Он скосил гла-за вначале на одного мужчину, потом на другого. Глаза его адаптировались, наконец, к полумраку. Оба мужчины были бородаты, на лбах у них были повязки с арабской вязью, от них пахло потом, смешанным со сладковатым парфюмом. В одном Караваев узнал Салмана Радуева, а в другом Шамиля Басаева. В голове тут же мелькнуло: «А по телевизору пе-редавали, что один в тюряге помер, и Басаева, вроде как, кокнули тоже! По всем каналам крутили…»
— Нашёл кому верить, — усмехнувшись, сказал Басаев, будто прочитав мысли Караваева.— По телевизору тебе ещё не такое покажут. Живы мы, что, глазам своим не веришь? Узнал нас?
Караваев кивнул головой, показывая, что узнал говорившего, и, клацая зубами от холода, спросил:
— Вы ничего не напутали?
— Караваев? — удивлённо спросил Басаев.
— Караваев, — ответил тоже удивлённо Караваев.
— Значит, не ошиблись мы,— сказал Басаев и слегка уколол Караваева ножом. Караваев почувствовал, как по живо-ту побежала тёплая струйка крови.
— Давай, Иван, молись своему добренькому Богу — страдальцу. Сейчас к нему пойдёшь. Кончились твои дни на Земле. Крестись, давай, в последний раз.
— Да я не крещёный, — ответил Караваев и съёжился, потому что Радуев усилил нажим на нож.
Зубы Караваева выбивали быструю дробь: не от страха — от холода. Ног он уже почти не чувствовал. Они окочене-ли на холодном, покрытом застарелым ледком бетонном полу.
— Буддист что ли, или сатанист? Как же это ты не крещёный, ты же русский? Фамилия у тебя русская и имя — рус-ское. А может ты — еврей? Они любят фамилии менять, — с интересом сказал Басаев, и немного наклонившись вперёд, он вдруг схватил свободной рукой крестик на груди Караваева, выбившийся из-под майки.
— А это что? — спросил он. — Ты что — решил в кошки-мышки с нами играть? Эх ты, сын собаки, трусливый человек. Седой уже, а смерти боишься. Что же ты Бога своего предаёшь, а? Решил отречься, испугался? Что так дрожишь за свою презренную жизнь?!
Басаев резко дёрнул за крестик, ниточка порвалась. Не глядя, Басаев отшвырнул крестик в темноту.
Караваев дёрнулся:
— Зачем же вы так, ребята? Я правду говорю—не крещённый я. Крестик мне сегодня старик один на шею надел. Понимаете, я же после войны родился. Отец у меня партийный был. Никак креститься нельзя было, не положено было. Да и храмов-то у нас в городке не было. Храмы были до войны. Да какие наши взорвали, какие — фашисты… Отец в шахте погиб, вскоре мать умерла и бабушка после. Нас с братьями в детдом определили: родственников никаких у нас не было…
— Куда же родственники подевались? Неужели никого не было: ни дядек, ни теток, ни двоюродных, троюродных родственников? — спросил Басаев.
— У отца три брата было и две сестры. Братья все на войне погибли, сестёр немцы в Германию угнали, там они и пропали. Брата матери расстреляли в 1937 году, врагом посчитали, две сестры её от голода умерли, дети сестёр тоже с голодухи померли. Мой дед по матери за белых воевал, потом его арестовали и выслали на Север, там он мою бабушку встретил, и мама моя там родилась, только я бабушку, деда и тёток своих никогда не видел — они умерли до моего рождения. А дед мой по отцу, за красных воевал, но его тоже в лагерь за что-то отправили. Он из лагеря не вернулся,- умер там в лагере. Вот бабушка по отцу моя, крещёная была, молитвам нас учила, и писание читала Святое. Хотела она нас окрестить, съездить в областной центр, да померла.
— Соседи должны были вас принять и воспитать — у нас, например, так принято, — сказал Басаев. Караваев про-молчал, опустил голову вниз, его охватывало безразличие, зубы его выбивали от холода быструю не ритмичную дробь.
— А что же ты потом не покрестился? — опять спросил Басаев.
— Какие крестины в детском доме? — ответил Караваев.— Потом пионером был, комсомольцем, в армии служил, потом женился, семья, заботы, работа. Когда жена померла, дочь одному поднимать нужно было. Всё как-то одно к одному… Не получалось…
— У нас тоже трудные времена были, — повысив голос, сказал Басаев, — вы, неверные, нас уничтожить хотели, с от-чих мест согнали, в ваши проклятые холодные места. Думали, передохнем мы все от голода и холода. Не вышло у вас. Мы веру свою не предали. Обряды совершали, как у нас водится, и выжили — с Аллахом и молитвой. Ни царям вашим, ни Сталину, ни демократам вашим нас сломить не удалось. И не удастся. Что же ты, Иван, сейчас не окрестился-то? Храмы у вас, как грибы растут сейчас, коммунисты с демократами сами в церкви ходят, на службах стоят, кресты целу-ют. Кто сейчас запрещает? Крестись на здоровье! Как же, ты, Иван, перед Всевышним предстанешь? Я вообще, не знаю, куда ты теперь попадёшь, когда мы тебя зарежем…
— Пон-н-имаешь, ден-н-ег на о-обряд не было. Эт-т-о мер-р-о-оприятие положен-н-но честь по чести провод-д-дить. Д-д-друзей, род-д-дственников пригласить, нак-к-к-кормить, напоить. Опять же за сам об-б-бряд заплатить нужно, а нам зарплату д-д-д-давно не дают, пудрят мозги. Я д-д-д-думал, вот как в эт-т-т-тот раз получу зарплат-т-т-ту, так и ок-рещусь, — ответил Караваев, уже с трудом двигая, одеревеневшими губами.
— У вас, что в храме, что в универсаме, — презрительно сказал Басаев. — На водку-то, Иван, наверное, всегда день-ги находились? — немного помолчав, добавил он.
Караваев хотел ему возразить, что пьёт исключительно по большим праздникам, но тут Радуев, всё это время мол-чавший, что-то зло заорал Басаеву на своём языке, тот согласно закивал Радуеву головой, и они с криками: «Аллах Ак-бар! Аллах Акбар!» воткнули свои ножи в безвольное, одеревеневшее тело Караваева.
* * * * * * * * * * * * * *
Караваев дёрнулся, как от удара током, вскрикнул и открыл глаза. Он сидел в кресле перед работающим теле-визором, на экране которого мужчина в прозрачном женском пеньюаре нашёптывал что-то в микрофон. Периоди-чески он начинал танцевать, совершая неприличные движения тазом и, любовно оглаживая своё тело при этом. Иногда, вдруг, он хватал себя всей пятернёй за то место, где находился детородный орган, прикусывая губу и, де-лая «страстные» глаза.
Некоторое время Караваев сидел неподвижно, уставившись, отупело в мягко мерцающий экран телевизора. В голове его тяжело и сумбурно ворочались фрагменты кошмарного сна. Дремотная неопределённость ещё пыта-лась удержать его в своих цепких и тёплых объятиях между сном и явью. Но объятья эти не очень охотно начинали уже ослабевать: Караваев ощутил на лице лёгкий поток сквозняка, услышал, как за окном посвистывала вьюга.
Он пошевелился в кресле и старое кресло, заскрипев привычно жалобно и визгливо, вывело его из оцепенения. Сознание его стало возвращаться к действительности, хотя внутренне он ещё пытался сопротивляться этому.
Караваев заторможено обвёл взглядом пространство впереди себя, и увидел привычный «интерьер» своей ком-наты: диван у стены с выцветшими обоями, над диваном плакат-календарь за 1995 год с улыбающейся миниатюр-ной, с точёной фигуркой китаянкой в бикини, прикроватную тумбочку, на которой лежала пачка журналов «Вокруг света» и пепельница с окурками, торшер с гофрированным абажуром, прожжённым в двух местах.
Над тумбочкой висели две увеличенные фотографии в самодельных деревянных рамках под стеклом, одна чёр-но-белая, другая цветная. На чёрно-белой фотографии были родители Караваева: мать с печальными глазами и отец — со спокойным лицом, внутри глаз, которого была спрятана улыбка — так всегда думал Караваев, глядя на отца на этой фотографии.
Вторая фотография была сделана в Сухуми. Снимались они семьёй на вершине сухумской горы, в летнем кафе. Они стояли у металлической ограды: Караваев, сынишка, дочь и жена Караваева. Сын держал мать за руку и улы-бался. За их спиной была хорошо видна панорама Сухумской бухты, лесистые горы, спускающиеся к синейшему морю, широкая береговая полоса с пляжами и волнорезами.
Жена Караваева была одета в лёгкий сарафан. Её вьющиеся светлые волосы были сплетены в косу, перекинутую на грудь. Она улыбалась, улыбался и Караваев с дочерью. Караваев хорошо помнил причину этих улыбок: их насме-шил фотограф, толстый кавказец, сказавший перед тем, как нажать на спуск фотоаппарата: «Винимание! Сичас вилетит питичка!» Потом они частенько смеялись, вспоминая фотографа с его «питичкой».
В верхней квартире громко включили музыку.
— Мама, ма-марихуана, ты её не трогай — лучше без неё… — захрипели динамики и это подействовало на Кара-ваева удивительным образом: он снова впал в дрёму и увидел быстро сменяющие друг друга картинки: себя, лежа-щего на жарком пляже, чаек, камнем падающих в сонное море, джип с номерным знаком 666, резко тормозящий у его ног, цыганку, спрыгивающую с подножки джипа, ребёнка-крота, быстро роющего песок; мёртвого Тимура, ле-жащего на спине, с улыбающимся лицом.
Караваев резко потряс головой, прогоняя наваждение и, вытерев ладонью струйку тёплой слюны, вытекшей из уголка рта, тяжело встал с кресла и побрёл в кухню. Чуть не упав, споткнувшись о рваный линолеум и ругнувшись, он проснулся окончательно.
В кухне он открыл кран, выждал, когда стечёт ржавая вода, напился, прямо из-под крана, зачем-то заглянул в холодильник, хотя прекрасно знал, что он пуст и отключён от сети, и, оставив дверь холодильника открытой, пошёл назад в комнату.
Бесцельно постояв в центре комнаты, он прошёл к окну. Термометр за окном показывал минус двадцать семь. Тускло горели уличные фонари, прерывисто постанывал ветер, где-то далеко высвечивалось мутно-багровое заре-во. «Не потушили ещё «седьмую»», — равнодушно отметил Караваев (о пожаре на шахте он узнал вчера из ново-стей), и отошёл от окна. Почувствовав слабость и головокружение, он, вздохнув тяжело, прошёл к креслу и сел в него. Кресло взвизгнуло пронзительно.
Мужчина на экране телевизора сменил пеньюар на чёрный кожаный комбинезон с вырезом на груди от шеи до пупка. Его окружали почти голые танцовщицы и танцоры, и он блестящий, чёрный и скользкий, как угорь извивался между ними с микрофоном в руке, продолжая свой бесстыдный танец.
Караваев взглянул на свои наручные часы. Часы, кажется, остановились: секундная стрелка часов замерла. Он завёл их, но часы не пошли. Караваев постучал ногтём по стеклу часов, поднёс их к уху — часы молчали.
Караваев поискал пультом канал «Euro News» — там всегда показывали время. На канале в рубрике «No Comment» показывали взрыв автомашины в Багдаде: развороченные машины, женщины, рвущие волосы на голове, мужчины, вытаскивающие обгоревшие трупы из-под обломков, вертолёты, барражирующие в небе над местом взрыва.
«До Нового Года шесть дней осталось» — вяло подумал Караваев. Экранные часы сообщали, что в Москве пол-ночь. На канале стали показывать новости. Глядя в экран без интереса, он почувствовал, как на него накатывает очередная волна апатичного равнодушия. Эти приступы апатии стали накатывать на него всё чаще и чаще и он уже не пытался с ними бороться, равнодушно принимая состояние безразличия к жизни, разлагающее его волю и инстинкт самосохранения.
Караваев сидел дома безвылазно уже десятый день. Началось всё с болезни. На работе, где-то в середине смены у него разболелась голова, поднялась температура, стало болеть горло. Караваев пошёл в санчасть за таблетка-ми, но медсестра Татьяна Петровна, измерив температуру, которая уже перешла рубеж в тридцать восемь гра-дусов, заглянув в рот Караваева, приказала ему идти домой, поставив диагноз: гнойная ангина. Она дала ему не-сколько пачек аспирина и тетрациклина, посоветовала обильное питьё и постельный режим.
Караваев еле добрался до дома — так ему стало худо. Дома он свалился на диван, и три мучительных дня и три ночи болезнь его мучила и истязала. Температура падать не хотела, глотание доставляло дичайшую боль. Его то бил озноб, то бросало в жар. Он бредил, вставал измученный с дивана, садился на край и, раскачиваясь, стонал от боли. Превозмогая боль, он пил тёплый чай с брусничным вареньем, глотал таблетки и ничего не ел.
На четвёртый день болезнь стала отступать, температура нормализовалась и, хотя глотание ещё доставля-ло боль, но уже не такую острую.
В то утро четвёртого дня он встал рано в пять утра, побрился, выпил, морщась от боли бульона из бульонных кубиков и решил пойти на работу, хотя и чувствовал себя разбитым и не выздоровевшим. Он мог не идти на рабо-ту, но перед Новым Годом обещали дать получку, а у Караваева оставалось всего пятьдесят рублей, и ещё он ду-мал, что среди людей он быстрее поправится.
Надев валенки, тулуп и ушанку, он вспомнил, что забыл выключить газ на кухне. Караваев прошёл на кухню, пе-рекрыл вентиль подачи газа на трубе и машинально подошёл к окну. Он подышал в окно, протёр его рукавом тулу-па и прижался лицом к стеклу.
В сером сумраке, под раскачивающимся уличным фонарём возникали из ниоткуда фигурки редких прохожих, ко-торые тут же исчезали в плотной морозной пелене. Мела позёмка. Через дорогу перебегали ручейки снега и приби-вались у тротуара, возле которого выросли уже порядочные сугробы.
Караваев поёжившись, живо представил себе холодную раздевалку, хмурые лица товарищей по бригаде, запах тлеющих дешёвых сигарет, вялые разговоры на одну и ту же тему: о задерживаемой зарплате; короткие переру-гивания, лязг вагонеток, темень, холод, сквозняк, въедливую угольную пыль с её особым запахом, чумазые лица то-варищей, которые, как огромные кроты упрямо врезаются в угольные пласты; долгую, долгую смену, похожую на вечность, чувство голода, приступы слабости и отупелое равнодушие к концу смены.
Караваев стоял у окна, долго глядя в него невидящим взглядом. Где-то внутри него вяло сигналил «маячок», при-зывающий его собраться и идти, но впервые за долгие годы Караваев не последовал требованию «маячка»: что-то сработало в голове Караваева, какое-то чужое реле, контакты которого вдруг разомкнулись и «маячок» отклю-чился.
Караваев почувствовал вдруг странную лёгкость и облегчение, будто сбросил с себя, наконец надоевшую, тяжё-лую ношу. Он вышел в прихожую, разделся, и, оставшись в спортивных брюках и майке с логотипом «Русское лото», прошёл на кухню, открыл газ, зажёг одну комфорку, положил на неё кирпич (он так делал, чтобы в комнате было теплее), потом прошёл в комнату, лёг на диван, укрылся с головой одеялом и мгновенно уснул.
Проспав двенадцать часов, он, встав с дивана, первым делом прошёл на кухню и сделал ревизию своих запасов. Припасов было не густо. В кухонном пенале лежали две пачки серых трубчатых макарон, немного чая, немного са-хара, три пачки бульонных кубиков «Галина Бланка», в банке — остатки брусничного варенья. Ещё были сухари. Су-хари Караваев делал сам. Он никогда не выкидывал хлеб. Если хлеб оставался, он нарезал его кубиками, подсушивал в духовке и складывал его потом в холщовую наволочку, которая висела на вбитом в стену дюбеле, рядом с газовой плитой. Сигарет у него в запасе было семь пачек.
Караваев посидел недолго на кухне, раздумывая, и решил, что вполне может посидеть дома ещё несколько дней, пока совсем не оклемается от болезни. «Если вдруг дадут зарплату, — думал он, — то кто-нибудь непременно за-бежит ко мне с этой самой благой вестью. Скорее всего, это будет или Колыванов, или Сидорчук. Оба ведь живут совсем рядом, через дорогу от моего дома. Тогда можно будет смотаться за зарплатой, а там и на работу можно будет выйти».
Решив поступить таким образом, он успокоился, сварил макарон, густо посолил их крупной солью и поел с аппе-титом. Попив чаю с вареньем, он сел в кресло и стал смотреть телевизор. Программы передач у него было, по-этому он смотрел выборочно, переключая каналы пультом.
Так он и заснул в кресле у работающего телевизора. Когда проснулся, шли семичасовые новости. Он посмотрел новости, попил чаю, побродил по квартире, долго стоял у окна, глядя в темень полярной ночи и опять сел в кресло к телевизору.
В следующие дни никто не навестил его. Маячок внутри Караваева иногда слабо включался, сигнализируя, что наступило ещё одно утро, но быстро отключался, не в силах побороть апатичность и нарастающее нелогичное упрямство Караваева.
Хотя Караваев и пытался расходовать свои скудные запасы еды экономно, они всё равно скоро растаяли. На де-сятый день оставалось немного чаю и пара бульонных кубиков. Сигареты закончились два дня назад, и теперь он курил самокрутки, сделанные из табака, оставшегося в окурках, которые он предусмотрительно не выбрасывал.
Он зарос колючей щетиной, когда вставал у него начинала кружиться голова, поэтому он старался не вставать без надобности с кресла, в котором он проводил всё своё время у экрана телевизора и который он даже перестал выключать. Он стал очень часто засыпать и ему снились цветные (чего никогда с ним не случалось раньше), фан-тастические сны, в которых главным героем всегда был он сам. В этих снах удивительным образом переплеталось виденное им по телевизору, куски прошлых снов, фрагменты его собственной жизни, и всё это в гипертрофирован-ной, чудной форме.
Внутренне он понимал, что рано или поздно ему всё же придётся выйти из дома. Раз он даже стал собираться, но глянув в окно, за которым бесновалась декабрьская метель, почувствовал какой-то неосознанный страх и смут-ное отторжение желания видеться с людьми в том мире, за окном его комнаты. За этим окном, заклеенным серой бумагой, жил своей жизнью хорошо ему знакомый мир с его вечной, суровой борьбой за существование; однообрази-ем, тяжёлой, безрадостной и опасной работой, упрямо выполняемой настырными мужчинами; мир с пустыми раз-говорами, тяжёлыми, усталыми взглядами его товарищей по работе, для которых сама работа уже давно стала в тягость, и лишь безнадёга, безысходность, насущная потребность кормить свои семьи вынуждала их собираться вместе, говорить о чём-то, опускаться во чрево земли и с озлоблением крушить его.
Чем больше Караваев тянул с решением выйти из дома, тем всё меньше ему хотелось выполнять это решение. Депрессия побеждала здравый смысл, а мозг всё время находил всё новые и новые оправдательные установки его пассивности и упрямству. Он всё чаще думал о своей ненужности, всё чаще вспоминал прошлое. Только там, в ушедшем навсегда в вечность отрезке жизни он находил милые его сердцу отрадные мгновенья своей жизни. Думал он иногда и о будущем,о приближающейся старости. Думал он об этом со страхом, предчувствуя ещё большее одиночество, подступающие болезни, существование на смешную, символическую пенсию, тяжёлое безрадостное доживание своей жизни.
Может быть, если бы кто-то из товарищей по бригаде навестил бы его за это время, он бы уже вышел на ра-боту и втянулся бы в привычный ритм жизни— жил бы, как жил прежде: от смены до смены, но никто его не на-вещал и он озлоблялся от этого, обижаясь на равнодушие и чёрствость товарищей, с которыми проработал бок о бок не один год, но в итоге он всегда приходил к горькой мысли: «А кто ты, собственно, для них такой? Чужой чело-век, у них у каждого своих забот выше крыши. Твоя дочь родная пишет тебе в три месяца раз одно письмо. И ещё ни разу не поинтересовалась, не спросила у тебя, как тебе теперь живётся. Всё только о своих проблемах сетует».
Но чаще всего он вспоминал и думал о покойных жене и сыне, которых он очень любил, и боль от потери этих самых родных ему людей была до сих пор острой. Думая подолгу о них, он вспоминал всё новые и новые эпизоды из той своей жизни, когда его любимые люди были живы, каждый раз испытывая при этом тихую радость с примесью горькой печали и чувство какой-то неосознанной вины.
Он вспомнил, как познакомился со своей будущей женой, тогда юной почтальоншей Настей, разносившей почту и газеты в тяжеленной сумке, вспоминал их первое свидание, их совместное посещение какого-то слёзного индий-ского двухсерийного фильма, во время которого он осмелился взять её за руку; вспоминал их свадьбу, состоявшуюся всего через полтора месяца после их первого свидания. Караваев прокручивал как киноплёнку всю свою жизнь ,вспоминал, как хорошо им было с Настей, с которой. они никогда не ссорились, не ругались. Настя родила дочь, а через два года сына, они получили квартиру, купили машину, летом ездили отдыхать. Жизнь их устраивалась, на-лаживалась, ничто не предвещало беды, но беда случилась. Беда частенько ходит рядом со счастьем и ждёт часа своего торжества. Она, беда, хорошо знает, что счастье мимолётно, сиюминутно, а она — беда, фундаменталь-на, непреклонна, неожиданна и коварна. И она всегда приходит тогда, когда её совсем не ожидают и чаще к людям, которые счастливы в этот миг.
Беда пришла нежданно и негаданно и забрала их Андрюшечку, и сразу всё разладилось в их судьбе и счастливой жизни. В доме поселилось горе, и его Настенька погрузилась в это горе, стала тонуть в нём. Караваев переживал, надеялся только на время, терпеливое время, думал, что когда-нибудь боль утихнет, раны зарубцуются, и жена вернётся к жизни, но Настя не смогла жить в мире, который забрал её сына. Она стала болеть и через несколько лет умерла, перед смертью попросив похоронить её рядом с сыном.
Тогда и жизнь Караваева будто остановилась. Сама жизнь продолжалась: у Караваева росла дочь, и он теперь жил ради этой молодой жизни. Приходили вёсны, за осенью приходили зимы, и опять приходила новая весна, но в сердце Караваева теперь поселилась зима. Он ничему не радовался и жил по инерции. А потом и дочь подросла и вы-порхнула в свою взрослую жизнь и у Караваева началась новая полоса жизни, ни белая, ни чёрная, а однообразная серая и тоскливая.
Ко всем его думам всё чаще стали прилаживаться мысли о смерти. Скорее даже не мысли, а какие-то фантазии на тему собственной смерти. При этом представить себе, что его уже не будет, он не мог.
Он представлял себя умершим в своей комнате, лежащем на диване, на спине, с закрытыми глазами. Представ-лял, как в его комнату, взломав дверь, наконец, входят люди и останавливаются посреди комнаты, молча разгля-дывают его. Почему-то среди этих людей он всегда видел Сидорчука и Колыванова. Караваев с равнодушной уверен-ностью думал, что те, кто увидит его умершим, почувствуют, скорей, не сожаление, печаль или жалость в связи с его кончиной, а испытают досаду и раздражение, потому, что сразу станут думать о тех трудностях, которые свалились неожиданно на их головы: о транспорте, о рытье могилы, о поминках, о других заботах, которые возни-кают в связи со смертью человека. И ещё он думал, что Сидорчук, у которого был ехидный нрав и очень злой язык непременно скажет что-то вроде: «Угораздило же Тимофеича копыта зимой отбросить. Не мог до лета подож-дать!»
Думал он обо всём этом с равнодушием, без страха и даже с каким-то удовольствием. Единственное, что его задевало, когда он думал о таком сценарии своей смерти, то, что дочь скорей всего не сможет приехать в такую лютую зиму из Находки на его похороны, но и тут он подыскал утешительную мысль, думая, что может быть это и хорошо, что не приедет: нечего с ребёнком тащиться, мучиться и тратиться. Будет лето, тогда и приедет, заодно и кладбище посетит, где похоронены мать и брат. А его на улице не бросят — похоронят и дело с концом.
В верхней квартире завизжали женщины громко и пьяно. Стали плясать. С потолка посыпалась меловая побел-ка, которая уже давно висела шелухой после того, как соседи однажды затопили его квартиру.
Когда-то Караваев жил в хорошей трёхкомнатной квартире. После смерти жены и сына он жил в ней с подрас-тающей дочерью. Дочь выросла, вышла замуж и уехала с мужем-моряком в Находку. Когда дочь родила, то Караваев поменял свою квартиру на нынешнюю, а вырученные от обмена деньги послал дочери.
Двухэтажный дом, в котором теперь жил Караваев, был выстроен на окраине посёлка, недалеко от шахто-управления сразу после войны. Он давно не ремонтировался и пользовался дурной славой. Половина дома пустовала, в нескольких квартирах жили старики-пенсионеры, у которых по разным причинам не было возможности уехать с Севера. Ещё в нескольких квартирах жили спившиеся, неработающие элементы, в прошлом году чуть не спалившие дом, а в квартире над Караваевым жили азербайджанцы, владельцы торговых точек в центре посёлка.
Вечерами там, обычно, шумно гуляли, устраивались вечеринки с непременными танцами. Жильцы этой кварти-ры приторговывали водкой, поэтому в дом ночью толпами ходили страждущие люди за дешёвой спиртовой отра-вой, тут же в этой квартире и разливаемой.
Топот в верхней квартире усилился. Караваев поднял глаза к потолку и взгляд его остановился на крюке для люстры. Когда он въезжал в эту квартиру, он собирался подвесить на этот крюк какую-нибудь люстру, но так и не сделал этого, решив позже, что ему хватает и торшера у дивана. Испытывая необъяснимый интерес, он стал рассматривать крюк. Крюк был несуразно толст для крюка под люстру. Караваев на глаз прикинул, что толщина арматуры, из которой был изготовлен крюк, была не менее 12-14 миллиметров. Криво усмехнувшись, Караваев по-думал: «Видать хозяин этой квартиры мясником работал и тут же на этом крюке туши свежевал».
Караваева зазнобило. Он оторвал глаза от потолка и перевёл взгляд на экран телевизора. Шла реклама. Хвали-ли жевательную резинку, Деды Морозы развозили Кока-Колу, женщинам рекомендовали сверхтонкие гигиенические прокладки, настаивали покупать кофе, выпить холодного пива и приобрести внедорожник последней модели.
Караваев нажал на кнопку пульта. Здесь показывали взрыв в подъезде жилого дома: развороченные двери лифта, оторванная нога, чьи-то туфли, детская вязаная шапочка, рассыпанные бананы и крупным планом лужи крови. Ка-раваев переключил дальше. Два краснощёких здоровяка, под руководством популярного музыканта запекали в ду-ховке рождественского гуся. Им было весело и уютно на огромной, сияющей никелем кухне, столы которой были завалены продуктами. Караваев почувствовал в желудке болезненные спазмы и, сглотнув горьковатую слюну, пе-реключил канал. На этом канале шло ток-шоу. Угреватый юноша рассказывал, как его совратила его собственная мать. Он откровенно сообщил аудитории, что уже давно начал употреблять наркотики, с тринадцати лет жи-вёт активной половой жизнью, а теперь стал отдавать предпочтение связям с мужчинами.
Рассказ юноши не озадачил и не взволновал людей в студии. Их лица, выхваченные камерой крупным планом, бы-ли спокойны, глаза заинтересованно блестели. Ухоженная ведущая кивала головой, слушая юношу, иногда дежурно поднимала брови, или, всплёскивая руками, восклицала: «Надо же! Как интересно!» или «Что Вы говорите?!»
На следующем канале президент на заседании, на котором были собраны самые высокие чины страны, убеди-тельным говорком обещал близкое улучшение жизни народа и, добавляя в голос умеренную порцию назидательного металла, корил каких-то невидимых коварных чиновников, тормозящих движение к лучшей жизни.
Караваев выругался и переключил канал. Здесь Ксения Собчак вела доверительную беседу с обитателями «Дома 2». Дальше показывали рухнувший где-то на юге пассажирский самолёт. Караваев посмотрел немного, как среди ещё тлеющих обломков самолёта бродят уже ненужные спасатели, нажал на кнопку пульта и тут же нажал на кнопку второй раз, из-за того, что шёл очередной российский сериал.
С некоторых пор Караваев стал чувствовать к этим сериалам стойкое отвращение. Сериалов было великое множеств, они вырастали на экране как грибы в грибной сезон. Артисты кочевали из одного сериала в другой с лёг-костью перевоплощаясь из бандита в милиционера, из нечистого на руку банкира или дельца в бескорыстного бор-ца за справедливость, из политика в наркомана, из современно молодого повесы в опытного царедворца в парике, из горкомовского работника времён застоя в крутого мафиози. Всё в этих фильмах раздражало Караваева, везде он находил несоответствие жизни, наигранность, надуманность сюжетов, фальшь или явную халтуру. Особенно он ненавидел комедийные сериалы со смехом за кадром каждые пятнадцать секунд, с героями, живущими в искусст-венном мирке, придуманном деятелями этого жанра, с навязчивостью, с которой каналы предлагали эти «творе-ния», с помпой, которая создавалась вокруг этих сериалов и артистов, играющих в них.
На следующем канале шёл фильм ужасов. Злобные зеленоватые полуразложившиеся трупы, с какими-то сопля-ми на мордах, тянули руки с длинными корявыми ногтями к голой девице, сидящей в ванной. Девица так дико виз-жала, что Караваев быстро переключил канал и озадаченно крякнул: голая блондинка сладострастно стонала, оседлав мощного негра, лежащего на спине. Негр, закрыв глаза, скалил крупные белые зубы и здоровенными лапи-щами мял неестественно большие груди блондинки.
Караваев стал переключать дальше. За «Крутым Уокером», крушившим ногой челюсть очередного мерзавца, нарушившего закон штата Техас, шёл сериал о питерских ментах. Потом доктор Курпатов увещевал смотревшую на него с благоговением молоденькую девушку, дальше был бокс, мелькнула «прекрасная няня» Анастасия Заворот-нюк, и опять Ксения Собчак, которая на этом канале, поругиваясь, давала интервью.
На следующем канале за столом с горящими свечами лечили телезрителей три дородные ясновидящие. Лечили от сглаза, порчи и других напастей прямо из студии, по телефону, дальше была проповедь чернокожего священни-ка. На двух музыкальных каналах полуголые полногрудые девицы, похожие друг на друга как куклы одной модели, открывали рты, как рыбы, выброшенные на берег. Между поющими девицами обтирались почти голые танцоры. Дальше какой-то маньяк в маске, с кухонным ножом в руке, гонялся за окровавленной женщиной.
Караваев переключил дальше, сходил на кухню, напился воды, постоял у кухонного окна и вернулся в кресло. На экране две девушки, пройдя в кабинки туалета, уселись на унитазы. Их кабинки разделяла тонкая перегородка. В соседней кабинке прятались двое молодых парнишек азиатской наружности. Девушки, тужась на унитазах, весело беседовали. Потом одна девушка предложила другой «топить корабли». Так и сказала подруге: «Давай топить ко-рабли?» Подруга согласилась и… громко испортила воздух. То же сделала и девушка, предложившая топить кораб-ли. Девушки стали соревноваться, кто громче испортит воздух. Оператор показывал то одну, то другую, то ме-чущихся в соседней кабинке азиатов, которые, наконец, не выдержали, зажали носы пальцами и пулей вылетели из кабинки, а затем и из туалета.
Караваев опять выругался, переключил канал, и устало откинулся на спинку кресла. На канале шёл мультфильм, какие-то космические страсти с яйцеголовыми уродцами с одним глазом и дырками вместо ушей, огромными пау-ками, роботами, вооружёнными лазерами, гигантскими червями, пожирающими всё на своё пути.
Наверху стали драться. Послышались крики, звук падения чего-то тяжёлого, яростные мужские голоса и визгли-во-пронзительные женские.
Караваев с ненавистью посмотрел на потолок, и взгляд его словно магнитом опять притянуло к крюку. Он ус-тавился на него, не мигая, и через некоторое время ему стало казаться, что крюк стал менять свою форму. Он стал, как червяк то извиваться, то скручиваться в кольцо, то выпрямляться, то начинал призывно манить Кара-ваева, превращаясь в большой серый палец.
Караваев неотрывно и отрешённо наблюдал за превращениями крюка, и в какой-то момент его взгляд, скон-центрированный в одной точке, потерял остроту, крюк стал расплываться, расползаться на куски и, наконец, ис-чез вовсе. Вместо него на потолке осталось маленькое светлое пятно, слегка мерцающее, с неровными краями. Пятно медленно шевелилось, становясь, то больше, то меньше в объёме и понемногу светлело, будто какой-то невидимый оператор плавно и медленно двигал рычаг реостата, наращивая напряжение. Наконец пятно заиграло бликами раскалённого добела металла.
На Караваева пролился поток горячего света, в комнате стало светло и жарко, на лбу Караваева выступили ка-пли пота, Караваев сидел, не шевелясь, зачарованно вперив взгляд в потолок. Пятно стало нестерпимо ярким, но Караваев не отводил от него глаз. Он продолжал смотреть на пятно, ожидая с волнением чего-то необычного.
Когда уже казалось не осталось сил выдержать этот испепеляющий поток света, пятно взорвалось, разле-тевшись в разные стороны яркими брызгами. Потянуло прохладой, и Караваев увидел пшеничное поле, сплошь про-битое островками цветущих васильков и маков, раскидистую берёзку на пригорке, под которой сидел стриженый под машинку мальчик лет шести, рядом с ним сидела красивая полная женщина. Прижав к груди каравай хлеба, она отрезала от него большую краюху. На расстеленном на траве полотенце лежали несколько яиц, огурцы, помидо-ры, бутылка с молоком, горлышко которой было заткнуто затычкой из газеты и арбуз. Высоко в небе плавился по-луденный диск солнца, трещали кузнечики, одуряющее пахло подвялившимся на солнце, скошенным недавно разно-травьем.
Отрезав краюху хлеба, женщина протянула её мальчику. Потом она разрезала огурец на две половинки, сделала на мякоти обеих половинок косые надрезы, слегка присолила одну половинку огурца и, потерев обе половинки друг о друга, положила их перед мальчиком на полотенце.
— Сейчас, Ванечка, я тебе яичко почищу, — сказала женщина и Караваев, услышав этот нежный голос, вздрог-нув, узнал в женщине свою мать, а в мальчике — себя.
Женщина сняла с головы выгоревшую косынку и по плечам её рассыпались золотистые, немного вьющиеся воло-сы. Споро очистив два яйца, она положила их перед мальчиком. Мальчик стал есть, и Караваев, жадно наблюдав-ший за видением, ярко вспомнил замечательный вкус того домашнего хлеба, выпекаемого матерью в русской печи, аромат огурцов, сорванных в огороде ранним утром, когда ещё роса лежит на шершавых листьях, упругость белка и рассыпчатость желтка, сваренных вкрутую яиц, сахарность крупных, твёрдых помидоров.
Когда мальчик наелся, мать попросила его:
— Подвинь-ка ко мне арбуз, сынок.
Мальчик неловко толкнул арбуз и тот нехотя покатился с пригорка. Тогда мальчик вскочил на ноги и, рассмеяв-шись, побежал за арбузом, который быстро стал набирать скорость. На бегу он обернулся: его мать стояла с распущенными волосами, приложив ладонь козырьком ко лбу, лицо её было печально. Мальчик бежал, изредка огля-дываясь, а силуэт матери удалялся, уменьшался и исчез вскоре вовсе.
Мальчик выбежал на улицу города, он вырос на целую голову, на нём была грубая полушерстяная школьная фор-ма, на бегу он превратился в нескладного подростка, потом в рослого юношу с роскошным чубом, в солдата со значком «Гвардия», на ладно сидевшей на нём гимнастёрке, в молодого человека в шахтёрской робе и с каской на голове и, наконец, в зрелого мужчину с седеющими висками…
Бег продолжался, скорость его возросла. Караваев выбежал в бескрайнюю степь, пошёл снег, равнину быстро стало засыпать снегом, впереди сверкнула излучина реки. Он едва успел притормозить на краю обрыва, под кото-рым кипела и билась чёрная вода. На другом берегу реки, низком и пологом, он увидел свою жену с сыном, они держа-лись за руки, волосы жены были распущены, ветер трепал их, от волос исходило золотое сияние. Сын смотрел в лицо матери, а она смотрела куда-то вдаль, мимо Караваева, заметавшегося по обрыву.
Караваева охватила несказанная радость, он заёрзал в кресле и хотел закричать: «Настенька! Андрюша!», — но не в смог: рот его будто склеился, и не было сил его открыть, а тот, другой Караваев, мечущийся по обрыву, радо-стно замахал руками, стараясь привлечь внимание жены и сына, но они вдруг повернулись к нему спиной и стали медленно уходить. Андрюша обернулся и помахал рукой.
Караваев подошёл к краю обрыва, приложил ладони ко рту «рупором» и, что есть сил, крикнул: «Настенька! Ан-дрюшечка! Погодите, я иду, я иду к вам!» Эхо повторило: …вам, вам, вам. Жена с сыном уходили, фигуры их умень-шались.
Караваев развёл руки в стороны, встал на носки, оттолкнулся и бесстрашно прыгнул в кипящую бешеную воду…
Караваев моргнул глазами, и всё исчезло: на потолке серел обыкновенный крюк для люстры, на экране телеви-зора шёл космический мультфильм. Сверху слышались женские рыдания. Что-то подняло Караваева с кресла. Он сходил на кухню и вернулся с куском крепкой капроновой верёвки, подошёл к тумбочке, над которой висели фото-графии. Долго смотрел на фотографию отца с матерью, пристально и жадно, потом стал смотреть на фото-графию, сделанную в Сухуми, непроизвольно улыбнулся, вспомнив фотографа и его «сийчас вилитит питичка», по-гладил зачем-то фотографию и, проглотив комок, подступивший к горлу, прошептал, обращаясь к фотографии: «плохо мне без вас. Плохо мне. Я тут один и вы там без меня. Погодите, я сейчас… я сейчас приду к вам… я быст-ро».
Усевшись в кресло, он, поглядывая на фотографии, занялся верёвкой. На конце верёвки он вывязал небольшую петлю, после этого он просунул другой конец верёвки в эту петлю. Он надел сделанную удавку на шею и осторожно затянул её — несложная конструкция послушно сработала, крепко обвив шею Караваева. Караваев хмыкнул удов-летворённо, снял петлю с шею, улыбаясь, поднял голову к потолку, подмигнул крюку, и ему показалось, что крюк благожелательно изогнулся.
Потом он опять сходил на кухню и вернулся оттуда с табуретом. Поставив табурет под крюк, он влез на него и привязал свободный конец верёвки двойным узлом к крюку. Подёргал верёвку, проверяя прочность крепления и, удостоверившись, что верёвка привязана надёжно — надел петлю на шею.
Он стоял на табурете с петлёй на шее, ощущая приятное волнение. Такое волнение он испытывал когда-то давно. Перед первыми своими прыжками с парашютом. В этом волнении были и страх перед неизвестным, и ост-рое любопытство, и тоскливое отчаяние, и твёрдость и смутное осознание неотвратимости последнего шага. И странное безразличие к происходящему.
Наверху рыдания женщин прекратились. Красивый и высокий мужской голос запел горестную восточную песню, под аккомпанемент гитары, тренькающей на одной тонкой струне в унисон с мелодией.
К этой мелодии неожиданно примешалась ещё одна: из телевизора донеслись позывные передачи о футболе, которую Караваев всегда смотрел. Караваев заволновался. Потоптавшись, он развернулся лицом к телевизору и стал смотреть передачу, но только начавшаяся передача прервалась рекламой: стали рекламировать собачий корм. Караваев чертыхнулся раздражённо. Какая-то тень метнулась из угла комнаты, и, колыхаясь, зависла в воз-духе, и противный утробный голос сказал: «Тебя ждут, не задерживайся здесь, Ваня», что-то зашуршало, откуда-то смешок послышался. Караваев непроизвольно качнулся на стуле, испугался, стал озираться, а голос повторил: «Смелей, — всё будет хорошо, Ваня, ты всё делаешь правильно, сделай этот шаг».
Караваев сжал зубы, весь напрягся, широко раскрыл глаза и, глядя в экран телевизора, спрыгнул с табурета.
Что-то ослепительно взорвалось в голове Караваева, тело его конвульсивно задёргалось в раскачивающейся петле и мгновение спустя затихло. Последнее, что увидели угасающие зрачки Караваева — это радостные и сытые морды собак на экране телевизора. Потом свет экрана погас для Караваева. Навсегда.
Текст взят с http://www.lit-bit.narod.ru/
