— Сложновато, однако, отец, объясняешь, — улыбнулся Караваев.

— Ничего сложного, милок, глянь, к примеру, вправо. Видишь, мурло мордастое книгами интересуется? — сказал старик суховато.

Караваев повернул голову вправо.

— Да дальше, дальше смотри. В синей рубашке он, с книгой в руках. Лыбится, как роза майская, — нетерпеливо до-бавил старик. — Ну, что — засёк?

Караваев нашёл глазами крепкого мужчину в синей рубашке. Мужчина листал книгу и улыбался, разговаривая с женщиной, которая торговала книгами. Это была не старая ещё, симпатичная улыбающаяся женщина в ярком сарафа-не. Повернувшись к старику, Караваев сказал:

— Ну, вижу. Мужик, как мужик. Я вообще-то на зрение не жалуюсь, нитку в иголку с первого раза вставляю без оч-ков.

— Не жалуется он на зрение, — ворчливо сказал старик и, повернувшись к соседу, тоже старику, торговавшему ве-лосипедными запчастями и разным инструментом, продолжил, кивнув головой в сторону Караваева:

— Слыхал, Степаныч — человек на зрение не жалуется, всё у человека со зрением в порядке.

Сосед тоже рассмеялся. Видно было, что старики ладят между собой, хорошо понимают друг друга и сейчас поняли нечто для них совершенно ясное, но неведомое Караваеву.

— Недавно здесь? — спросил второй старик у Караваева. Караваев нехотя кивнул головой.

— А я вот думаю, что не всё ты ещё видишь, милок, потому как, по всему, новенький ты в наших расчудесных рай-ских кущах. И не знаешь ты многого, милок. Многого не видишь,— не каждому дано в этом тумане разглядеть зло, ко-торое здесь повсюду, — потирая руки, сказал старик в гимнастёрке, и вдруг, будто засомневавшись в чём-то, внима-тельно глянул в глаза Караваева:

— Сердце моё подсказывает мне, что ты — Homo Sapiens, то есть, человек обыкновенный. Но извини, пожалуйста, проверить мне тебя придётся. Ты уж не обижайся. Края у нас такие: доверяй, но проверяй.

Он взял отвёртку-индикатор и коснулся руки Караваева. Индикатор вспыхнул ярко-синим светом. Караваев вздрог-нул от неожиданности.

— Не ошибся я, — радостно сказал старик, — кристально чистый, можно сказать, экземпляр. Смотри, Степаныч, до сих пор индикатор светится — такой запас сил у человека.

Караваев обиделся. Он решил, что деды потешаются над ним.

— Что, деды, скучно сидеть-то, торговля не идёт? Засиделись без клиентов? Или подвыпили маленько, и развезло на жаре вас? Сдаётся мне, развлечься вы решили. И меня объектом выбрали для этого, — произнёс Караваев сухо.

— Да упаси Господи! — с серьёзным лицом ответил старик, и ласково тронул плечо Караваева своей старческой, ис-сохшей и лёгкой ладонью в коричневых пигментных пятнах. — Да упаси Создатель, чтобы я когда-нибудь имел намере-ние простого русского человека обидеть. Ни-ни! Да никогда этого не было! А уж чтобы глумиться над честным челове-ком?! Этого совсем не приемлю! Над ним и так из века в век враги рода человеческого глумятся, всё никак извести не могут, злобой исходят, понимаешь. А за индикатор ты не обижайся. Новенький ты и многого не знаешь. Индикатор этот — моё последнее изобретение, ноу-хау, как сейчас говорят. Тут, милок, нечисти бродит видимо-невидимо. Духи, демо-ны, приведения, оборотни, тьфу, гадость (старик перекрестился). Большинство под личиной человеческой обретается, хотя иногда и безо всякой маскировки появляются, чтобы страху нагнать, да людей смутить. Бестелесные тоже бродят. Такого в бок ткни — рука сквозь него наружу выйдет. Супостатов множество облюбовало место это. Они и верующими людьми не брезгуют, для них это двойная победа - верующего смутить. Влезают везде, а вдруг получится, думают? Вдруг в человека демон уныния вползёт? Тут и самое время человека смутить, когда он в уныние впал и про молитву забыл. Кого только мы здесь не видели! Стенька Разин с башкой отрубленной шлялся, Пугачёв, Берия, Распутин, Гитлер появлялись. Ленин шастает постоянно. Хрущев, Троцкий, Иван Грозный, Чикатило с Муханкиным недавно объявлялся (старик опять перекрестился). Березовский ходил, не к ночи будет, помянут. От таких явлений, здесь свихнутых каждый день прибавляется: не у всех вера есть и нервы крепкие.

Ты, милок, думаешь сейчас, что мы свихнутые старики из ума выжившие, а мы, милок, просто умудрённые, пони-маешь, и много чего знаем и видим, а индикатор… ежели бы он жёлтым загорелся или, упаси Боже, красным светом, то мы бы с тобой долго бы не беседовали. У нас другие способы общения есть с такими, не хочу к ночи их поминать. Обо-рони нас, Создатель, от злыдней этих.

Караваев перестал обижаться после этой тирады старика. Он посмотрел на него с жалостью, подумав, что деды всё- таки маленько свихнутые, но вслух сказал:

— Ну, хорошо, хорошо, не обижаюсь я. И если вы нечистью прозываете всех тутошних прощелыг и аферистов, кото-рые здесь ходят табунами, то я с вами согласен: этого «добра» здесь хватает ,и мне, как никому другому, на них сегодня везло, а вот духов не видел. Хотя… мальчишка-крот был точно, и гадалка была, повертелась и исчезла как ведьма, она ясновидящей представилась мне. Да, такое видел сегодня, а больше чудес не было. Чего-чего, а дерьма здесь всякого предостаточно, глаза мои б всего этого не видели! А ежели вы, деды, решили, что я при деньгах и что-то куплю у вас, и поэтому меня обрабатываете — не выйдет. Деньги мои все вышли, все мои пятьдесят рублей кровные.

— Вот видишь! — обрадовался старик. — Кое-что ты даже невооружённым глазом видел, и тебя смутить пытались! А если бы ты моими приборами был вооружён, то ещё бы не то увидел, но при этом и защиту бы имел надёжную! А денег мы, милок, не берём, не за деньги работаем. Кстати, насчёт ясновидящих всяких — обходи их стороной, таких специалистов, обходи, милок. Особенно не приближайся к психотерапевтам. Эти знают, как к душе подобраться, да и к карману тоже. Обучены они душе урон наносить. К злу лучше не приближаться, а исповедоваться лучше всего у духов-ника, милок, да в церкви, в храме, милок.

— Знаете, мне и без приборов ваших как-то тоскливо и страшновато уже в ваших краях. Мне бы очки тёмные или маску сварщика и радар, чтобы ничего не видеть, а по радару до цели дойти, — рассмеялся Караваев.

— А если ты унывать стал и приборов никаких не надо, — ответил старик, — ты молитву твори Иисусову, благодать и придёт. Знаешь молитву Иисусову?

— Нет. Меня мать в детстве Богородице учила и ещё Отче наш знаю.

Старик кивнул головой .

— Это нужные молитвы. Я тебя сейчас Иисусовой научу. Она сильная и совсем коротенькая. Слушай и запоминай: Господи, Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй меня грешного.

Старик перекрестился и спросил:

— Запомнил?

Караваев пошевелил губами, произнёс сказанную молитву про себя, потом вслух и, улыбаясь, спросил:

— Так?

— Так, сынок, так. Видишь — ты уже улыбаешься. А к каждой радости Бог причастен. Вот только перекреститься тебе нужно было.

— Да что ж вы, в самом деле? — рассмеялся Караваев и быстро перекрестился, продолжая улыбаться.

— Вот и замечательно. Улыбаться начал — это знак хороший, а подошёл когда, был злым и неприветливым. Ви-дишь, безо всяких психотерапевтов душу успокоить можно, сила такая в молитве.

— Всё, всё, отцы, пошёл я, чувствую — заведёте вы сейчас опять про нечистую силу, а мне поспешать нужно, — ска-зал Караваев.

— Да постой же ты, милок, — придержал Караваева старик и Караваев не смог уйти, — не смурные мы, поверь. Вы-пить — выпили немного, — каюсь, но по чуть-чуть, по 75 грамм, помянули фронтовых друзей, день-то сегодня поми-нальный и не «фумигаторки» какой, а чистой самогоночки личного производства. Видишь дипломат? Так это не про-стой портфель, а ДИПЛОМАТИК-ПОЛУАВТОМАТИК, портативный самогонный аппаратик. Я его в перестройку изобрёл, когда Горбач сухой закон ввёл. Микросхемы в нём из ракетных компьютеров. Аппаратик мой может гарантированно вырабатывать 172 грамма напитка за один рабочий цикл. Для закладки нужны простейшие ингредиенты: одна пачка любого сухого киселя, ложка сахара и вода. Засыпаешь, кисель и сахар в специальную ёмкость, наливаешь два стакана воды, включаешь аппарат, и ждёшь, когда раздастся звуковой сигнал. Ставишь стакан под краник — и всё! Аппарат не-заменим в длительных командировках в отдалённых от цивилизации местах, где нет магазинов, в кризисных ситуациях и так далее. Если немного подождёшь — сам увидишь аппарат в действии — я его минут сорок назад загрузил.

— Так Вы — изобретатель? — спросил Караваев.

— Изобретатель, — подтвердил старик, — и рационализатор. Четыреста сорок авторских свидетельств имею, между прочим. Вот некоторые изобретения здесь на моём прилавке. Правда, профиль своих изобретений я изменил малень-ко, применительно к новым смутным временам, а раньше то я в «оборонке» работал, но сейчас всё объясню тебе… Ну, отвёртку, ИНДИКАТОР-АНТИПРОВАКАТОР ты уже видел в действии. С ней легко работать. Коснулся любой части тела и тут же результат: нечисть перед тобой или человек. Сейчас про другие свои изобретения расскажу. Это вот — НАУШ-НИКИ-АНТИЦЭРЭУШНИКИ. Включаешь их в радио или в телевизор и всю брехню, которая будет в них поступать, они отфильтруют, а тебе доложат чистую правду и замыслы тайные, стоящие за словами фарисеев, говорунов лукавых рас-кроют. Сейчас у многих, Слава Богу, хоть и с опозданием— слух прорезался, такие люди и без наушников моих обходят-ся, распознают голоса врагов рода человеческого, но начинающим думать и пытающимся разобраться мои наушники совсем не повредят.

Вот ещё: ФОНАРИК-АНТИКОМАРИК. Здесь комаров — видимо-невидимо, милок. Люди бесплатными фумигаторами пользуются. Фумигаторы эти, милок, тоже ЕГО рук дело, для погубления рода людского. Комары, милок, твари крово-сосущие, а все кровососущие, догадываешься, наверное, чьи родственники? Фонарик просто работает: включаешь его и лучом очерчиваешь вокруг себя круг. Тут вся эта мерзость в радиусе трёхсот метров и издыхает.

У фонарика ещё две функции есть. Если в глаза «злыдню» фонариком посветить, сила нечистая тут же иссякает, и ещё: если фонариком в газеты, журналы и книги посветить, то проповеди их и картинки срамные тут же исчезнут, а ос-танутся только чистые листы.

В коробочках этих обереги у меня разные. А это АВТОРУЧКИ-ПИСТОЛЕТА ВНУЧКИ (Старик понизил голос до шё-пота). Стреляют серебряными стержнями, бьют злыдней наповал. Система наведения лазерная, точность попадания 99,9%, правда, дальность полёта пока небольшая, — метров пять-шесть от силы, — но это я доработаю ещё.

Караваеву стало весело.

— Да вы тут, деды, вижу, серьёзно к войне готовитесь с нечистью. Я так понимаю, вы и меня в своё войско рекрути-руете? Видимо фильмов голливудских насмотрелись, а?

Старик обиделся:

— Смеёшься? Кто ИХ хоть раз видел, тому, милок, не до смеха будет. Ты, милок, конечно, после войны родился, а я с четырнадцати лет в фашистской оккупации был и в партизанах потом. Там всё проще было: тут наши — там враги, на-глядно всё, проще было. И язык у нас с врагами разный был. Мы открыто били врагов, да прихвостней их.

Сейчас времена другие, милок. Туманные времена, обманные. А когда такие времена случаются, а они, милок, в ис-тории всегда случаются, то из всех щелей, тёмных подвалов, углов, болот и отхожих мест всякая нечисть, в людей ря-дясь, выползет, я их грешноидами зову. И всё очаровать, заставить человека, засомневаться в том, во что он верит, что он от прадедов своих с кровью впитал, соблазнить, совратить, растлить пытаются. Особливо до детей у них охота: дети для них самый лакомый кусок. Мы-то скоро отойдём, да и не справиться им с нами. Корни у нас крепкие, хоть и ствол уже трухлявый. Как нас не станет, так легче им будет детей совращать, потому что пока мы живы, мы пытаемся детей от беды отвести, хотя силы и неравные. Вот они базу для разрушения детских сердечек сейчас закладывают повсеместно. Да ты телевизор-то смотришь, чего я тебе объясняю, — сам всё видишь. Какой канал не включишь — везде грешноиды.

Они, милок, и в храмы Божьи входить могут и даже проповеди свои гнусные вести могут для разобщения людей, для устройства сумятицы в неприготовленных для мыслей головах, несчастных, голодных и ими же обкраденных лю-дей…

— Пойду я, — дёрнулся Караваев.

— Да постой ты, Фома Неверующий, — сказал старик, тронув Караваева за плечо и Караваев опять не смог уйти, — помнишь, в начале нашей беседы я тебе на мурло свиное показывал, да отвлеклись мы? Так вот, он ещё стоит на том же месте, посмотри.

Старик поднял с газеты маску для подводного плавания, протянул Караваеву.

— Надень-ка, да глянь на этого хряка через мою масочку-востроглазочку.

— Да не буду я надевать, — заупрямился Караваев.

— Надень, надень, — сказал старик строго и Караваев его послушался.

Недовольно бурча, он надел маску. Вначале он ничего не увидел, всё вокруг было туманным, расплывчатым, ме-няющим очертания.

— Ты ручку настройки, слева она, поверти, — шёпотом подсказал старик.

Караваев нащупал ручку и стал медленно её поворачивать. Видимость стала улучшаться, как при настройке бинокля. Перед ним была аллея, толпа, бурление рынка. Он нашёл женщину в алой косынке — она улыбалась типу с книгой в руке.

— Нашёл? — спросил старик.

— Нашёл, — ответил Караваев, начиная уже раздражаться.

— А теперь кнопочку справа нажми, да не пугайся особенно, — опять шёпотом сказал старик, — оборони нас всех Создатель.

Караваев нажал кнопку и обомлел: перед женщиной, продающей книги, стояло страшное существо, покрытое ред-кой серой шерстью. На загривке существа шерсть стояла дыбом. Существо стояло на кривых, полусогнутых лапах с мо-гучими когтями, волосатая морда было оскалена, хорошо были видны выступающие из пасти клыки. Из пасти крупны-ми каплями вытекала слюна. И ещё хорошо был виден безобразно огромный вздрагивающий член существа, касав-шийся земли.

Лицо женщины поразительно изменилось. Исчезла милая улыбка и любезное выражение лицо. Глаза женщины смотрели на существо с усмешкой, плутовской, похотливой улыбкой. Она вульгарным жестом поправила грудь и вдруг расхохоталась как-то пьяно и визгливо.

Караваев резко поднял маску на лоб, — старики при этом понимающе переглянулись, — посмотрел на стариков не-доумённо, потом на женщину с книгами. Она мило улыбалась, «мурло» тоже улыбался, листая книгу.

Караваев вновь надел маску. Теперь он опять видел страшилище, которое уже обнимало женщину волосатыми ла-пами.

Караваев решительно снял маску, положил её на газету и, повернувшись к старику, спросил:

— Это тоже, батя, твоё изобретение? Что за фокусы, товарищ изобретатель, и зачем спрашивается такие вот игруш-ки?

— Какие уж тут фокусы, милок. Я же говорю: маска-востроглазка, никакого оптического обмана. Это не фокусы, ми-лок, а реальность. Видал, наверное, недавно по телевизору ментов-оборотней показывали? Так это для красного слов-ца употребляли, брякнули насчёт оборотней. На самом деле это были просто алчные людишки, до оборотней им дале-ковато будет, хотя возможно перерождение, да, перерождение вполне возможно. Раз уж душу Мамоне продал — жди подписания контракта с НИМ. А настоящий оборотень, вот он тут перед нами. Его-то ты и видел сейчас посредством МАСКИ-ВОСТРОГЛАЗКИ. Глянь, он уже другой дамочкой занялся. Ту, что с книгой обработал уже, теперь за новую при-нялся, за дуру молодую, что мочалками торгует. Здесь этих тварей пруд пруди, а злоба, зависть, жадность, равнодушие невежество народа подпитывают этих гадов.

Раздался пронзительный зуммер и на дипломате замигала зелёная лампочка.

— А вот и амброзия поспела, — обрадовано сказал второй старик и спросил у Караваева: «Не хочешь свежачка глот-нуть?»

— Нет уж — дудки! — воскликнул Караваев. — Не буду я пробовать ничего, по такой жаре, да после ваших россказ-ней явятся мне и черти, и Баба-Яга, и русалки с Нептунами, и упыри с лешим. Воды бы сейчас… Вы лучше объясните мне про этот фокус с маской, как её… востроглазкой. Вам бы в цирке работать, ребята. Шоу ужасов представлять. А может, дед, гипнотизёр ты вроде Чумака и Кашпировского? Или этот… суггестолог с харизматологом?

— Не веришь, значит? — заметно волнуясь, сказал первый старик.

— Не верю, — ответил Караваев, поднимая одну отвёртку-индикатор.

— А что, если я тебя этой отвёрткой проверю, отец? Как ты на это посмотришь? — усмехнувшись, спросил Караваев у старика.

— Давай, проверяй, — согласился старик, лицо которого как-то сразу постарело, сморщилось, глаза заслезились.

Старик протянул руку Караваеву. Караваев коснулся руки старика лезвием отвёртки. Лампочка загорелась, но как-то нерешительно, мигая едва видным голубым светом.

— А что ж так слабо горит? — спросил Караваев.

— Жизнь из меня уходит, милок, почти вся уже вытекла. Скоро уже Господь приберёт меня. Годков он мне немало отпустил. Пожил я. Жизнь нелёгкую прожил и списочек бед и лишений моих, ох какой длинный получился! Но не зло-бился я никогда, работал честно с верой в лучшие времена. А ведь скрутили же мы, наше поколение, злобу, жадность и невежество! Только зло-то не исчезло. Оно притаилось до поры — силы-то не на его стороне были. Зло рядом жило, улыбалось, работало, хлеб жевало вместе со всеми, на «картошку» и «свеклу» ездило, на собрания ходило и на празд-никах — Ура орало, а по ночам ножи точило, ждало удобного случая. А когда случай этот подвернулся, тут они и вылез-ли, кто, откуда, из своих укрытий. Грешноиды злобные и лукавые повылазили на свет Божий. Да только народ целый вырезать дело хлопотное и непростое, а ножи их об наши сердца твёрдые ломаются. Вот они и исходят злобой и под-ступают теперь с другого бока, зная, что мы перемрём всё равно, они за молодёжь взялись, а мы хотим, пока живы, научить людей зло распознавать, да не вступать в круг зла. Вот ты — не веришь уже, хлебнул воздуха здешнего отрав-ленного, а он, воздух этот, душу разъедает, милок, да безверием человека наполняет.

Караваев обиженно ответил:

— Не воздуха я хлебнул, а кваса тухлого, да оскорблений всяких нахлебался, ни за что, ни про что. А меняться? Что мне меняться? Я не флюгер. Я такой, как и раньше, только без чемодана. Упёрли мой чемодан — сволоты здесь хватает, отцы.

— Вот ты и озлобился уже, сам того не замечая, — сказал старик в гимнастёрке с грустью, — уже обезвериваться на-чал. Процесс пошёл, как Ирод с отметиной на черепе говаривать любил. А он знал, что говорил, подлец, человек с большой буквы Г. — это я про Горбачёва. Постой ещё немного, уважь старика, не дёргайся. Вреда от нас тебе никакого не будет.

Старик нагнулся, поднял с газеты отвёртку и коробочку. Достал из коробочки простой алюминиевый крестик на шнурке и, не спрашивая Караваева, одел его ему на шею, потом протягивая Караваеву отвёртку, глухо сказал:

— Возьми, пригодится в наших краях. Может тебе авторучку стреляющую дать?

Караваев отрицательно качнул головой, положил отвёртку в карман, помялся немного, хотел сказать старику, что он, вообще-то, некрещёный, но не сказал, предвидя расстройство старика по этому поводу.

— Ну, теперь иди, милок. С Богом иди, а водицы у нас нет, сынок, закончилась — сказал старик, пожимая сухой ла-дошкой руку Караваева. — Да молитву Иисусову творить не забывай, — добавил сосед старика, тоже пожимая руку Ка-раваева.

Караваев оглядел обоих стариков, ему стало их до боли жалко, улыбнулся растерянно, и почему-то почувствовав се-бя виноватым, быстро повернулся и пошёл быстрым шагом. Оглянувшись, он увидел, что старики стоят и смотрят ему вслед. Старик в гимнастёрке помахал ему рукой.

Неожиданно подувший ветерок донёс запахи близкой помойки. Опять стали появляться бродяги в тряпье, были среди них и женщины. Здешние бродяги не цеплялись, но смотрели враждебно, они провожали Караваева злобными взглядами и отборным матом.

Поёживаясь под их взглядами, Караваев думал лишь о том, чтобы поскорее пройти этот неприятнейший участок ал-леи. Собственно это уже была не аллея, а начало грандиозной свалки.

Слева у забора он увидел группу прилично одетых мужчин. Мужчины курили, кто, сидя на корточках, кто, присло-нившись к забору. Караваев решил перекурить. Лавируя между ругающимися бродягами, он пробрался к забору.

Мужчины, все в строгих тёмных костюмах, с визитками на лацканах пиджаков, не ответили на приветствие Каравае-ва. Лица их были строги и холодны. Караваев стушевался. Он попросил у одного из мужчин прикурить, тот не глядя на Караваева, щёлкнул зажигалкой. Прикуривая, Караваев быстро прочитал текст визитки мужчины, из которого следова-ло, что перед ним Платонов А. П., карманный вор II категории, имеющий право работать в секторе Аллеи Славы А-2, гос. Лицензия АЯ XXII 31570179792101561.

Караваев поперхнулся дымом, закашлялся и отодвинулся от вора, невнятно поблагодарив того.

— Сдрейфил — спокойно сказал вор, не глядя на Караваева. — Не боись, мужик. Окромя паспорта, хе-хе, да отвёрт-ки с сигаретами, ничего в твоих модных штанцах нету. Эх, ты, голь подзаборная, не мой ты клиент, папашка. Так что, гуляй дальше.

Караваев нервно докурил сигарету и, глупо улыбаясь и оглядываясь на воров, быстро пошёл прочь. Он прошёл ми-мо столба с прибитым к нему щитом. На щите корявыми, падающими буквами было написано: «Приём лома цветных и чёрных металлов — 300 метров». Кругом высились мусорные холмы, в которых копошились люди, похожие на одина-ковых больших грязно-серых муравьёв. То там, то сям между ними вспыхивали потасовки.

Караваев поглядывая по сторонам, шёл настороженно — место было пустынное и по всему принадлежало бродягам — это явно была их вотчина. Всё время приходилось обходить беззастенчиво справляющих нужду людей на узкой тропке между мусорными холмами. Теперь ещё нужно было смотреть под ноги, чтобы не попасть в многочисленные кучки дерьма. Из мусорных завалов появлялись и исчезали люди с чумазыми лицами, на которых будто светились фо-нарики глаз. Прибавить шагу не удавалось, хотя очень хотелось побыстрее миновать это зловонное «минное» поле.

Как это случилось, Караваев не понял, но кажется, сначала появился мягкий голос, произнесший:

— Ну, наконец-то, наконец! Тебя я обыскался.

Караваев резко развернулся — за спиной никого не было. Он повернул назад, чтобы продолжить путь, решив, что ему послышалось, и остановился, даже не успев удивиться, подумав растерянно: «Как из-под земли появился. Чудеса продолжаются, Тимофеич».

Перед ним, преграждая ему путь, стоял высокий, широкоплечий мужчина средних лет, не то смуглый, не то загоре-лый. Лицо его было гладко выбрито, он был лыс, только на затылке и висках были короткие, седоватые волосы, а на лобной залысине был кокетливо уложен завиток волос.

Одет он был странно и причудливо для этих мест. Белоснежная, широкая, шёлковая рубашка с отложным воротни-ком и с глубоким вырезом на груди, из которого виднелся кусок волосатой груди, была заправлена в широкие атласные чёрные шаровары, а пояс был перетянут широким ярко-красным ремнём. На ногах мужчины были сияющие зеркаль-ным блеском щегольские кожаные полусапожки на высоченном каблуке, с острыми металлическими носами. Тёмные, глубокие глаза изучали Караваева.

«Как это ему удаётся в такой грязи не испачкать ноги, сапоги даже не запылились, надо же», — подумал Караваев и ещё подумал удивляясь: «Да он же вылитый Челентано!». На это он сразу же получил ответ незнакомца, будто прочи-тавшего его мысли, причём ответ был в стихах:

— Я не певец и не артист

И уж, конечно, я не Челентано,

Хотя, не обделён талантом,

И мог бы быть звездой,

В любом из видов

Пресловутой шоу-индустрии.

Не мой масштаб:

Всё это пошло и безынтересно.

Уж много сотен лет

Смотрю на этот мир:

Наказан жить я вечно.

Взываю тщетно к небесам

Послать мне радость вечного покоя,

Иль даровать хотя бы слепоту,

Но нет пощады мне!

Обязан я смотреть, как мир

Участвует в реальном шоу:

Воюет, лжёт, прелюбодействует и грабит!

Кровосмешенье, оговор, содомский грех

Убийство, зависть.

Предательство, глумленье над святынями иных

Растленье тел и душ

Грабёж и наглость силы,

Невежество и рабство и расизм

К Мамоне страсть, к вину

И наслажденьям

Из века в век текут

Кровавою рекой.

Стараньями людей себя возвысить выше Бога —

Мир пал!

Собою возвеличен человек,

Создавший ноутбук и интернет

Забыв, что тщета всё и суета.

Да, что там интернет!

Иерархию небес поправ,

Адама нового пытается создать,

Забыв, что грешен он и обречён

С тех пор, как выгнан, был из рая.

Создаст он Авеля и Каина опять

И новый круг мучений и страданий.

Отринув Совесть, как ненужный сор,

Синклит гнуснейших правит миром,

Решая быть или не быть другим народам,

Которые «не так» живут,

Строптивы иль дики,

Не вписываются в поворот прогресса

И не хотят покорным стадом быть

При Новом Мировом Порядке,

Который сам, — порядок этот, —

Является проблемой,

Мир ведущей к катастрофе…

Караваев, не выдержав, раздражённо перебил незнакомца:

— Здорово! Красивые стихи, но мне не до поэм сейчас и лекций о международном положении. А вам, уважаемый, нужно чуть ниже по аллее спуститься — там слушателей навалом. Только карманы берегите: обчистят. И вообще, воня-ет здесь, не в жилу здесь стоять, всё засрано здесь, друг.

«Челентано» явно обиделся. Он нервно поправил белоснежные манжеты рубашки, на которых ярко блестели золо-тые запонки с бриллиантами, взял Караваева под руку и повёл его к открытой площадке, говоря при этом:

— Нет спору — здесь не Ницца,

Но ты же сам сюда забрёл,

Блуждая в лабиринтах сна?

А среди спящих всех тебя я выбрал, тебя искал я.

Мне нужно было что-то важное тебе сообщить.

Караваев возмутился:

— Ну, надо же! Меня искал он!

Мы вроде не встречались раньше,

И при чём здесь сны?

Я пить хочу, устал и всё мне надоело.

Пошёл бы, парень, поискал другой объект.

Караваев не заметил, как сам перешёл на стихотворную форму, а «Челентано», погрустнев заметно, сказал:

— Не кипятись, старик!

Одну минуту погоди,

Послушай, что скажу, упрямец.

Обширна география видений,

И всё, что видишь ты сегодня — сон.

Да, сон! Не морщи лоб, не раздражайся,

Не знаешь ты, что сон — твоё спасенье —

Прибежище на краткий миг

И страшным будет пробужденье!

— Я сплю? — удивлённо сказал Караваев.

Мне снов таких давно не снилось!

Ну, как я сам не догадался,

Что это просто сон?

Ведь всё об этом говорило:

Такую дичь увидишь лишь во сне.

Ведь чувствовал, что что-то

Здесь не так,

Что больно чудные дела творятся.

А, кстати, ты откуда знаешь, что это

Сон, виденья, чудеса?

— Мне трудно объяснить, ты можешь не понять.

Я в сон любого существа войти могу!

И выйти в мир реальный после.

В любую точку мира

Перенестись — пустяк!

Могу в грядущее и в прошлое входить,

Со спящим говорить

В его же снах,

И заглянув вперёд узнать, как

Сон сработал.

Я мог такой бы сонник написать,

Я столько снов чужих видал!

Какие были люди! Какие времена!

Я столько мог бы рассказать,

Ну, например:

В тот день, когда Лаура умерла,

Петрарка увидал её во сне,

А если Цезарь доверял бы сновиденьям,

Он бы прислушался к словам жены,

Которая расшифровала вещий сон

И Цезаря предупредить пыталась!

А Колдридж? Он под влияньем сна

Создал поэму «Кубла-Хан».

Пилат не внял жене, известно всем,

Хотя… там было всё предрешено…

Караваев внимательно и уважительно глядя на «Челентано», слушал его. Ему вдруг захотелось расхохотаться: «Че-лентано» в своём наряде выглядел, как финиковая пальма в берёзовой роще, но он сдержался. Для себя он вывел, что незнакомец явно сумасшедший. Всё указывало на это: и стихотворная форма речи, и блуждающие глаза с «сумасшед-шинкой», и эти фразы о своём бессмертии, и высокомерие какое-то, и этот наряд.

Караваев лукаво решил не волновать незнакомца, соглашаться с ним во всём — вдруг он эпилептик? Или того хуже — буйствовать начнёт. Караваев где-то слышал, что безумные люди, впадая в буйство, становятся неимоверно сильны-ми и с ними очень трудно сладить в таких ситуациях.

— Ну, ладно, я пойду, волшебник. Приятно было пообщаться, — улыбаясь как можно приветливей, сказал Караваев, — за информацию спасибо, но время, время, брат, прости…

«Челентано», кажется, обиделся окончательно. Он побледнел, и щека его пульсирующе стала дёргаться.

«Чокнутый!» — решил окончательно Караваев, быстро глянув на часы, и решил больше не нервировать незнакомца не перебывать, не раздражать его.

А «Челентано» сказал раздражённо:

— Пожалуйста, не перебивай меня!

Я знаю, думаешь безумный я.

Ну, думай всё, что хочешь.

От этого не будет худа мне,

Но выслушать тебе меня придётся…

— Прости, я так… Нервишки, знаешь…

День не простой мне выпал

Всё как-то в новизну

И жарко здесь…

Я не привыкший.

Не придавай значения моим словам

Обиды вовсе на тебя я не держу

Ты только покороче, ладно?

Я спешу, — сказал Караваев миролюбиво.

Челентано глянул на Караваева, как на нашкодившего ребёнка и тому стало неловко.

Покачав головой, незнакомец продолжил.

— Ну, что ж — я коротко скажу.

Последний час твой близок!

Ещё немного и померкнет свет

И в полной пустоте

Ты полетишь опять к началу.

Конец, как ни верти, является началом

Последующих кругов

В верченьи мирозданья.

Но это будет после.

Ведь сон пока твой не окончен.

Я знаю, ты в слова мои не веришь —

Поверь, сон не пустяк,

Сон — важное звено

Меж настоящим, прошлым

И грядущим.

Меня ты скоро вспомнишь,

Естественно, недобрыми словами.

Я к этому привык:

Как вспоминать того, кто

Благ не предвещает,

А скорбные события предрекает?

Сейчас уйду, но вот тебе, Фома,

Подарок от меня:

Фрагмент ближайший сна,

Чтоб ты поверил, наконец.

Итак, как передышка будет

Встреча с тем,

Кого ты вскоре встретишь.

Он даст тебе воды

Он хлеб с тобой преломит.

Тебе покойно будет с ним.

Придут к тебе любовь и жалость

Потом увидишь, кровь, огонь и смерть

Услышишь вой людской.

И небеса его возьмут—

Хлеб, разделившего с тобой,

И горечь от потери

Будет сердце жечь твоё безмерно.

Но ты продолжишь путь к финалу:

Сценарий этот изменить нельзя!

Этап мгновений суетных пройдя,

Петля поставит точку

В сценарии банальном

Под названьем жизнь.

Прости, что хеппи-энда

Я тебе не обещаю —

Как ни крути, а будет только…

END!

Челентано повернулся и пошёл. Шёл он какими-то лёгкими шагами, будто плыл по воздуху, не касаясь земли нога-ми. Караваев протёр глаза кулаками и раскрыл глаза пошире, провожая глазами уходящего «Челентано».

— Так он же по воздуху плывёт! — изумился он, — Вот почему у него ботинки-то чистые! Чертовщина продолжает-ся! А страху-то нагнал, гадёныш, с таким серьёзным видом стихами шпарил, бессмертный, блин! Надо же — и чего только, какого только мусора в башке у некоторых людей не накапливается.

«Челентано» завернул за холм и исчез. За спиной Караваева раздался звук падения тяжёлого человеческого тела, и за этим последовала длиннющая тирада, состоявшая сплошь из жесточайшего мата.

Караваев обернулся. На тропинке позади него лежал здоровенный молодой бродяга, рядом с ним лежала чугунная шестисекционная батарея. Бродяга попросил Караваева, ругаясь через слово:

— Помоги, брат, подняться. Не донёс немного заразу до пункта. Чуть не пришибла меня падла. «Фумигаторка» с ног свалила, проклятая, а так донёс бы.

Караваев помог ему подняться. Бродяга разглядывал батарею так, будто только что увидел её и сказал, почесав в за-тылке:

— Ладно, ладно, сейчас передохну, соберусь, подниму и отнесу. Люди гибнут за металл, блин.

Караваев покачал головой.

— Как же ты её пёр, парень?

— Я штангой когда-то занимался до кандидата в мастера спорта дошёл, — ответил бродяга и, поплевав на руки, на-гнулся, и взялся за батарею, но поднять её не смог. Бродяга разогнулся и опять разразился матом.

Посмотрев на Караваева, он сказал с надеждой:

— Поможешь, братуха? Здесь всего ничего осталось до пункта.

— Давай, — ответил Караваев.

Они взялись за батарею и понесли её к ангару. Ворота ангара были открыты. Они донесли батарею до весов и бро-дяга, тяжело дыша, просипел:

— Бросай здесь на землю.

Бросив батарею, Караваев огляделся и тихо спросил у бродяги:

— Друг, а воды здесь негде напиться нельзя?

— Как же, — хмыкнул бродяга, — у тутошнего царька снега зимой не выпросишь, а ты воды захотел.

Из-за залежей металлолома появился молодой человек в синем халате, от него шёл густой запах приторного одеко-лона.

— Ну, чего притаранили, господа-бомжи? — спросил он, пристально разглядывая бродягу и Караваева.

— Да, вот, гармошка чугунная, — заискивающим тоном ответил бродяга.

— Шестисекционная, — сказал парень задумчиво и полез в карман халата. Достав пухлую пачку денег, он несколько секунд разглядывал её, потом вытащил из пачки две десятирублёвые купюры, пачку денег положил обратно в карман, из другого кармана достал немного мелочи. Положив мелочь на бумажные деньги, он отдал их бродяге.

Бродяга поклонился парню:

— Спасибо, шеф.

Из-за груды металлолома, откуда появился парень, раздался грубый мужской голос:

— Серёга, давай уже. Мясо готово. Гони этих бомжей и запри ворота ангара — не дадут отдохнуть.

Вслед за мужским голосом послышался пьяный женский смех и визгливый женский голос:

— Мы, Серёга, тоже уже готовы, иди скорей, а то остынем.

— Пошли, — толкнул Караваева локтем в бок бродяга, и они быстро вышли из ангара.

Отойдя метров на десять от ангара, бродяга раскрыл ладонь, в которой были зажаты деньги.

— Видал, какая падла? — сказал он зло, разглядывая деньги. — Двадцать пять рублей пятьдесят пять копеек! При-душил бы паскуду своими руками, так ненавижу таких, как он. На людской крови богатеет, сука. Представляешь, каж-дый раз, сволочь, за один и тот же вес разные суммы даёт. Издевается, гад. Я ему за день третью батарею уже прино-шу. Утром тридцатку дал, в обед девятнадцать рублей, теперь вот двадцать пять рублей пятьдесят пять копеек. Ухмы-ляется, гад, говорит, мол, оплата с учётом инфляции. Раз не выдержу — пришибу его батареей, гада.

— На, — протянул он десятку Караваеву, — бери. Ты же помог мне.

Караваев отодвинул его руку:

— Не надо. Ты мне скажи лучше, где здесь воды напиться можно. Пить очень хочется.

— Воды здесь нигде нет, — ответил бродяга. — Вон там за забором её хоть залейся. Речка там чистейшая. Когда to забора здесь не было, мы там с ребятами с нашего завода пикники устраивали, шашлыки жарили, в волейбол играли. Теперь хода туда нет. На заборе проволока под током, а за забором, говорят, собаками злобными территория охраня-ется. Ладно, пойду я. У меня ещё кое-какой металл недалеко припрятан.

Он крепко пожал руку Караваева и пошёл, слегка прихрамывая, а Караваев пошёл к забору.

Забор оказался деревянным. Поверх забора шло несколько рядов колючей проволоки. Кое-где на заборе были при-биты таблички с изображением черепа со скрещёнными костями и надписью «Высокое напряжение». Отель был хоро-шо виден, он был совсем рядом, за этим забором на вершине возвышенности.

Караваев почесал затылок и, кисло усмехнувшись, подумал о том, что не встречал в своей жизни такого забора, в ко-тором бы все доски до одной были бы прибиты намертво и гвозди бы с обратной стороны были бы загнуты, как это положено неторопливым и трезвым плотником. Таких заборов Караваев не встречал. Жизненный опыт ему подсказы-вал, что в любом заборе всегда имеется одна доска — это как минимум — прибитая лишь к верхней перекладине од-ним гвоздём не загнутым с той стороны забора и, сдвинув такую доску вправо или влево, как стрелку настенных часов, всегда можно проникнуть на интересующий вас объект, если, конечно, вам позволят это сделать ваши габариты.

Но прежде чем начать поиск искомой доски в заборе, Караваев забрался на ближайший холм мусора, который уже начал зарастать травой и кустами чертополоха, цветущими ярко-пунцовыми цветами и внимательно оглядел местность.

Там, откуда он пришёл, ворчал и шевелился людской океан, а за забором не было ни души. Открывалась за ним жи-вописнейшая картина, в которой была видна продуманность ландшафта и ухоженность.

Бугристые склоны возвышенности были засажены смешанными видами деревьев, множество подстриженных зелё-ных лужаек радовали глаз. Кругом были проложены дорожки, посыпанные битым красным кирпичом. Тут и там синели маленькие пруды, на берегах которых, под раскидистыми ивами стояли парковые скамейки со спинками, кое-где были устроены искусственные водопадики. Вокруг возвышенности серпантином вилась прекрасная шоссейная дорога, а для «безлошадной» публики по склону возвышенности до самого отеля пролегла широкая каменная лестница с площадка-ми отдыха, оборудованными крытыми беседками. На каждой такой площадке стояли каменные чаши, из которых вы-сокой струйкой били фонтанчики воды.

— Вода! — восхищённо и хрипло воскликнул Караваев, одновременно по привычке начав пересчитывать чаши на площадках отдыха, но сбившись со счёта, бросил это занятие.

Там, где ступени лестницы, ведущей к отелю сходились с шоссе, для безопасности пешеходов были построены воз-душные туннели из прозрачного пластика.

Караваев ещё раз оглядел всё это великолепие, огороженное извилистой линией забора, конца которого не было видно, и, прикинув, что по прямой, если идти к отелю по ступеням, будет не более двух километров, спустился с холма и пошёл вдоль забора, очень внимательно разглядывая доски забора, а иногда и проверяя, сдвигается или нет та или иная из них.

Увидев лежащую в пыли палку, он вспомнил, что бродяга говорил о собаках по ту сторону забора. Он поднял её, по-думав: «Хоть как-то отбиться, если что…»

В одном месте забор круто повернул направо, почти на девяносто градусов и Караваев чуть не упал, споткнувшись о пластмассовый ящик, стоящий сразу за загибом забора. Прислонившись к забору, на таком же пластмассовом ящике сидел парень, склонившийся над толстой, потрепанной тетрадью и быстро в ней что-то записывающий. По обе стороны от парня лежали ещё несколько ящиков.

Невероятных размеров борщевник, ствол которого был толще пластиковой бутылки, а узорчатые листья были вели-чиной с банный таз, возвышался над парнем, создавая тень, которую мог бы дать зонт большого размера.

Парень поднял голову, поправил очки и встал с ящика, улыбаясь доброжелательно. На вид парню было чуть больше двадцати. Его светлые, чуть вьющиеся волосы были зачёсаны назад и стянуты на затылке в «хвостик». Овальное блед-ное лицо обрамляла редкая бородка с рыжинкой. Большие грустные серые глаза парня смотрели на Караваева спокой-но, без тени любопытства, беспокойства и раздражения и Караваеву стало как-то неуютно от этого взгляда.

«Очередной доставала», — раздражённо подумал Караваев и внутренне ощетинился. Короткий и негативный опыт общения с обитателями этих мест начал приносить свои плоды.

Если бы он сейчас глянул на себя в зеркало, то крайне бы удивился: на лице его появилась странная, чужая улыбка человека бывалого, прищуренные глаза смотрели нагловато и враждебно. Левой рукой он сжимал палку, правая рука сама собой сжалась в кулак, будто он готовился к схватке. Он зачем-то цыкнул зубом и почесал развязно всей пятернёй живот пониже пупка. Два постулата: «Не верь» и «Не проси», преподанные ему жизнью этим жарким днём, кажется, были, наконец, им усвоены.

Парень, вежливо склонив голову, продолжал улыбаться и внимательно глядя в глаза Караваева сказал:

— Добрый день, дорогой путник.

Караваев, разглядывая парня, сделал паузу и ответил угрюмо:

— Добрый ли…

— Конечно, добрый, — ответил парень. — Каким же ещё ему быть? Нам каждый день дарован для добрых дел и радости, а как ты его проживёшь, от тебя самого зависит.

«Очередной проповедник, — немного расслабившись, решил Караваев, — сейчас или денег просить будет или по-эмы сказочные рассказывать».

— Вы, наверное, проход в заборе ищете? — спросил парень, озадачив Караваева своей проницательностью, а Ка-раваев, сделав вид, будто он не слышал вопроса, опять почесался нагло, спросив у парня:

— А чего это борщевник такой вымахал?

Парень рассмеялся:

— Подкармливаю, поливаю. А вы меня боитесь, усталый путник. Это так хорошо видно. Всё у вас на лице отражено. Хотя, позвольте скаламбурить, именно лица то на вас и нет. Вам передохнуть нужно, а меня не бойтесь, я вам зла не причиню. А проход в заборе будет метров эдак через триста. Там забор будет разрисован местными умельцами и над-пись будет «Серые начинают и выигрывают». Доска, проходящая через слово "серые" отводится в сторону. Только там за забором, думаю, вас не ждут с хлебом и солью и распростёртыми объятиями. Имейте это в виду.

— С чего это ты взял, что я тебя боюсь, — пробурчал Караваев. — Не боюсь я тебя вовсе.

— Вот и хорошо, что не боитесь, — ответил парень. — У меня вода есть. Хотите воды?

Он нагнулся и, достав из-за ящика пластиковую бутылку с водой, протянул ей Караваеву:

— Пейте — вода артезианская, не водопроводная.

Караваев облизнул пересохшие губы и не смог устоять: жажда при виде воды стала нестерпимой.

Он буквально выхватил бутылку с водой из рук парня, присосался к горлышку, делая жадные, большие и шумные глотки. Выпив полбутылки, он остановился, посмотрел на остатки воды в бутылке и, сделав ещё несколько глотков, вернул бутылку парню, невнятно его поблагодарив.

— Денёк у вас, судя по всему, выдался не из лучших. Да вы присядьте, передохните перед походом в Зазаборье, — вежливо предложил парень. — Вам явно дух нужно перевести.

Караваев смахнул капли пота со лба, взглянул на часы, недоверие его куда-то стало испаряться и он, прислонив пал-ку к забору, тяжело опустившись, сел на ящик, сказав не глядя в лицо парня:

— Жарко у вас тут. Прямо Африка какая-то. И это в декабре месяце. Я из дома улетал, так у нас минус двадцать семь было, как-никак, Новый Год на носу.

Парень присел на свой ящик только после того, как сел Караваев.

— А здесь вечное лето — триста шестьдесят пять дней в году, — сказал он.

— Как это? — удивился Караваев.

— Несколько лет назад здесь создали искусственный климат. Теперь ночью температура опускается не ниже пятна-дцати тепла, но днём, к сожалению, зашкаливает за тридцать, как сегодня, например. Хотя обещали, что среднегодовая температура будет не выше двадцати трёх: что-то там не состыковалось у создателей этого гениального проекта. Те-перь вот днём температура скачет, бывает за сорок градусов перепрыгивает. И ещё: после того, как ввели в строй этот климат, ужасно увеличилось комариное поголовье, чего создатели климата никак, конечно, не предполагали. И с водой теперь здесь совсем плохо. Была река — пересохла, в её русле теперь байкеры гоняют. В общем, как говорилось в од-ном известном рекламном ролике: «Сухо!».

— А дождей, дождей, что же, вовсе не бывает? — заинтересовался Караваев.

— Отчего же не бывает. Каждый четверг с пяти до шести утра у нас плановый дождь, тоже искусственный, между прочим. А после дождичка, хе-хе, в четверг, с вертолётов сбрасывают таблетки для фумигаторов, пока бесплатно. Мест-ные бутлегеры-самогонщики гонят из таблеток жесточайший самогон. Его здесь «фумигаторкой» называют. Говорят, что комары за версту облетают любителей фумигаторки, а глупый комар, решивший испробовать крови у такого люби-теля, падает замертво в ту же секунду, как сядет на принявшего этой дряни. Так, что два эффекта в одном — тут тебе и опьянение и комары не кусают. Есть ещё третий эффект — через год другой у потребителей фумигаторки непременно случается цирроз печени, — тихо произнёс парень.

— Одно и то же у нас, всегда у нас одна и та же песня! — недовольным тоном сказал Караваев, — то реки зачем-то вспять хотят повернуть, то на кукурузу молиться заставляют, то виноградники рубят, то революции устраивают, то капи-тализм строить затевают и всё всегда с бухты-барахты. Сперва сделают, ёш твою два, потом руками разводят: мол, кто же знал, что выйдет именно так? А если не знаешь, что из твоей затеи получится, то зачем такую работу затевать? Вот и с климатом вашим так вышло. Как это наш посол говорил: хотели лучше, а вышло как всегда?

Немного подумав, Караваев продолжил оживясь:

— А с другой стороны и польза-то от климата, думаю, тоже имеется. Сам посуди: отапливаться не надо, дни у вас здесь всегда длинные, значит, экономия электричества. Одежды и обуви зимней опять же не нужно, а это какая эконо-мия! А огороды, сады! Это же при таком климате по два урожая в год можно собирать. И ультрафиолет дармовой — польза для здоровья. Минусов-то, от этого климата, поменьше получается, парень. Комар, он, конечно, паразит про-тивный. Кормить его своей кровью круглый год не очень-то приятно и заразу он разносит, если его не изводить, но, в конце концов, можно окна марлей затягивать, травить его, ещё чего ни будь,- да мало ли способов борьбы с этим га-дом.

— А на улицу после десяти вечера в москитной сетке выходить, — вставил парень, улыбаясь.

— Что — так заедают? — озадаченно спросил Караваев.

— С десяти вечера до пяти утра носа на улицу не высунуть. Жизнь здесь в эти часы замирает. Все прячутся по своим углам. Кондиционеры, конечно, спасают тех, у кого они есть, но здесь, по эту сторону забора большинству это не по карману.

— Чудно! А у кого нет кондиционера, значит, фумигаторами пользуются. Это тоже, парень, знаешь по-нашенски! Се-годня говорят, что фумигаторы эти безвредны, а завтра, когда народ загибаться начнёт — скажут: недосмотрели? А учёные недоделанные руками разведут, мол, кто же знал?

— Vox populi — vox dei, — улыбаясь, сказал парень.

— Что говоришь?

— Говорю, правильно мыслите. Я вам вот чего ещё не сказал. Когда климат-то в строй запустили, отапливаться нуж-да отпала, люди на радости спилили все батареи отопления и трубы и снесли их в пункты приёма металлолома. А тут теперь ходит слух, что система климата на ладан дышит, и в случае, если она «накроется» или её взорвут какие-нибудь террористы, то климат вернётся в свои старые рамки, а раньше здесь, знаете, температура зимой до минус двадцати пяти доходила. Вот и представьте, что здесь с людьми станет.

— Да, чудеса чудные тут у вас творятся. Это же надо: лето круглый год! К этому ещё привыкнуть нужно. Я бы не смог. Лето, парень у нас на Севере — я сам оттуда — короткое, а зима длиннющая. Ждёшь этого лета — не дождёшься, а только, значит, дождёшься его, а оно и пролетело. Ну, так, что? Так в природе заведено. Я, например,- все времена года люблю, в любом времени своя красота есть, парень. Зиму люблю, особенно раннюю, когда осень ещё упирается, не хочет уходить, а зима уже подступает. Воздух по утрам такой чистый, дышится легко, ледок в лужицах узорчатый, хруп-кий и прозрачный. Утром проснёшься, в окно глянешь, мама дорогая! За ночь весь мир изменился. Тишина, всё белым-бело. Деревья все в белых нарядах, как невесты стоят — красотища!

Ну, а без весны? Как без весны-то? Травка первая нежная, как велюр зелёненький, одуванчики хороводы водят, по травке этой все в жёлтых сарафанчиках. Грачи важные такие, как уголь чёрные, сидят на ветках, а листочки у берёзок такие зелёные нежные и клейкие. Всё на глазах оживает, растёт, цветёт и глаз радует и самому жить сразу хочется! А осень? Куда её выбросить с её художествами? Краски то, какие у неё, как чудно природу расписывают в золото и багря-нец! А у вас тут, с вашим климатом, глядишь, детям скоро объяснять популярно придётся, что такое времена года.

— Да вы — поэт, — сказал парень, внимательно слушавший Караваева.

— Какой я поэт. Поэты у вас здесь по аллее шастают, поэмы шпарят. А я бы, парень, жить здесь не стал бы. Ни за ка-кие коврижки не остался бы здесь жить. Отдохнуть — еще, куда ни шло, но вот так постоянно в жарище маяться: ни за что! Может из-за духоты этой народ здесь такой порченый, верченый, да нахальный. Говорила мне Аглая — это норми-ровщица наша, что сейчас лучше никуда не дёргаться, мол, времена не устоявшиеся — лучше не ехать никуда. У неё зять год назад в командировку в Дагестан уехал, — до сих пор нет от него вестей. Что с ним сталось, никто не знает. С вокзала в Минеральных Водах позвонил, мол, сажусь на поезд в Махачкалу — и всё, ни слуху, ни духу. Надо было по-слушаться Аглаю, она женщина мудрая, а я дурак попёрся за дармовым ультрафиолетом. Эх…

— Караваев помолчав, продолжил:

— А представить себе невозможно - сколько миллиардов, а может даже триллионов в этот климат ваш вбухали и сколько деньжат по карманам разным осело. У нас зарплату месяцами не выдают, а тут тебе климат, вечное лето, будьте любезны. Правильно говорят, что если где-то прибывает, то где-то обязательно убывает.

Когда Караваев замолчал, парень достал из-за ящика, на котором сидел, рюкзачок, поставил его на жухлую траву перед собой и, развязывая тесёмки рюкзака, сказал:

— Думаете, если отопление стало не нужно, и потребность в зимней одежде у людей отпала, так народ здесь что-то сэкономил? Ошибаетесь, дорогой путник. Здесь за этот климат теперь такой налог дерут с людей, что прежняя плата за отопление кажется суммой сопоставимой с карманными деньгами школьников младших классов во времена СССР. А огороды и сады, дорогой путник, здесь не резон заводить. Во-первых, жучок всё съедает, поливать нечем, вода доро-гая, во-вторых, все магазины и рынки завалены импортными овощами и фруктами, а они гораздо дешевле здешних.

— Да ты что? — удивился Караваев. — На хрена тогда он нужен был климат этот? Чтоб комары тебя заедали, и ты бы ещё за это платил?

Парень, кивая головой, наконец, развязал тесёмки рюкзака, положил в него свою тетрадь и достал из него полиэти-леновый пакет. Из пакета вынул батон белого хлеба с изюмом, разломил его на две части и, протягивая Караваеву большую часть, сказал:

— Не побрезгуйте скромным угощением. Как говорится, преломим хлеб, друг.

— Да я… — засмущался Караваев, которому стало вдруг очень стыдно за своё недавнее поведение.

— Берите и ешьте, — настоял парень. И Караваев взял хлеб и стал неторопливо есть, отламывая от куска маленькие кусочки. Хлеб был очень вкусный и ароматный.

Парень тоже стал есть, и продолжил беседу:

— А чему удивляться? У нас народилась новая порода людей, ловко манипулирующих словами. Они научились уме-ло обтяпывать разные проэкты, такого хитрого рода, за которыми стоят совсем не те идеи, которые декларируются ими во всеуслышание. И дело всегда преподносится так, что человеку неискушённому в этой словесной казуистике, сразу и не разобрать истинной цели. Хотя уши всегда торчат где-то в словесном тумане. Думающие люди эти ляпы сразу заме-чают, да кто им слово даёт? А народ? Народ то же чует неладное,- да разобраться ему не под силу без просветителей, да и вечная борьба за хлеб насущный…

Так вот, здесь вначале долго и нудно мусолили по телевизору, радио и в печати о несомненной пользе искусствен-ного климата и о том, какая здесь райская жизнь начнётся. Такие люди, с такими именами ратовали за нововведение, что очень грустно становилось при мысли о том, что, сколько умных людей прониклось этой «дичью». Потом стращать начали, мол, газа и нефти осталось максимум на двадцать лет, мол, нам грозит энергетическая катастрофа, мол, нужно сейчас средства изыскивать, чтобы потом локти не кусать и так далее и тому подобное. Заложив зерно, на некоторое время замолчали, а потом сразу деньги нашлись, нашёлся так называемый инвестор, зашумели, загалдели радостно. Так долго шумели, что люди уже и слушать это не хотели, затыкали уши. Так под разговоры разные и появился сей кли-мат — апофеоз «научной» мысли, крупного капитала, толкачей от власти и ещё каких нибудь деятелей, имена которых мы никогда не узнаем. И хапнули они все, как Вы это правильно заметили, солидно. Хотя слово «солидно» вряд ли мо-жет дать представление о деньгах ушедших налево.

Неплохо поимели и неподкупные деятели-законники, которым всё равно, чтo «пробивать»: переход на левосто-роннее движение, смертную казнь, подушный налог на безработных, закрытие молочных кухонь для младенцев, лега-лизацию проституции или лицензирование сбора ягод и грибов. Главное для них — чтобы их «неподкупность», которая всё время дорожает в геометрической пропорции, хорошо оплачивалась.

А далее вот что было… Эти же деятели ввели налог за пользование климатом, налог этот уже много раз увеличивал-ся. Мотивировка? Нужно поддерживать систему во избежание вселенской катастрофы. Затраты на содержание растут, цены на энергоносители растут и так далее, И, наконец, самое интересное: оказалось, что система эта, её сердце — то есть энергоблок, работает на обычной солярке! Представляете? Говорили, что благодаря климату сберегут запасы неф-ти, а теперь система поедает эту самую нефть прожорливей, чем все старые отопительные системы. Блестящий итог! Это вам не Волгу толокном замесить, или в трёх соснах заблудиться. Это головотяпство, приносящее отличные диви-денды, групповое жульничество с полным безразличием к судьбе людей и природы, а природа, знаете, не любит бес-церемонного вмешательства, она изо всех сил пытается самовосстановиться. Природа многообразна и гармонична, и хотя всё в ней подчинено выживанию, на многие века растягивается процесс эволюции, дабы приспособиться к новым условиям, но эта цель никак не предполагает в природе изуверства. Вы никогда не увидите льва, который бы весь день гонялся за оленями, складывал бы их потом в кучу, и стерёг своё добро, которое в жарком климате начнёт гнить через несколько часов. Нет, он берет, сколько ему нужно. Когда только ему опять будет нужна еда, он пойдёт на охоту. Мало того, когда он сыт и отдыхает, птицы и гиены могут отведать от его трапезы, и он не будет их прогонять. А вот царь при-роды человек упорно пытается всё испоганить, забывая, что он сам часть этой природы, и обязан жить с ней в ладу и единении. Прекрасный советский поэт ещё в том веке, когда ещё скорость так называемого прогресса была значитель-но медленнее, чем сейчас, провидчески сказал: «Пока об этом думать неохота. Сейчас нам не до этого пока. Аэродро-мы, пирсы, и перроны, леса без птиц и земли без воды… Всё меньше — окружающей природы. Все больше — окру-жающей среды».

Вы, наверное, уже слышали о здешнем Бермудском треугольнике. Он возник через некоторое время после ввода в строй искусственного климата. Обширный кусок моря стал опасен для судоходства и полётов над ним. Самолёты там падают, корабли тонут. Учёные мужи говорят, мол, необъяснимый феномен природы. Необъяснимый ли?.. Преподоб-ный Серафим Вырицкий сказал как то про таких учёных: учёный — в ступе не дотолчённый.

Караваев перебил парня:

— Да я ж, своими глазами видел, как аж два самолёта в море упали! Страшное дело, парень. Вначале не поверил я, когда первый-то самолёт «звезданулся», думал, «чердак» у меня от жары съехал: не каждый день, понимаешь, такое увидишь. Прямо над моей головой пролетел и в море упал, разломился, как игрушечный пополам и затонул. Потом второй… Ещё мне сказали, что подлодка атомная там вчера взорвалась. Это правда?

Парень кивнул головой:

— Это правда. И не одна подлодка. Там на дне моря обширнейший склад чёрных, цветных и драгоценных металлов. Давно бы всё подчистили, да радиация пугает. Пока пугает. Недавно одна фирма объявилась. Предлагает обнести это место в море круговой дамбой, море там осушить и металл убрать, причём готовы работать только за металл, находя-щийся в море. Что здесь дальше будет, остаётся только гадать, но прогноз пока не очень благоприятный.

Парень доел хлеб и, отряхнув с себя крошки, произнёс бодро:

— Вот сейчас бы по послеобеденной сигарете искурить. Я курю — есть такой грех. Пытаюсь бросить, но получается не очень.

Караваев, который тоже доел хлеб, засуетился, доставая из кармана измятую пачку сигарет.

— Сигареты есть у меня, но без фильтра. Огня только нет, — сказал он.

— Огонь мы добудем, — ответил парень, беря пачку в руки и разглядывая её, — Надо же, ностальгия по сильной ру-ке! Чего только не придумают производители, чтобы сбыть свой товар и свою нишу найти.

Он протянул пачку Караваеву, потом взял себе сигарету, достал зажигалку, дал прикурить Караваеву и лишь только потом закурил сам. Сделав затяжку, закашлялся.

— Крепенькие! — сказал он.— Теме соответствуют. Но если производители этих сигарет делали ставку на людей, тоскующих по крепкой руке, то мне кажется, что их бизнес будет краткосрочным, потому что покупатели их замеча-тельной продукции быстро перемрут, ностальгируя с этими сигаретами. Впрочем, кого это волнует? Деньги не пахнут. Ничего личного — это только бизнес, как говорится.

Караваев рассмеялся от души и, с удовольствием разглядывая бледное лицо парня, подумал: «А ты, Караваев, гад. Правильно тебе старик-изобретатель сказал, что ты озлобился. Пацан то, какой воспитанный! К старшим с уважением, каким! И водой с хлебом поделился и заметь, пока ты на ящик не сел, сам не сел, и прикурить тебе первому дал, а гра-мотный, подкованный какой пацан… А ты как вёл себя? Скотина ты старая»!

Вслух же он сказал:

— Это точно, что деньги не пахнут. К нам в посёлок прошлой зимой водку завезли, в красивых таких бутылках — «Шахтёрская особая» называлась. И цена была совсем смешная. Так от этой «особой» прямиком двадцать три человека на тот свет отправились. Думаешь, кого-нибудь наказали? Так, пошумели, пошумели, да и ладно. Завтра опять могут какой-нибудь отравы завезти, только назовут её по-другому. «Мечта проходчика», хе-хе, например.

— Или «Маркшейдерская крепкая», — вставил парень.

Караваев опять рассмеялся. Сердце его совсем умягчилось. Раскаяние билось в нём, требуя выхода. Он немного по-мялся и сказал:

— Ты меня, парень, прости, пожалуйста. Если честно, то я, когда тебя увидел, нехорошо о тебе подумал. Подумал, мол, вот ещё один прощелыга. Вот я и набычился, как дурак. Я, понимаешь, намытарился здесь, подустал маленько, перенервничал, не емши, не пимши с утра, а когда всю аллею прошёл, то и вовсе растерялся от чудес здешних. Народ у вас тут ушлый, верченый, да прожжённый. Всё ошельмовать, надуть, обворовать, да укусить норовит. Я тут и дня не пробыл, а меня уже и обворовали! И стреляли в меня и плевали, и оскорбляли. Насмотрелся — ни в одном кино такого не увидишь. Это же надо голышом среди людей ходить, срамом, тьфу, сверкать? Воры с шахидками разгуливают, всяк себя напоказ выставляет, всяк себе цену назначает, своим и чужим телом торгуют, да детей поганят. Будто белены объ-елись! Виданное ли дело — прилюдно рукоблудствовать?! А мышей живых есть?! До того мне тошно было, что я решил по возможности не пересекаться со здешним людом, не сближаться…

Здесь я думаю, чтобы жить, приспособиться надо. В грязи вываляться, да стыд потерять. Я так не могу. Я человек рабочий, шляться, хамить и приключений искать — не по мне. Вот так, парень. Так что прости меня дурака, виноват я, а за приют твой спасибо, за хлеб и за воду спасибо — это дорогого стоит в ваших краях!

— Об этом не стоит. Никакой обиды на Вас у меня нет. Хотите ещё воды, у меня есть? — ответил парень.

Караваев хотел ещё пить, но отказался и спросил у парня.

— Может, ещё по одной закурим?

— Вы курите, а я пока не буду, я курю мало. Возьмите зажигалку и оставьте её себе — у меня ещё одна есть, — отве-тил парень.

Караваев закурил. Помолчали. Временами с аллеи доносились звуки музыки. Неожиданно парень сказал:

— А людей осуждать не стоит. Сорвало их с привычной жизненной орбиты и выбросило в эту пустошь. Смутив лжи-выми посулами, подкинув призрачную надежду на другую, свободную и сытую жизнь, мощнейшие силы получили ры-чаг, посредством которого они смогли начать ускорять жизневращение людей на их привычной, устоявшейся жизнен-ной орбите. Когда скорость вращения становится критической — происходит выброс. Многие пытались удержаться изо всех сил, но это очень трудно, когда вокруг раздрай, развал, хаос, и каждый пытается спастись в одиночку. Сами посу-дите, ориентиры размыты, появилась новая шкала ценностей, старая объявлена бесчеловечной, кровавой, рабской, бесперспективной; будущее туманно, настоящее ужасно, прошлое в котором остались целые жизни, любовь, юность, здоровье, идеалы — оплёвано, а опомниться никому не дают: скорость вращения всё увеличивается и увеличивается, жизнь меняется, как орнамент разноцветных стёклышек в калейдоскопе и когда скорость становится такой, что орна-мент этот сливается в одно чёрное пятно — человек разжимает руки, которыми он пытался удержаться за привычные для него вещи: семью, совесть, любовь, состраданье, стыд… Для человека , дорогой странник, очень важно осознанье того, что его жизнь имеет нужность и смысл. Когда этого нет, то жизнь заканчивается. Нет, биологически он ещё долго может жить, но, как человек — творение Бога,- он уже умер. На этой ярмарке несчастий бродят искалеченные, беспри-ютные люди-призраки с опустошёнными душами и глазами, отринувшими Бога. Глазами угасшими, потерявшими под-питку из сердца, в которых вместо света темень болотного омута. С глазами жадными, гордыми, суетливыми, но во всех них таится ужас, прикрытый показным равнодушием. После различных катаклизмов-землетрясений, тайфунов, войн можно заново отстроить города, восстановить мосты, наладить жизнедеятельность, но после катаклизма, который ударил покруче ядерной бомбы по душам людей, надежды вернуть эти бедные души к жизни, наверное, уже нет. А скорость вращения всё возрастает, выбросы продолжаются. Очередь теперь за молодыми и детьми. Вращатели орбиты времени зря не теряли, смущая всё это время невинные души. Их цель выкинуть с орбиты выращенную ими особую новую поросль людей неспособных отвечать за свой выбор, послушно покупающих их товары и, безропотно голосую-щих за кукловодов манипулирующих их сознанием. В этой сумятице, люди, не имеющие точки опоры, начинают, кто жить одним днём, кто искать кратчайший путь в бездну, сжигая себя в грехопадении. Одни сходят с ума, другие сводят счёты с опостылевшей жизнью, третьи, махнув рукой, плывут по течению, мол, будь, что будет, четвёртые ждут спасе-ния, ожидая лжепророка, который им укажет спасительный путь. Такие пророки, уверяю вас, находятся очень быстро, обычно это шарлатаны с ухватками опытных менеджеров, с умением выжать деньги из несчастных людей. И, наконец, есть люди с «хорошим» нюхом всегда готовые изменить курс ради сытой безбедной жизни, готовые на всё, чтобы влиться и пополнить ряды выползней новой формации и быть у дел, в рядах разрушителей всего человечного, гуманно-го, доброго. Но многие, и их немало, удержались: не всех втянуло в воронку этого смерча. У этих людей хорошие креп-кие корни, и они не поддаются гнилому ветру и мутной воде, стиснув зубы, они обкладывают корни валунами, зализы-вают раны и терпеливо пережидают это безвременье. Они остались на обочине нынешней жизни. Их голоса почти не слышны, у них нет адвоката, который бы поведал миру их горестную правду, но у них есть то, чего нет у тех, кто живёт за забором, обнесённым колючей проволокой под током, думающих, что там за забором они смогут отсидеться в слу-чае катастрофы. У людей с крепкими корнями есть одна очень важная вещь — общность! Общность людей разумных и терпеливых, живущих под покровительством Царя Небесного – людей, не потерявших генетическую память, опираю-щуюся на опыт и мудрость предыдущих поколений. Они знают, что такое нелёгкие времена: их отцы, деды, пращуры жили не на кисельных берегах молочных рек, им этот опыт с кровью передаётся; они чтут память предков, у них есть дети, они чтут женщину-мать, а значит, у них у всех есть луч света и надежда… И они спокойно могут обойтись без навя-зываемых, искусственных удобств, которые придумываются вместо удобств естественных, которыми Природа-Мать нас щедро одарила. Эти искусственные удобства в дальнейшем всегда приносят массу неразрешимых неудобств. Они не берут у природы лишнего, могут одолеть простуду без «Аспирина-Упса», могут испечь хлеб, не пройдут мимо упавшего человека, могут разжечь костёр в ненастную погоду, могут построить дом, не чураются работы и они краснеют, когда им стыдно. У них есть икона, старая и намоленная. Не из этих нынешних, тиражно наштампованных, где на ликах свя-тых приклеены ярко-оранжевые ценники и которыми торгуют на рынках. Эти старые иконы прошли с людьми тяже-лейшие испытания, прошли через годы, когда рушились храмы и имя Бога предавалось насмешкам и гоготу армады безбожников. Но люди молились! Молились, и никто этого им запретить не мог… И ещё у них есть песня, простая и не-затейливая, доставшаяся им от предков и, наконец, у них есть нечто, что нельзя увидеть, нельзя запретить или конфи-сковать — это их мысли. Их мысли о времени, о себе, о беззаконии, творящемся в мире, о Творце, о совести, добре, зле. Мысли, из которых непременно рождается истина. И эта Истина — антипод лжи, навязываемой человечеству еже-секундно. За «забором» знают об этих людях, не принимающих их гнусные проповеди, ёжатся в бессильной злобе. Ор-ганизовав своё небольшое государство Зазаборье, они живут отдельной жизнью, не имея ничего общего со своим на-родом, им непонятны и противны его страдания и чаяния и ничего кроме ненависти к этому народу они не испытыва-ют…

Парень замолчал, оборвав свой длинный монолог, сказанный на одном дыхании так же резко, как он его и начал — без пауз, будто он боялся, что Караваев его перебьёт. Глаза его странно поблёскивали, а руки, лежащие на коленях, подрагивали.

Караваев молчал, не зная, что сказать. Крамольная мысль о некоторой ненормальности парня закралась в голову и расстроила его, хотя, вроде, ничего особенного не произошло. Разве, что говорил парень чересчур долго и как бы от-ключался от действительности, и смотрел во время своего монолога, будто сквозь Караваева, на какого-то невидимого собеседника за его спиной.

— Да, что это я? — наконец, словно включившись, произнёс парень. — Вы уж извините меня за несуразную патети-ку. Тоже мне лектор, наверное, думаете — целую повесть сочинил…

Караваев протянул парню сигарету:

— Бери, покурим.

Караваев щёлкнул зажигалкой, и они закурили. Сделав несколько затяжек, Караваев сказал спокойным тоном:

—Нормально всё. Поговорить никогда не вредно, что-то узнать очень бывает полезно. Я сам поговорить мастак. Меня в бригаде даже спикером, хе-хе, прозвали. Я с начальством обычно права качаю. Чуть вопрос, какой появляется в бригаде — так ребята меня засылают к начальству. Я с ними гадами не церемонюсь, хотя им порой хоть кол на башках каменных теши. А говорил ты всё правильно! Народ всё чует и выкарабкивается, как может. Да видно всему свой срок в жизни есть. И это время пройдёт, другое наступит, не для нас уже, нас тогда не будет. А вот, что такие парнишки у нас есть башковитые — это хорошо. Вам молодым и надо будет взяться эту кривизну жизни исправлять. Ты, парень, вижу я, через сердце своё мысли пропускаешь, душой болеешь за людей — это значит, человек ты хороший, на том и стой, по-нимаешь.

— Уж не мне кривизну эту исправлять, — как-то грустновато улыбнулся парень, — недолго мне жить осталось.

— Что?! Это ты-то умереть собрался?! Ты что же это говоришь?! Тебе годков-то сколько? — удивлённо спросил Ка-раваев.

— Завтра двадцать пять будет.

— Вот с чем тебя и поздравляю и желаю долгих лет жизни, счастья и здоровья. Надо же, умирать он собрался! Тебе — жить, да жить, а ты: умру я скоро, — энергично произнёс Караваев и вдруг осёкся, замолчал ненадолго, потом тихо сказал:

— Эх, мама дорогая. И моему сыночку Андрюше завтра бы тоже двадцать пять исполнилось бы.

Караваев любовно оглядел парня и тихо сказал:

— Вот таким бы, наверное, ладным парнем и мой Андрюшенька стал бы, коли, жив бы остался.

Караваев вытер повлажневшие глаза и продолжил:

— Семь годочков всего прожил мой сынок. Мы его в первый класс собирали. Уже книжки купили, тетради, флома-стеры, краски. Он уже читал хорошо — сам научился, всё вывески любил на улицах читать, не одной не пропускал. Сколько лет прошло, а боль эта из сердца не уходит и никуда от этого не деться. Так — забудешься только на время ко-гда работаешь или с людьми говоришь. А один останешься — тут и вспомнишь всё. Он ночами часто ко мне приходит и просит, чтобы я коньки ему купил… коньки эти проклятые…

Караваев судорожно глотнул воздух, будто ему его не хватало в этот миг.

…Коньки он у меня долго просил. Мальчик он был рослый и крепкий, выглядел старше, чем есть, а я всё боялся ему коньки покупать, но на день рождения в декабре, купил ему их всё же. Они с пацанами на пруд пошли кататься. Пруд этот и прудом-то не назовёшь — так, лужа большая, а при наших-то морозах промерзал он до дна, наверное. Андрюша мой у берега провалился, неглубоко: по щиколотку. С чего надо было льду трескаться, до сих пор не пойму. До дома от пруда метров триста, его из окна нашей квартиры было видно. Добежал он до дома, воскресенье было, как сейчас помню. Мы сразу все операции произвели: водкой растёрли, укутали тепло, уложили под одеяло, чаем с малиной на-поили…

А к вечеру температура за тридцать девять скакнула. «Скорая» приехала быстро, и сразу забрали его в больницу. Мать в больнице с ним осталась. Врачи всё таблетками его кормили, а когда комиссия потом разбиралась, сказали, жив бы остался, если бы сразу начали антибиотики колоть. Суд был потом. Люди говорили, что главврач антибиотики нале-во толкал — дефицит тогда был на антибиотики. Главврача сняли… Мы что же, антибиотиков не нашли б, если бы нам сказали? Да из-под земли бы достали ради ребёнка. Эх, мама дорогая…

Караваев опустил голову, помолчал, потом продолжил свой рассказ:

— Жена моя недолго прожила после. Через несколько лет умерла. Тосковала она очень, на кладбище почти каждый день ходила. А я с дочерью остался. А главврач этот из посёлка уехал сразу: ему ребята из нашей бригады посоветовали уехать.

— И прославил я мёртвых, что умерли давно —

Более чем живых, — что живут поныне

Но больше, чем тем и другим благо тому,

Кто совсем не жил,

Кто не видел злого дела,

Что делается под Солнцем, — с жалостью глядя на Караваева, произнёс парень.

— Что ты говоришь? — спросил Караваев, поднимая голову.

— Это стихи.

— Твои?

— Мне такого не написать. Это из Библии. Экклезиаст.

— А ты сам тоже стихи пишешь?

— Пытаюсь — перевожу бумагу.

— А я тут до тебя не одного поэта встретил. Один на Челентано похож был, правда, вылитый Челентано. Одет, как артист в театре. Вот он стихами шпарил, так шпарил! Целые поэмы на ходу сочинял! И видно сразу, что не все у челове-ка дома. А после, или показалось мне, не касаясь земли, ушёл по воздуху, ёш твою два! Чудеса, да и только. Здесь, ви-дать это случается, в смысле чудеса.

— Это Эрнест. Так он себя называет, — оживился парень, — его здесь все знают. Несколько лет назад здесь сгорела психиатрическая больница. Говорили, там газ взорвался. Почти все обитатели этого скорбного дома сгорели. Уцелело несколько человек, среди них и Эрнест. Выжившие разбрелись кто куда, на вольные хлеба. Больницу обещали быстро отстроить, но почему-то на месте больницы появилось казино корпорации «Орёл and Решка». Это фамилии такие: Аб-рам Орёл и Евстафий Решка, они владельцы корпорации. Ну, а выжившие пациенты больницы здесь до сих пор бродят, одним сумасшедшим больше, одним меньше…

— Я так и думал, — сказал Караваев, — что он не совсем в себе. Больно странный дядька, хе-хе.

— Это, как посмотреть, кто в себе, а кто не в себе. Об этом можно было бы с вами и поспорить. А Эрнест… Откуда он появился, где обретается, никто не знает. Возникает вдруг из ниоткуда, непонятно, как ему удаётся сохранять такой эле-гантный вид. Говорят, он наш здешний Бермудский треугольник предрёк, а ещё говорят, что скоро отель рухнет. Так, мол, Эрнест недавно говорил. Его здешний люд побаивается, но и уважает. Есть и фаталисты, которые сами ищут встре-чи с Эрнестом, чтобы узнать свою судьбу.
Текст взят с http://www.lit-bit.narod.ru/