Пары шли и шли нескончаемой чередой. Караваев смотрел на подиум, на эти странные смотрины, не совсем пони-мая, что здесь происходит. Последнее время он почти всё своё свободное время проводил у телевизора и поэтому хорошо знал всех участников этого шоу. Люди, к которым он уже давно чувствовал отталкивающее равнодушие, а к некоторым просто неприязнь, появляющиеся на экранах телевизора с регулярностью рекламы йогуртов, жвачки, или женских гигиенических прокладок, проходили по подиуму в качестве участников помпезного мероприятия, невесть, зачем устроенного. Пары были спарованы довольно странным способом: одни, несомненно, были людьми близкими, другие как бы противопоставлялись друг другу — их Караваев обычно видел по телевизору в качестве непримиримых противников, но поскольку все участники шоу сейчас дружелюбно улыбались, Караваеву стало казаться, что это единая команда из которой невозможно кого то выделить и, поэтому, несмотря на бравурную музыку, улыбающиеся лица конкурсантов, и переполненный зал, всё выглядело весьма уныло и фальшиво.
По подиуму пошла очередная порция участников, в зале зааплодировали: шли «телеакадемик» Познер со Сванид-зе, за ними проплыли Волочкова с Цискаридзе, появились писатели Донцова с Марининой, Устинова с Юденич, Оксана Робски с Виктором Ерофеевым, Минаев с Лукьяненко; пробежали три дуэта: «Чай вдвоём», «Тату» и «НЕПАРА», а за ними распевая «Хаву Нагилу», разбитый на пары вокальный ансамбль» Марш Турецкого»
Регина Дубовицкая вывела на подиум корифеев юмора: Петросяна со Степаненко, Стоянова с Алейниковым, Клару Новикову с Ефимом Шифриным, Гальцева с Еленой Воробей, Винокура с Семёном Альтовым, «Новых русских бабок», и других участников «Аншлагов» и «Кривых зеркал», большинство из которых, несмотря на пенсионный и предпенсион-ный возраст, продолжали веселить страну. Ксения Собчак за это время умудрилась пробежать дважды.
Караваев сидел, вжавшись в кресло, не отрывая глаз от подиума, по которому теперь пошла какая- то сборная «со-лянка». У него вдруг включилась его привычка считать одинаковые предметы, но на 69-той паре — это были Борис Моисеев с Людмилой Гурченко,- он сбился и перестал считать.
Кого только он не увидел дальше! Наташа Королёва прошла с полуголым Тарзаном, Гоша Куценко с Фёдором Бон-дарчуком, Роман Виктюк с Еленой Образцовой, Виктория Бекхэм с Дэвидом Бекхэмом, Лолита с Цекало, Анфиса Чехова с Машей Малиновской, Сергей Зверев с Юдашкиным, Ксения Собчак, наконец, таки, нашла себе пару, пройдясь с Ота-ром Кушанашвили. Иосиф Кобзон прошел с Тимати, доктор Курпатов с доктором Малаховым, Дмитрий Нагиев прошёл с Ростом…
Зал всё больше «разогревался», всё чаще и чаще звучали аплодисменты, на подиум летели цветы. По подиуму про-должали идти пары, Караваеву надоело смотреть, его стала одолевать зевота, потянуло в сон и он, что бы не заснуть, стал тихо осматриваться.
Сосед справа мирно похрапывал, слева от Караваева, не обращая ни на кого внимания, целовались взасос два худо-сочных парня, обритых наголо, позади группа молодых людей шумно веселилась, попивая пиво из банок. Впереди си-дела группа вальяжно развалившихся в креслах мужчин, пожёвывающих жвачку, они не глядя на подиум, что-то обсу-ждали. Тип из этой компании что-то всё время орал в мобильник, зло ругаясь.
— Ясное дело, пока этот бардак не закончится, мне отсюда не выбраться, — затосковав, подумал Караваев, и опять стал смотреть на подиум.
Теперь по подиуму шли целые коллективы, разбитые на пары.
Целая рота развязных молодых людей с канала MTV прошла, дрыгаясь и кривляясь. Нескончаемыми потоками про-плыла орава кукольных девочек и мальчиков с «Фабрики звёзд», возглавляемая Яной Чуриковой, прошагали «мен-ты»— артисты из сериала «Улицы разбитых фонарей», за ними долго шли звёзды телевизионных сериалов, а затем на подиум высыпала нескончаемая юмористическая артель участников неисчислимых комедийных шоу, появляющихся, как грибы после дождя почти на всех телевизионных каналах. Их было много, они были молоды, развязны и раскова-ны. Им аплодировали дружно и с удовольствием, но наибольший успех вызвало появление на подиуме участников шоу «КОМЕДИ КЛАБ» и «Наша Раша», которых вывели на подиум два Гарика—Мартиросян и Харламов.
Затем, на подиум выкатилось целое стадо полуголых девиц, молодых и не очень, покручивающих бёдрами, при-зывно улыбающиеся, изнывающих от фальшивой страсти, ещё какие-то деятели, но Караваев вдруг клюнул носом, уро-нил голову на грудь и задремал.
Очнулся он от оглушительных оваций. В центре подиума стояла Королева эстрады Алла Борисовна. Её окружали ап-лодирующие Борис Моисеев, Сергей Зверев, Игорь Николаев, кучерявый экс-супруг Киркоров, Кристина Орбакайте, раздобревший Пресняков и Максим Галкин.
Всеобщий восторг был настолько велик, что примадонне пришлось пройтись по подиуму трижды. Ксения Собчак попыталась пристроиться к этой группе, но появившиеся охранники вежливо оттёрли её от звёздной кучки.
Зал аплодировал стоя, пришлось встать и Караваеву. Когда овации стихли, примадонна спела с Максимом Галкиным простенькую песенку, в которой повторялись слова «будь или не будь», и под овации удалилась.
Оркестр заиграл зажигательную латиноамериканскую самбу и как грибы из корзины на подиум посыпались звёзды-одиночки. Они проходили быстро, будто их подгоняли. Первыми здесь, почему то шли Ургант и Цекало, за ними по-следовали: Децл, Витас, Валерий Леонтьев, Александр Буйнов, Андрей Малахов, Барри Алибасов, Жанна Фриске, на-стоящий Горбачёв, Починок, Кох, Потанин, Вексельберг, Гозман, Дима Дибров, Михаил Швыдкой, Хавьер Солана, Вик-тория Боня, Карла Дельпонто, Татьяна Пушкина, Катя Лель, Глюкоза, Трахтенберг, Борис Смолкин, Жанна Эппле, Лада Дэнс, Никас Сафронов, Елена Ханга, Рената Литвинова, Дана Борисова, Анита Цой, Арнольд Шварценеггер, Алексей Митрофанов, Лера Кудрявцева, Гарри Каспаров, опять Лолита,опять Жириновский, Леонид Парфёнов, Евгений Кисе-лёв, Бурбулис, Олег Дерипаско, Никита Белых, Владимир Турчинский, Сергей Пенкин, Юлия Меньшова, опять Ксения Собчак, Богдан Титомир, Настя Стоцкая, Иван Ургант, ещё раз Лолита, Александр Розенбаум, Сергей Безруков, Николай Фоменко, Алексей Кортнев, Елена Ищеева, Зоя Буряк, Людмила Нарусова, Надежда Бабкина, Светлана Сорокина, Сер-гей Доренко, Шура, Тина Канделаки, Илья Стогов, Ирина Салтыкова, Василий Шандыбин, Миша Гребенщиков, Элтон Джон, Анастасия Мельникова, Дима Билан, Евгений Плющев, Хакамада, Маша Арбатова, Бритни Спирс, Ксения Боро-дина, Фридман, опять Тина Канделаки, Абрамович с командой «Челси»…
Когда поток звезд, наконец, иссяк, музыка умолкла и на подиум с опозданием выскочила Ксения Собчак. Под смех зала она быстро пробежала по подиуму и юркнула за кулисы.
Тут же на подиум вышли не молодые мужчина и женщина в ярко-оранжевых жилетах. На спине жилета женщины было написано: Марья, а у мужчины — Иван. Не обращая внимания на зрителей, на которых летела пыль. Марья стала сноровисто мести ковровую дорожку, а Иван, явно подвыпивший, идя за Марьей, быстро сматывал ковровую дорожку.
На подиум выскочил ведущий, сменивший камзол на ярко-красный костюм и загалдел:
— Короток миг счастья, господа! Короток! Дефиле окончилось, но волнение осталось. Участники фестиваля сейчас пьют за кулисами валерьянку, в ожидании приговора жюри. Оно и только оно может решить, кому достанутся главные награды фестиваля, а награды, как всегда, присуждаются в двух номинациях.
В номинации «Звёздная пара», лучшей паре будет вручён приз, золотая статуэтка, изображающая Двуликого Януса, приз так и называется — «Золотой Янус». Статуэтка весит 999 граммов и изготовлена бельгийскими мастерами из золо-та самой высокой пробы. В номинации «Звезда года» победителю будет вручён приз также из чистого золота, но по-меньше весом. Вес «Золотого дятла», так называется эта награда, 666 граммов.
А теперь позвольте представить вам членов жюри нашего фестиваля…
Это: Маркел Амброзиевич Ветрюган, старейшина нашего кино, Остап Порожняк, Кутюрье из Одессы, Отто Неваж-нецки, наш гость из Германии директор фонда «Гуманитарная поддержка Ветеранов Второй Мировой войны», Вазген Смутьян — гендиректор Ереванского коньячного завода, Су Кин Сын — китайский актёр, чемпион Азии по карате, Шов-кет Усманпердыева — казахская актриса, певица писательница, Серджио Оффанарелли — итальянский медиа-магнат, Братья-близецы из Греции, владельцы туристической компании: Николаус Попандопулос, Александрис Пондалуполос и Виктор Пондопопулос, Мери МакКлистер и Жан-Жак Нассеро — основатели сети биотуалетов в нашем городе, попу-лярный дуэт из Чехии Иржи Впух и Мирослав Впрах, театральный режиссёр и драматург, наш земляк Аполлон Мокро-во-Коровин,( не путать с Сухово — Кобылиным), Держи Карманшире приехал к нам из Ирана - у него нефтяная компа-ния; приехала к нам и очаровательная порнозвезда и топ-модель Стефания Послеполуночи; Японию представляет На-гиса Бочкотара — борец сумо. И наконец, председатель жюри, секс-символ семидесятых, замечательный американ-ский актёр, легенда Голливуда, продюсер, сценарист и режиссёр, борец за однополые браки— Дристофер Дристофер-сон.
Само собой, что такое крупное мероприятие, как наш фестиваль, не могло состояться без спонсоров. Спонсоры на-шлись и спонсоры, о-го-го, какие!
Генеральный спонсор нашего фестиваля — акционерное общество закрытого типа «Башнабашгаз» и лично предсе-датель этого газового гиганта Этилен Пропиленович Метанов! Остальные наши спонсоры не менее имениты: — это Из-дательство «Порноиздат» и журнал «Трое», инвестиционная компания «Соломон Ребекинш и дочь», ГАИ города Ново-жопска, сыскное агентство «Кто? Где? Кого?», владельцы VIP-салонов красоты «Обаяшки», Яков Карпинш и Яков Шнип-рак, банк «Русский Кретин», прошу прощения «Русский Кредит», казино «Орёл и Решка», фирма «Вешние Воды» и фармацевтический концерн «Фармкомбикорм».
Вот такие у нас спонсоры, господа. Ну, а пока жюри будет решать, кто же станет победителем, у нас, господа, есть возможность перекусить, ведь, как говорят сапёры: «Главное — во время “перекусить”».
В зале произошло сильное оживление. Зрители стали шумно подыматься со своих мест. Бородатый сосед Караваева проснулся и, толкнув Караваева в бок, потягиваясь, спросил у него деловито:
— Жрать звали?
Караваев кивнул головой.
— Ну, и чего сидишь? Сейчас эти жлобы всё подметут в айн момент. Давай, вставай, не то пролетим, как шведы под Полтавой.
— Да я… — замялся Караваев.
— Давай, давай, братан, — раздражённо бросил бородач и потянул Караваева за руку. Караваев повиновался и по-шёл за бородачом. Толпа вынесла их в конец зала к длинному столу в виде гигантской буквы П,
у которого уже сгустилась пьющая и жующая публика. Бородач бесцеремонно расчистил себе и Караваеву место у сто-ла, налил две стопки водки и сказал:
— На халяву и уксус сладкий, — выпил и стал закусывать. Увидев, что Караваев не пьёт и мнётся, бородач грубо ска-зал:
— Ты чё, в натуре, трезвенник? Чё ломаешься? Пей, пока наливают.
Караваев немного поколебавшись, махнул рукой, подумав: «Будь, что будет». Затем решительно выпил стопку вод-ки.
Он никогда прежде не пил такой вкусной водки. Мягкая, не жгучая, ледяная, но крепкая в то же время, она приятно ударила в голову Караваеву, а сосед тем временем налил ещё и подвинул к себе блюдо с бутербродами. Бутерброды были маленькие, аккуратненькие с икрой красной и чёрной, с ветчиной, с сыром, с бужениной, с балычком, с форелью, с колбасой.
— Ты закусывай, закусывай, — сказал ему бородач, и вроде бы нечаянно ткнул локтем в бок, какому-то хлыщу, затя-нутому в кожаный комбинезон, протянувшему руку к блюду с бутербродами. Хлыщ ойкнул, но, не сказав ни слова, со-гнувшись, отошёл.
Караваев выпил с бородачом ещё, съел четырнадцать бутербродов, и спросил у бородача, как бы, между прочим:
— Слушай друг, а ты не в курсе, как в отель попасть? Я здесь первый раз, не знаю, как мне в свой 6393-ий номер по-пасть. Заплутал немного я, брожу, как в ведьмином кругу, ничего понять не могу. Сел в лифт — какая-то карточка нуж-на. Потом лифт сломался. Потом сюда попал сюда, ёш твою два.
— Нема базару. Закусим, выпьем, потусуемся немного, и я тебя отведу, мы почти соседи: я в 6291ом номере живу—это, кстати, самая верхотура — последний этаж. Да я здесь, брат, каждый закуток знаю и в этой норе. Частенько бываю, оттопыриваться прилетаю из Сибири. Как капусты настригу, так и прилетаю сюда. Здесь есть, где погрешить, братела, — ответил бородач, разглядывая жующую публику.
Караваев обрадовался безмерно: наконец-то, удача улыбнулась ему.
Бородач налил ещё и спросил у Караваева:
— А «Татушки-прошмандушки» были?
Караваев взял ещё один бутерброд и кивнул головой:
— И «Тату» были, и «Чай вдвоём», и Варум с Агутиным, и Эдита Пьеха с внуком.
— Да, — с сожалением произнёс бородач, — а я проспал! Ночка у меня была развесёлая. С утречка продолжил, ну и сморило меня. А я очень хотел на этих сиповок посмотреть, я их только по телевизору видел, а в жизни, в натуре, хоте-лось на них посмотреть, что оно такое.
Караваев съел очередной бутерброд и спросил у бородача:
— А скажи, пожалуйста, что то я не могу понять, как жюри определит победителей фестиваля, по каким, так сказать, показателям. Зарплату у нас на шахте, к примеру, платят из расчёта: сколько добыл угля, столько и получишь денег. Когда поют на конкурсах всяких — тоже мне понятно, — победит тот, кто лучше всех споёт. Ну, в спорте совсем просто: прыгнул выше всех или копьё запустил дальше других — получай медаль, как лучший. А тут, понимаешь, прошли гур-том под музыку…
Бородач ловко закинул в рот маслину, выплюнул косточку в пустую тарелку и ответил ухмыльнувшись:
— По каким показателям, спрашиваешь? А ни по каким! Закидывают в шляпу бумажки с номерами участников этого дурдома, перемешивают их как следует, и достают из шляпы бумажку с номером победителя. И все дела. Ошибок не бывает, потому что все бумажки в шляпе с одним номером, то есть с номером нужного победителя. Врубаешься?
— Шутишь? — рассмеялся Караваев.
— Шучу, — весело согласился бородач, — но думаю, что-то вроде этого и делается. Здесь если жульничают то по крупному.
—Зачем же тогда тратить время и безумные деньги на такое мероприятие? — спросил Караваев, наливая себе со-ка,— Жюри зачем?
— А чтоб не забыли их, звездунов всяких — ответил бородач. — Мордами торгуют. Надо, брат, быть всё время на виду. Показать всем: я жив, господа, вот он я! Я ещё в лодке, понимаешь, при бабках, у меня, господа, всё в порядке. Да брось ты думать об этом, туфта всё это! Давай ещё по одной?
— Давай, — ответил Караваев, и они выпили с бородачом ещё, потом бородач вдруг засуетился.
— Сейчас коктейли будут разносить. Возьми четыре. А я быстренько сейчас, вон к той шалаве-блондиночке, что у стеночки скучает, подкачусь под бочок. Спинным мозгом чувствую, что ей самец нужен, забью её себе на ночь. Я, зна-ешь, без бабы спать не могу. Знаешь как по – китайски будет блядун?
—Нет,— засмеялся Караваев.
Почти как у нас: бляо-дун,— подмигнув Караваеву, ответил бородач.— Так я из этих самых бляо-дунов, ничего тут не попишешь.
Бородач, задрав подбородок, поправил галстук, щёлкнул по-военному каблуками и, подмигнув Караваеву, слегка пошатываясь, пошёл к блондинке.
Караваев рассмеялся: бородач ему понравился. Он немного понаблюдал за бородачом. Тот уже что-то быстро на-шёптывал блондинке на ухо, губы которой медленно растягивались в улыбке.
Улыбаясь, Караваев повернулся к столу, налил себе ещё стопку водки, взял бутерброд и уже было собрался выпить, но тут кто-то тронул его за локоть.
Караваев обернулся. Перед ним стоял молодой мужчина в цветастой шёлковой рубашке и белых брюках в обтяжку. На шее у него была толстенная золотая цепь, а в ухе серьга с прозрачным камешком. Мужчина был бледен, гладкие чёрные волосы были стянуты на затылке в «хвостик».
— И здесь цыгане, — подумал Караваев раздражённо и залпом выпил водку.
Мужчина же, глядя на Караваева карими бездонными глазами и, ещё больше бледнея почему-то, сказал низким, сипловатым голосом:
— В вас есть что-то притягивающее, что-то демоническое… Эти ваши тёмные глаза, эти густые брови, сросшиеся на переносице, чёрные брови, и этот мощный торс кентавра, говорящий о вашей недюжинной силе, этот чувственный рот…
Мужчина осторожно тронул двумя пальцами голый бицепс Караваева. Караваев покраснел, а мужчина, вниматель-но смотревший в глаза Караваева, улыбнулся и, поклонившись, сказал:
— Ах, да, разрешите представиться, Артур Месропович Гунявый — продюсер.
— Караваев Иван Тимофеевич, шахтёр, — ответил солидно Караваев.
— Я так и знал! — воскликнул радостно продюсер. — Я это почувствовал! Угадал, что вы не здешний. Откуда в на-шем провонявшемся рае могут появиться такие колоритные фигуры? Только в далёкой глубинке ещё сохранилась чис-тые экземпляры, которых не коснулись грязные лапы, так называемой цивилизации.
Продюсер положил руку на плечо Караваева и сказал ласково:
— Мне очень хочется вам помочь, Иван Тимофеевич,я как вас увидел сразу захотел вам помочь… Нет, не то говорю. Я хочу, хочу вам помочь. Я сделаю из вас звезду! Певца! Да, сделаю из вас популярного певца! Хотите стать певцом, Иван Тимофеевич?
—Да какой из меня певец, — рассмеялся Караваев, — так, в компании иногда пою. У меня и голоса-то нет. Скажете тоже — певец!
Продюсер бледно и снисходительно улыбнулся:
— А голоса певцам как раз не так уж и нужны. Певцам нужны хорошие продюсеры, вроде меня. А голоса… голоса, Иван Тимофеевич, нужны депутатам всяким вонючим, таксистам, да спикерам. Это их хлеб насущный — голоса. Шутка. Я вас, Иван Тимофеевич, крутану в два счёта. У вас будет колоссальный успех! Охрана, личный автомобиль с водителем, счёт в банке, вилла, отдых на престижных курортах — это всё у вас будет. Мы создадим вам имидж настоящего мужика из рабочей среды, много повидавшего в жизни и уставшего немного от неё. Будете петь лирические песни о настоящем мужском труде, песни немного грубоватые и грустные, о маленьких сексуальных радостях одинокого мужчины и ещё чего-нибудь, этакое, с перчиком. Вот только фамилию мы вам сменим, она хлебная какая-то у вас. Фамилию придётся сменить, да… раз вы у нас шахтёр — сделаем вас Шахтиным. Шахтин … звучит отлично. Коротко и запоминающе. От-лично звучит. Иван Шахтин — клёво! А группу сопровождения назовём «Штольня». Ну, балетик ещё организуем, де-вочки, мальчики в а-ля спецовках, от какого нибудь крутого модельера.
Я заранее дрожу от волнения! Представляю, как выходите вы на сцену в рубашке с закатанными до локтей рукава-ми, в шёлковых брючках, заправленных в фирмовые сапожки, загадочный, седой, красивый, притягивающий… Вы берё-те микрофон и… зал взрывается овациями! Вы поёте под восторженные крики фанатов. Восторг публики мы организу-ем заранее. Естественно сварганим видеоклип и погоняем его предварительно месячишко-другой по всем каналам и на радио вас запустим… Соглашайтесь, Иван Тимофеевич.
Караваев затосковал:
— Мне бы в 6393 номер, — сказал он, озираясь и ища глазами бородача, который исчез куда-то вместе с блондин-кой.
— В любой номер, Ваня, в любой, какой ты захочешь, — быстро ответил продюсер и, погладив вконец засмущав-шегося Караваева по спине, добавил:
— Соглашайся, Ваня. Всё будет «в шоколаде». Ты даже представить себе не можешь, как будет хорошо!
Продюсер стал белым, как мел, а Караваеву стало очень неуютно. Он искал глазами бородача, уповая на него, как на спасителя, и вдруг почувствовал, что рука продюсера, скользнула под резинку его спортивных брюк.
Караваев удивлённо посмотрел на продюсера, на лице которого застыла нелепая напряжённая улыбка, и онемел: рука продюсера, высунувшего от волнения кончик языка, подбиралась к его мужскому достоинству.
Караваева прошиб холодный пот, он закашлялся и спросил растеряно:
— Ты чего это?
— Тс-с-с, — зашипел продюсер, выкатив остекленевшие глаза, — сейчас, Ванюша, подымимся ко мне в номер, и в деловой, конструктивной обстановке обсудим все условия взаимовыгодного контракта. У нас, Ваня, будет свой фести-валь. К чертям собачьим этот вонючий фестиваль, — мы свой организуем. И награды у нас свои будут, Ваня. У них «Зо-лотой Янус», а у нас «Золотой Анус».
Продюсер коротко и нервно хохотнул и до Караваева, наконец, стал доходить истинный смысл происходящего.
Кровь ударила ему в голову, он резко оттолкнул продюсера и врезал ему в челюсть, вложив в удар груз всех обид, накопившихся за этот сумасшедший день.
Продюсер вскрикнув «Ой, мамочки!», упал на каменный пол. Немного полежав, он сел на пол и, ошалело глядя на Караваева, выплюнул на пол зубы. Зубы были неестественно белые с бриллиантовыми вкраплениями. Продюсер стал на колени и стал суетливо собирать свои зубы, при этом он по-бабьи взвизгивал и истерично кричал:
— Правоохранительные органы! Правоохранительные органы! Вызовите ж ментов кто-нибудь, наконец!
Откуда-то появился пожилой милиционер с погонами полковника, вылитый милицейский начальник по прозвищу «Мухомор» из телевизионного сериала «Менты», а с ним рябоватый мужик, в котором нельзя было не узнать техасско-го рейнджера Уокера из телефильма «Крутой Уокер».
Рейнджер вежливо приподнял шикарную ковбойскую шляпу, сказав непрожёванное «Hi», а «Мухомор», быстро ог-лядев картину инцидента, строго спросил:
— Что здесь происходит, товарищи?
Продюсер встал, пошатываясь и, прикрывая рот ладонью, прошепелявил, тыча пальцем в Караваева:
— Арестуйте его! Распните этого ублюдка — плачу баксами. Деревня долбаная! Я к нему со всей душой, спродюс-сировать его хотел, а он — драться. Арестуйте этого вонючего бомжа. Он пьяный, кстати. Киньте его в камеру к голод-ным зекам, пусть попользуются. Он мне новенькие зубы выбил, командир. Мне одна работа встала в десять тысяч ба-кинских, а ещё бриллианты, я их только вчера вставил.
Выслушав продюсера, милиционер повернулся к Караваеву:
— Вы с какой руки ударили господина продюсера, с левой или с правой? — спросил он. — Только честно, не сове-тую увиливать. Говорите, как дело было.
— С левой. Левша я, — пробормотал Караваев.
— С левой, — с удовлетворением отметил милиционер. Это обстоятельство существенно меняет суть дела. Вот если бы заехали этому, я извиняюсь, продюсеру с правой руки, тогда бы, мы, то есть правоохранительные органы, разбира-лись бы. А поскольку, я опять извиняюсь, Вы этому продюсеру с левой заехали,— тут все карты в руки левоохранитель-ным органам. Вот ведь какой компот получается, товарищи.
Крутой Уокер, внимательно слушавший «Мухомора», задумчиво постукивая здоровенным кулаком в перчатке по ладони, процедил сквозь зубы, коверкая русские слова на американский лад:
— Yes, my friend… Лэво-охрэ-ны-тэльные оргaны.
— Это мой напарник из Америки, — улыбнулся «Мухомор», — приехал опытом поделиться с нами и нашего опыта перенять в рамках, так сказать, взаимообмена. По-русски ещё не очень.
— Это ещё что за дела? Вы, что — прикалываетесь? Какие к чёрту левоохранительные органы. Что ты мне гонишь, полковник? Что за новости такие? Левоохранительные, правоохранительные. Вызывай тогда ваши левоохранительные органы. Пусть замочат этого вонючего урода, я приплачу за это…
Мухомор покачал головой:
— Не выйдет. Весь состав левоохранительных органов брошен срочно на борьбу с «левой» ингушской водкой, — и незаметно дружески подмигнув опешившему Караваеву, тронул рейнджера за плечо:
— Пойдём, рейнджер. Это не наше дело. Сами пусть разбираются в своих семейных делах.
— Какого хрена! Слушай ты, представитель славных охренительных органов, тебе погоны сегодня снимут и разжа-луют в рядовые. Давай, вяжи ублюдка шахтёрского, одень ему наручники!
— Не имею права, — козырнул продюсеру Мухомор. — Всего наилучшего. Прощайте, господин продюсер.
Продюсер побледнел и бросился на милиционера с занесённым для удара кулаком. Но ударить «Мухомора» ему не дал рейнджер. Крутнувшись на месте, он мощнейше лягнул продюсера в грудь ногой в ковбойском сапоге.
Продюсер взмыл в воздух, как лёгкая птица, пролетел метров десять и опустился спиной на один из столов. Стол сломался, ножки его подвернулись, раздался звон разбитой посуды. Продюсер затихнув, лежал на разломанном столе. В зале наступила зловещая тишина. Публика молча провожала взглядами неторопливо уходивших «Мухомора» и Уоке-ра. Кто-то из гостей нервно хлопнул в ладоши, затем ещё и ещё. Кто-то поддержал его и через минуту уже весь зал про-вожал Уокера с Мухомором овациями.
«Надо бы смыться, быть беде, так просто это не может закончиться », — нервничая и озираясь, подумал Караваев и тут увидел, что из другого конца зала к нему идут четверо гориллоподобных мужиков, все ростом под два метра, в оди-наковых чёрных костюмах, с телефонами в руках.
— Недолго музыка играл, — тоскливо прошептал Караваев и стал тихо отступать к стене. Когда он упёрся в стену, то почувствовал, что та поддалась. Караваев повернулся — в стене была неприметная дверь, выкрашенная в цвет стены, и она была чуть приоткрыта. Караваев быстро юркнул в неё. Дверь за ним хлопнула, закрывшись сама.
Было темно. Караваев, ощупывая руками стену, пошёл вперёд вдоль стены. Через некоторое время рука его на-ткнулась на выключатель, и он нажал на него. Свет зажёгся не сразу. Вначале заиграл оркестр, потом послышались ап-лодисменты и лишь, затем вспыхнул яркий свет.
Караваев увидел небольшой уютный зал, сцену, а на ней ведущего, того самого вертлявого, с фестиваля звёзд. Толь-ко на этот раз он был одет в атласную африканскую тогу, на голове ведущего красовался высокий шёлковый тюрбан. Ведущий подскочил к Караваеву и заверещал:
— Ну, наконец-то! Ну, наконец-то! Ну, Наконец-то! Куда Вы пропали, дорогой Иван Тимофеевич, Вам оставалось от-гадать всего лишь одну мелодию, а Вы вдруг куда-то испарились. Где Вы бродите, Иван Тимофеевич? Мы Вас ждём, ждём, ждём… У вас же считай уже в кармане крупный денежный приз. А рубль-то у нас сегодня равен азербайджан-скому манату. О-го-го! Ни какому-нибудь захудалому доллару или там стерлингу, а азербайджанскому манату. За дело, Иван Тимофеевич, за дело, за дело, за дело, за дело!
Ведущий подвёл Караваева к пульту с кнопкой и, отбежав от Караваева вприпрыжку, загундосил в микрофон, меняя тембр голоса и интонации. Он то хмурил брови и говорил грозным баском, то улыбался и заговаривал ласково:
— Сейчас, сейчас, сейчас, он отгадает мелодию! Мы все ждём этого чудесного мгновения. Наш будущий победитель сваливается нам, как снег на голову и нам становится холодно, бр-р-р, холодно, холодно, холодно от его ледяного спо-койствия и его уверенности в победе.
Караваев ошалел от такой стремительной смены событий. Он никак не мог понять, откуда вертлявый знает его имя, как этот тип умудряется быть ведущим одновременно в двух залах сразу. К тому же из слов ведущего выходило, будто он Караваев, уже был здесь, потом исчез куда-то и вот теперь опять появился, чтобы продолжить участвовать в шоу.
Эти вопросы роились в голове растерявшегося Караваева, незнающего как ему быть, и как себя вести, но тут зазву-чала мелодия, хорошо ему знакомая ещё с юности и он механически нажал на кнопку пульта.
Мелодия резко оборвалась и ведущий, заговорщицки подмигивая Караваеву, затараторил:
— Знает! Он знает! Я это чувствовал, я это предвижу, я это предрекаю! Он сейчас, сейчас, сейчас отгадает мелодию. Только прошу Вас, Иван Тимофеевич, подумайте хорошенько, прежде чем ответить…
— А чего тут думать? — устало сказал Караваев и неожиданно довольно приятным баритоном запел:
— Там на ша-ахте у-угольной па-а-ренька приме-е-тили…
В зале зааплодировали, — ведущий в экстазе завертелся волчком, а Караваев, глядя мечтательно в потолок, про-должил самозабвенно:
— И в забой отправился, па-арень ма-аладой…
Ведущий прошёлся по залу на руках, сделал кульбит и двойное сальто, а Караваев, сделав эффектное замедление мелодии, набрал в лёгкие побольше воздуха и закончил мелодию, взяв последнюю ноту мелодии октавой выше, вы-звав дикий восторг ведущего и овации зала.
— Вы победили, Иван Тимофеевич, и я это предрекал. Только один вопросик, я плохо расслышал, Вы спели «в забой отправился» или «в запой отправился»? — спросил ведущий, подбежав к Караваеву и щурясь лукаво.
— В забой, конечно, — засмущался Караваев.
— И это хорошо, что в забой, а не в запой отправляются наши славные шахтёры, — закричал ведущий и бросился обнимать Караваева, но Караваев, тут же вспомнив недавние развратные действия продюсера, отодвинул ведущего и тихо, но твёрдо сказал: «Руки убери, паскудник».
Ведущий отскочил от Караваева, как ужаленный и дежурно улыбаясь, взвопил:
— Вот он победитель! Вот он триумфатор! Идите, идите, идите, идите, Иван Тимофеевич, и получайте свои денежки. Вон в ту дверь, по коридору налево. Идите, идите, счастливчик вы наш!
Караваев быстро пошёл к двери и вышел в коридор. На первой встретившейся ему двери он увидел открытое окош-ко, а над ним надпись «КАССА».
Караваев потоптался немного, раздумывая, но потом всё же заглянул в окошко и тихо кашлянул. Молодая девушка с сигаретой во рту отложила в сторону журнал и, взглянув на Караваева, удивлённо спросила:
— Тебе чё, батя?
— Да я это, как его… того… выиграл одним словом. Меня этот, с чалмой на голове сюда послал за выигрышем, за деньгами, за манатами азербайджанскими, — скромно ответил Караваев.
— И ты, дурак старый, поверил? — рассмеялась девушка. — Во, народ доверчивый пошёл какой.
— А чего не верить? Меня, говорю же, ведущий сюда прислал. Иди, сказал, получай деньги, — недоумённо ответил Караваев. — И чего ты обзываешься?
— Ну, ты дурень, — опять засмеялась девушка. — Это же подколка, понимаешь? Какие манаты, кто их видел? Если всем каждый день деньги раздавать — обанкротишься. Песен, батя, у нас много, а денег мало. Шёл бы ты. Тебя ж по телевизору покажут, на всю страну прославишься. Это, что тебе — не награда? А ты манаты, манаты… Иди, батя.
Караваев дёрнулся:
— Хороши порядочки! Зачем гонять человека? Я не лошадь. Сказал бы сразу, что шутка это. Нет же, гусь лапчатый, ведущий этот ваш, весь извертелся на шарнирах, обниматься лез прилюдно, поздравлял с выигрышем и сюда напра-вил. Что я, пацан сопливый, чтобы так меня за нос водить?
Поскучневшая кассирша закрыла окошко. Караваев пошёл назад. Дошёл до двери, из которой он только что выхо-дил, но она оказалась замурованной кирпичом. Кладка была совершенно свежая, и от неё пахло цементным раство-ром. Караваев повернулся и пошёл обратно к кассе. Дверь, за которой находилась касса, тоже исчезла, а дверной про-ём был также замурован, свежей кладкой из кирпичей. Чуть дальше была ещё одна дверь. Караваев её решительно открыл и… оказался лицом к лицу с Леонидом Якубовичем, передачу которого он всегда смотрел по пятницам. Якубо-вич стоял у игрового барабана, улыбался и поглаживал усы.
— Прошу любить и жаловать — наш финалист, Иван Тимофеевич Караваев, — сказал Якубович и зал взорвался ова-циями.
— Ну-с, любезный Иван Тимофеевич, задание у нас сегодня наипростецкое, — продолжил Якубович после того, как в зале стало тихо, — и хотя слово это, вернее сказать, даже не слово, а восклицание — весьма длинное, в нём целых десять букв, я надеюсь, что вы достойно справитесь с заданием. Что ещё? Я просто уверен, что вы хоть раз в жизни, но употребляли это восклицание, а уж в юные годы оно точно присутствовало в вашем лексиконе. Может быть, даже и сейчас вы балуетесь этим словечком.
Подскажу вам немного. Словечко это одновременно выражает массу ощущений: удивление, восторг, отвращение, разочарование, досаду и ещё целую гамму разнообразных чувств. Кроме всего, оно настолько универсальное, что им легко можно заменить даже ругательства, и вы вполне смело можете произносить это даже при дамах, и они скорее рассмеются при этом, а не оскорбятся. Это чисто русское ноу-хау. Больше нигде в мире его не употребляют. А теперь, Иван Тимофеевич, крутите барабан.
Караваев крутанул барабан с силой, которая нужна для того, чтобы завести рукояткой двигатель грузовика. Барабан бешено завращался, — это вызвало оживление в зале, а Якубович сказал:
— Надо же, есть ещё богатыри. У Вас, Иван Тимофеевич, пока вращается барабан, есть время рассказать нам какую-нибудь смешную историю из Вашей жизни. Барабан, чувствую, ещё долго будет вращаться, так что рассказывайте — традиция у нас такая.
Караваев не стал отнекиваться и, не мигая, глядя заворожено на вращающийся барабан, стал рассказывать покорно:
— Как-то зимой гостил я у тёщи в Белоруссии. Она с мужем в деревне под Минском жила. Места отличные, лес, пруд, тишина. Рыбы в пруду — немерено. Я рыбачил почти каждый день. Как-то выловил я щуку здоровенную, кило-грамма на четыре. Щука, я вам скажу, злобная попалась, как акула! Прыгала, всё схватить норовила, зубами клацала. Ну, я её слегка по башке пристукнул, оглоушил, одним словом — она и угомонилась. А мороз в тот день был градусов под двадцать, промёрз я до костей и решил домой идти, благо улов-то богатый. Щуку я в доме, в сенях бросил, выпро-сил у тёщи рюмочку для согрева и пошёл до жёнки. Жена моя спала ещё, а тёща по дому управлялась, она ни свет, ни заря вставала…
Только значит, я рядом с жёнкой пригрелся, слышу: тёща моя, как резаная заорала. Орёт, понимаешь, не переста-вая. Грохот какой-то в сенях, а тут ещё наседка заквохтала. Квохчет и квохчет, будто петуха соседского увидала. Какой тут сон?! Выхожу я в сени. Гляжу: щука моя висит у тёщи на подоле, тёща бегает, орёт благим матом.
А вышло вот что: тёща с ночи корзину с наседкой в сени занесла, приспичило ей, наседке этой, среди зимы птенцов высиживать. Щука моя оглоушенная рядом лежит. Лежала, лежала и оклемалась, в себя пришла. Наседку заприметила и давай сигать к корзине — наседка орать стала. Тут тёща на шум в сени зашла, ну, щука на неё переключилась. Хвать её за юбку! Тёща с испугу ведро с молоком опрокинула, поскользнулась, упала, и давай, значит, орать со страху. Я, конеч-но, за топор… и по башке, по башке, по башке её! Вот смеху-то потом было!
— Якубович испуганно замахал руками:
— Как же Вы могли, Иван Тимофеевич?! Можно, конечно, не любить тёщу, но что бы топором её за то, что спать не дала — это уже, знаете, слишком. Это знаете, ни в какие ворота…
Караваев недоумённо посмотрел на Якубовича, и, рассмеявшись, сказал:
— Скажете тоже, Леонид Аркадьевич, я же щуку, а не тёщу топором-то…
Зал застонал от хохота, а барабан остановился и Якубович сказал, утирая выкатившуюся слезу и пряча улыбку в усы:
— Разрешаю Вам, Иван Тимофеевич, открыть четыре, нет, пять букв. И учтите, ставка очень велика: в случае выиг-рыша Вы получите ключи от новенькой квартиры в нашем райском местечке.
— Караваев обречённо вздохнув, попросил открыть первые пять букв. Длинноногая девица открыла буквы на табло — это были буквы— Ё, К, Л, М, Н.
— Везунчик! — обрадовался Якубович. — Вам дать минуту на размышление или Вы сразу слово назовётё?
Караваев топтался на месте, в зале разочарованно загудели, раздались крики: «Слово, слово, слово», — но Якубович поднял руку, и пошла томительная минута, отведённая на обдумывание.
В полной тишине Якубович гипнотически глядя на Караваева, периодически вставлял:
— Десять букв… это хохмочка такая… невинная… каламбурчик из народа… напрямую с алфавитом связано… с алфа-витом, понимаешь… две буквы гласные, остальные — согласные…
Минута истекла и Якубович привязался к Караваеву:
— Ну, ну? Слово, Иван Тимофеевич, слово. Подумайте, если Ё К Л М Н подходит, что дальше должно идти? Вы же знаете слово, знаете…
Караваев кашлянул в кулак и сказал:
— Может, я ошибаюсь, но скажу. Значит так: если первое — Ё К Л М Н, то дальше, как ни крути — О П. Р. С Т будет.
Караваев сказал и, испугавшись своей смелости, затих, а Якубович восхищённо закричал, да так громко, что у авто-мобиля, стоящего в студии в качестве приза, сама собой включилась аварийная сигнализация:
— Умница, ох вы и умница! Вы отгадали! Отгадали! И награда хороша: ключи от квартиры. Вот Ваши ключи, Иван Тимофеевич, берите и владейте.
Караваев собрался с духом и, наклонившись к уху Якубовича, прошептал:
— А деньгами нельзя получить выигрыш?
Якубович выронил микрофон и изумлённо вытаращил глаза:
— Вы что — не хотите здесь жить? Я Вас правильно понял?
Караваев утвердительно кивнул головой. Якубович минуты три осмысливал ситуацию, потом, разведя руками, ска-зал:
— Хозяин — барин! Ваша воля, Иван Тимофеевич.
Он достал из кармана телефон и, набрав номер, сказал:
— Клавдия Афанасьевна, сейчас к вам зайдёт победитель сегодняшней супер игры. Выдайте ему, пожалуйста, сто тысяч долларов. Да, от квартиры он отказывается. Человеку деньги нужны.
Якубович положил телефон в карман и дружелюбно сказал Караваеву:
— У нас всё солидно. Идите и получайте свои денежки, Ё К Л М Н! В кассу Вас Наташа, наша красавица проводит, О П Р С Т!
Длинноногая Наташа, обворожительно улыбаясь, взяла Караваева за руку и повела его к кассе. Они шли какими-то длинными коридорами. Караваев пытался освободить руку, но Наташа держала его ладонь крепко, вела его как ма-ленького ребёнка. Караваев смирился и стал думать о том, как он распорядится свалившимся на него богатством.
« Первым делом, сегодня же, как деньги получу, — думал он, — еду на такси в магазин, одеваюсь и в аэропорт. Сра-зу лечу домой. Хавиру мою продам — сколько дадут, за столько и отдам. Шахту брошу. Хватит спину гнуть на чужого дядю. Уеду жить к морю, в Анапу или Геленджик. Куплю домик с садом и огородом. Буду свой век доживать. От Анапы до Севастополя рукой подать, буду с братом чаще видеться. У Никифорова машину куплю — «двойку» — она у него хоть и старенькая, зато в идеальном состоянии, гаражная машина. Говорят, машины тех лет очень надёжные и крепкие. И в эксплуатации дешёвые. Дочь поддержу: дам ей тысяч сорок. С внуком будет ко мне на лето приезжать, здоровье поправлять. Остальные деньги в банк положу и буду на проценты жить…»
Эти сладкие мысли прервала Наташа, которая, сжав руку Караваева, спросила кокетливо:
— А вы женаты, молодой человек?
Караваев искоса глянул на прямую, как стропила Наташу, и чтобы она отвязалась, съязвил:
— Нет, барышня, я замужем.
— Дурак! — обиделась Наташа и отпустила его ладонь.
Тут они подошли к кассе. Кассирша быстро взглянула на Караваева и, выложив на прилавок кассы, громко стуча пачками, десять колод долларов, равнодушно спросила:
— Пересчитывать будете? Здесь десять пачек по десять тысяч долларов в каждой…
— Да чего уж там, — сдавленно пробормотал Караваев и стал быстро запихивать пачки денег за пазуху под майку.
Когда он положил последнюю пачку и поднял глаза, то заметил, что кассирша и Наташа как-то странно на него смот-рят. Немного помявшись, он достал из-за пазухи одну пачку и, разорвав упаковку, дал по сто долларов Наташе и кас-сирше.
Наташа, фыркнув, посмотрела на Караваева презрительно и, сунув деньги за вырез платья, удалилась, виляя бёдра-ми, а кассирша, сухо поблагодарив Караваева, сказала:
— Нельзя же так с деньгами, Иван Тимофеевич. Вот, возьмите пакет. Надо быть осмотрительнее.
Караваев взял пакет и переложил в него деньги. Немного подумав, он дал отзывчивой кассирше ещё сто долларов.
У кассирши зазвонил телефон. Она подняла трубку и, глядя на Караваева напряжённым, бегающим взглядом, стала отвечать кому-то негромко и односложно:
— Да… да… да… получил… нет ещё… сейчас пойдёт… увидимся вечером.
Положив трубку, она, наконец, улыбнулась:
— Ну, прощайте, Рокфеллер Вы наш ненаглядный. Вперёд и с песней, как говорится. Сейчас идёте прямо по коридо-ру до лифта. На лифте спускаетесь на первый этаж, выходите на улицу, — там стоянка такси, — и домой! Или Вы сразу в Париж, расслабиться?
— Да бросьте Вы — в Париж! В Красношахтёрск — домой! Ничего больше не хочу. Спасибо Вам, — ответил, рассме-явшись, Караваев.
— Тогда привет Красношахтёрску, — усмехнулась кассирша и закрыла окошечко кассы.
Караваев, улыбаясь счастливой улыбкой, пошёл по коридору. Настроение было отличным, он даже стал мурлыкать свою любимую песню — «Песню про зайцев», из кинофильма «Бриллиантовая рука», но не прошёл он и десяти шагов, как к нему подскочил длинноволосый, долговязый парень с диктофоном в руке.
Парень пошёл рядом с Караваевым. Поднеся к лицу Караваева диктофон, он представился:
— Никита Впотьмах — журналист, журнал «Ящик Пандоры». Мы только что узнали о вашем феноменальном везе-нии и о выигрыше, и я поспешил взять у Вас интервью. Вы не возражаете, Иван Тимофеевич, если я задам Вам несколь-ко вопросов?
— Валяй, — рассмеялся Караваев, — если ваших читателей интересует, какие у меня трусы, отвечаю: сатиновые, си-ние в белый горошек. Ты из такого журнала, тебя такое интересует?
— НУ, это тоже интересует определённую часть наших читателей, — ответил серьёзным тоном парень и стал зада-вать свои вопросы. Начал с довольно неожиданного вопроса:
— Скажите, Иван Тимофеевич, Вы когда-нибудь испытывали полноценный, настоящий оргазм?
— А то, как же! — расхохотался Караваев. — Аж три раза! Первый раз, когда соседка моя, зануда сплетница и кля-узница, незабвенная Олимпия Викторовна, надо же — Олимпия и ещё Викторовна — с лестницы упала и ключицу сло-мала, второй раз — когда Горбачёву по тыкве заехали, а третий — когда мои сбережения в Сбербанке навернулись. Вру — был ещё четвёртый оргазм, когда мои денежки в «Селенге» лопнули.
— Да Вы — юморист! — воскликнул парень, кисло улыбнувшись, и продолжил интервью.
— Могли бы Вы, Иван Тимофеевич, вступить в половые отношения с мужчиной?
— Я — никогда! А вот мужики из нашего правительства, ну, какие-то извращенцы, ёш твою два! Постоянно меня имеют и не спрашивают у меня, хочу ли я этого.
— Что Вы думаете о нашем шоу-бизнесе?
— Думаю, что дело это стабильное и прибыльное.
— Кто, по-вашему, будет следующим президентом?
— Они ещё не решили.
— Как Вы относитесь к транссексуалам?
— Нехорошо этим в транспорте заниматься. Люди всё же кругом, хе-хе.
— Опять Вы юморите. Ну, хорошо. Сколько вам нужно денег, чтобы прожить, скажем, месяц?
— Последний раз я получал зарплату пять месяцев назад и как видишь — жив.
— Волнуют ли Вас проблемы детской проституции?
— Мне больше нравятся женщины, которым за тридцать.
— Вы, наверное, слышали о новом налоге: налоге на воздух? Что скажете об этом?
— Нет, не слышал. Но если введут такой налог, что же делать — будем реже дышать.
— Удовлетворяет ли Вас нынешняя Государственная Дума?
— У меня женщина есть для этого. Иногда встречаемся, для удовлетворения, а Дума — это, как его… самоудовле-творяется, если культурно говорить, хе-хе.
—Состоите ли вы, в какой либо партии?
—Нет, но хочу создать свою партию—П.Б.Л.
—Как переводится?
—Партия Брошенных Людей.
—Как вы относитесь к лицам кавказской национальности?
— Когда появляются деньги, всегда покупаю у них фрукты, овощи, зелень.
—А к евреям как вы относитесь? Влияют они на вашу жизнь?
— Никак не влияют. Они на свою жизнь влияют.
—А светская жизнь вас интересует?
—Встаю я ни свет, ни заря, опускаюсь с товарищами под землю и весь день мы с ребятами такие светские беседы ведём! Типа того, Иван Тимофеич, не будете ли вы так любезны, передать мне моё кайло? Или, Фёдор Николаевич, дорогой, посторонитесь, пожалуйста, не попадите под вагонетку.
— Что Вы думаете о реформаторах нынешних?
— Шустрые черти! Таким палец в рот не клади.
—Ущемляются ли ваши конституционные права?
—Как может ущемляться то, чего у меня нет?
— Какой первый указ Вы бы издали, стань Вы президентом?
— О выделении мне дополнительных полномочий.
— Какие телевизионные программы Вам нравятся?
— Да все нравятся! Куда ни включи — везде реклама! А я рекламу люблю больше всего, хотя ничего из того, что рекламируют, не покупаю: нет возможности. Хорошо бы такой канал сделать, чтобы по нему круглые сутки одна рек-лама шла. Я бы только его и смотрел. Так на душе спокойно было бы, не видеть взрывов, наводнений, аварий, пожа-ров, депутатов, министров, террористов, задниц голых… Смотрел бы себе в экран на красивые вещи и радовался бы за людей, которые их покупают.
— И последний вопрос, Иван Тимофеевич. Что бы Вы пожелали читателям журнала «Ящик Пандоры»?
— Никогда не открывать этот ящик. Я имею в виду «Ящик Пандоры», потому что, я извиняюсь, в мире и так говна уже много скопилось.
Так, беседуя, они дошли до лифта, попрощались, и Караваев вошёл в открытую кабину лифта.
Войдя в лифт, он вздохнул облегчённо и нажал кнопку первого этажа. Лифт плавно тронулся, но на следующем эта-же остановился. В кабину вошли три крепких, короткостриженных парня.
Не спросив ничего у Караваева, один из них нажал кнопку. Двери лифта закрылись.
Караваев внутренне сжался, почувствовав приближение беды. Накачанный, с бычьей шеей парень, выплюнул на пол жвачку и сказал Караваеву:
— Значит, говоришь, не хочешь здесь жить? Брезгуешь нашим «общаком», значит, — и ударил Караваева под дых, коротким, но мощным ударом.
Караваев ойкнул от боли, и согнулся пополам и тут же получил жестокий удар по затылку. Что-то полыхнуло ярко перед глазами Караваева, и он кулем свалился на пол лифта.
Очнулся он в холле отеля, у фонтана. Он лежал на мраморном полу, его подташнивало, сильно болела голова. Кара-ваев со стоном поднял голову. У входной двери стоял знакомый ему швейцар, который смотрел на Караваева внима-тельно и с интересом, поигрывая связкой ключей.
Караваев сел на пол, с трудом ворочая шеей, огляделся. Майка его была разорвана и залита кровью. Пакета с дол-ларами не было. Ухватившись за кран бассейна, он встал на ноги, ничего не соображая умылся в бассейне, и, пошаты-ваясь, пошёл к входной двери.
Подойдя к швейцару, он почувствовал головокружение, и чтобы не упасть, ухватился за лацканы мундира швейцара. Швейцар легко разжал пальцы Караваева, отодвинул его от себя и строго сказал:
— Не шали, парень, не то сдам тебя куда положено.
Караваев долго смотрел на холёное, отлично выбритое лицо швейцара и вдруг заплакал. Размазывая по лицу слёзы, он заговорил с горечью:
— Что же это такое делается? Как же вы здесь все живёте, отец? Ни к кому по-человечески обратиться нельзя, пого-ворить по-простому. Все с гонором, с обманом, всё с подвохом! Зазеваешься — пропал! Сердце откроешь — ещё хуже, — обманут, попользуются и выбросят. Улыбаются все, а сами тебя сожрать с потрохами готовы. Скажи мне, отец, есть здесь люди, человеки ещё остались? Души-то живые есть в ваших райских кущах? Есть сердца, которые побаливают, когда горе чужое видят?
Швейцар молчал, поигрывая ключами.
— Вот и ты, отец, — продолжил Караваев, — солидный человек, дедушка по всему, а служишь в этом гадюшнике. И тебя выдрессировали, как положено в этом болоте. Молчишь? Ну, молчи, молчи. Прощай, тогда, отец, открой мне дверь, пожалуйста, бесплатно открой, если можно, уважь страдальца, денег нет у меня заплатить тебе, да и сил, кажет-ся, нет уже дверь эту открыть. Пойду я к хлопцам-рикшам, на аллею… открой дверь, пожалуйста… отец…
— Молчать! Ты, как стоишь перед отставным майором Комитета Государственной Безопасности?! Чего это ты раз-говорился, Ваня? Что это за ахинею ты тут несёшь? — гаркнул, вдруг побагровев, хорошо поставленным командирским голосом швейцар и, Караваев невольно подтянулся и притих, всхлипнув ещё пару раз, а швейцар продолжил говорить, — но уже спокойнее:
—Ты зачем сюда припёрся, дурачок? Забыл пословицу про незваного гостя? Здесь, Ваня, проигравших не жалуют. Здесь в основном победители обретаются, ну и челядь для обслуги. Зазаборье — страна победителей. Так, в принципе, всегда было, при любых царях: первым лучшие куски, как пел Высоцкий. Правда, при той,— при прошлой власти, хотя тоже своё Зазаборье было, но двери не все для народа были закрыты... не все двери закрыты были, и пожаловаться было куда, если, что. Скажем так, не совсем хреново ты жил, Ваня. Не шиковал, но, ведь, и не бедствовал. Одет был, обут, учился, лечился, без работы не оставался, детей рожал, отдыхал… Да чего об этом сейчас говорить, много чего полезного и хорошего для людей делалось, хотя и хренотени и дурошлёпства всякого и перегибов тоже немало было.
Чего об этом говорить… после драки кулаками не машут. За, что боролись, Ваня,— на то и напоролись. Ты, что же думал, Ваня, лист календаря сорвёшь и вот она свобода, да? Я, Ванюша, руку дам на отсечение, что ты, вот за эту самую свободу нынешнюю двумя руками голосовал… голосовал двумя руками. Напоролись, да… Ох, как ты, наверное, за бес-палого то Бориску переживал, когда на него делегаты наезжали с Горбачёвым-Иудиной?! У нас ведь страдальцев жа-леют! Жалеют страдальцев… Мы брату родному не поможем, а убийцу, которого в лагерь отправляют, жалеть будем; люди добрые, кричать будем, что же это делается то, ему бедному, аж девять лет баланду хлебать придётся, да на на-рах бока оглаживать, беспредел, понимаешь! Издевательство над людьми!
Ох, ты и обрадовался, небось, Ванечка, когда Бориску-то на царство посадили. Небось, подумал про себя: есть всё-таки справедливость, справедливость есть… есть справедливость на белом свете. Теперь, думал, заживём! В кишках уже сидит этот социализм с его бесплатными санаториями, институтами, поликлиниками, детскими лагерями, челове-ческим лицом и тому подобными благами… благами подобными. И не указ, думал ты, у телевизора сидя, мне теперь будут профкомы, месткомы, парткомы, исполкомы, райкомы, обкомы. Зашуршит в кармане у меня не рубль деревян-ный — валюта! — заживу, как барин... как барин заживу.
Да только кость, которую тебе подбросили, Ваня, ты быстро обглодал… обглодал быстро, Ваня. Оглянулся, а ловка-чи, которые тебе эту кость самую подкинули, успели за это время все свои делишки обтяпать, и под шумок страну под себя подмять. И вот тут, наверное, Ваня, стала в тебе память просыпаться… просыпаться стала память…
Оказалось, что за всё теперь платить нужно, а зарплаты-то обещанные Гайдарами да Бурбулисами всякими не увеличились, как на свободном Западе, они, зарплаты, вообще куда-то исчезать стали… стали исчезать зарплаты… И правильно: новым хозяевам жизни деньги нужней — у них жизнь опасная, они в авангарде, они в штыковую в атаку идут, жизнью рискуют. А народ,— он к беде привыкший, он перебьётся.
Проверено веками: народ у нас живучий, всё вынесет. В школе проходили, Некрасов писал про это. Ведь, каких только времён у нас не было, а народ всё снёс — не сгинул... не сгинул народ. Мне-то не знать про это! По работе сво-ей в ведомстве моём я столько народа видел, которого каждая новая метла переломить о свежее колено пыталась.
И чего только не придумывали, чтобы людям хуже стало… людям стало хуже. На какие только муки не обрекали, сколько извели способного народа, тюрьмами, лагерями, пытками, расстрелами, голодухой. Будто проверяли: выживет — не выживет! При Лёньке только бровастом успокоились немного. Подсчитали, покумекали, вроде бы извели уже врагов, можно и притормозить. Застой, понимаешь, передышка нужна. Жизнь наладилась, врагов с гулькин нос: фар-цовщики, валютчики, пара-тройка диссидентов вонючих, — за границей им место, чтобы воду здесь не мутили. Вперёд, значит, дальше, к победе коммунизма. Тем более, и вправду наладилась жизнь: и со жратвой более-менее, и армия нормальная, хотя и великовата, и в космосе с балетом мы впереди планеты всей, и хоккей, конечно… конечно, хоккей… И рожают бабы, потому как жить можно — не расстреливают, работа есть, жильё дадут… рожали, понимаешь, бабы.
Пили, конечно. Крепко и много. Не дурак народ наш выпить, но проблемы особой от этого не было... не было про-блемы… Сейчас, вон, суки всякие вопят, мол, пьянство — наша национальная черта. Да, у нас эта национальная черта выжить помогала при наших придурашных руководителях, да при нашем-то климате то! При климате нашем-то.
На Западе, давно уже наркота процветала буйным цветом, особенно после Вьетнама! А у нас этой дрянью артисты, стиляги, музыканты и всякая сволочь продвинутая пользовалась. Ну, узбеки, киргизы и таджики не в счёт — у них, как раз, всегда имелась своя национальная черта: траву курить и жевать всякую гадость — они же Азия, Ваня, и не просто Азия, хе-хе, а Средняя Азия, то есть так себе Азия. Траву курили… ну, и ладно, хлопок собирать им это не мешало, и книжек антисоветских они писать не собирались
Да, национальная черта… а теперь от наркоты тыщ сто народу молодого помирает ежегодно, Ваня. И ко всему, два-дцать четыре часа в сутки торгуют на каждом углу алкогольной бодягой. За счёт этой самой национальной черты фор-мируют средний класс, торгующий пивом и джином. Пиво дуют, начиная с детского сада, Ванюша. Наркотой только ленивый не торгует. И в цыганских домах, и в квартирах, и в клубах, и на рынках,— где только торгуют.
А народ мрёт. Мрёт народ… слабеет. Раньше-то пить,— пили, да всё же время находили ребёночка состругать... ре-бёночка состругать. Слабеет народ… Уж, не знаю, ежели сейчас задраться пришлось бы с сильным вражиной, то потя-нули бы мы Сталинградскую Битву… битву Сталинградскую?
Национальная черта, какая на хрен национальная черта! У нас тут в отеле со всего мира народ гулеванит: шведы, финны, африканцы, китайцы, казахи. Казахи! Тоже мне иностранцы! Мы их отливать стоя научили, иностранцы, бля!
Вот финнов взять, к примеру. Эти тоже совсем не дураки выпить… выпить не дураки… Пока рука подымается,стакан не выпустят, не остановятся. Один тут в цветочный горшок отливать надумал, не дотянул до унитаза. Немец тоже не-давно ужрался — голым по коридору бегал, а говорят — Европа, культура, мол. Старые пердуны из Европы оттопы-риться к нам приезжают. Нажрутся, напьются, раскиснут. Представляешь — воздух, не стесняясь, при дамах портят! Да-мы те, скажем, — шлюхи наши гостиничные, но дамы всё же, в конце концов! Да… Европа. И никто ведь не орёт на весь мир, что пьянство у чухонцев или немцев — национальная черта. Европейцы, понимаешь! Утречком ванну примут, мас-саж, значит, можно и эротический, кофейку с коньячком примут, побреются, одеколоном побрызгаются и ходят гого-лем, будто вчерашней блевотины и в помине не было. Всё, значит, о кей, зер гут, понимаешь. Культура!
Я в той Европе, Ваня, когда ты о свободе нынешней и не помышлял и коммунизм по будням строил, я там, в Европе этой, по своей линии, ну, сам понимаешь по какой, объяснять не буду, частенько, так сказать, в «командировках» бы-вал.
Ну, Болгария… Я там недолго работал - это самая моя первая заграница была. У нас тогда говорили: «Курица не пти-ца, Болгария не заграница». В Болгарии тоже социализм строили. И что интересно, тенденции у них тоже были. Уже стали поглядывать в лес, то есть на Европу. Вроде братья-славяне, Шипка, понимаешь, турок вместе молотили, а тоже-тихонько скалили зубы. Я в Центр тогда докладывал. Докладывал я в Центр… Потом в Испании работал. Тут тебе, Ваня, натуральный капитализм и все сопутствующие блага. Там я, Ваня, впервые бомжей увидел. Увидел бомжей… Бродяг-то я и раньше видел у нас. Да бродяга — это не совсем бомж. Бродяга — вольный человек, бродит себе по белу свету, а захочет — прибьётся где-нибудь к бабе, или поработать руки зачешутся. А потом опять шляться может отправиться. А эти… Свободные бомжи, бля. Они там, в парках летом ночуют, по утрам их гонят со скамеек, полицейские гонят. И они испаряются куда-то по каким-то норкам. Чуть не стошнило меня тогда, помню… Смотрю — сидит такой на скамейке, дремлет. Проснулся, вина глотнул из бутылки, а бутылка культурненько, по-европейски! в пакет спрятана. Потом ноги раздвинул, мама родная! Отлил прямо через штаны на скамейку! Встал и побрёл куда-то… Куда-то побрёл… М-да… Лю-ди там уже тогда воду экономили, за неё платить большие деньги нужно было. Родители там жилы надрывают, чтобы детей выучить и, упаси Боже, работу потерять — это крах, Ваня. Болеть тоже не рекомендуется. Чтобы так средненько жить и на плаву держаться, расслабляться нельзя. Чуть расслабился — и всё потерял. Это — жизнь разве?! А тебе, Ваня, вот это всё предлагали вместо стабильной и нормальной жизни. Жизни нормальной… Как говорят лохотронщики: под-ходи прохожий на лоха похожий… похожий на лоха. Тебе, Ваня, на политзанятиях в армии рассказывали, наверное, что Карла Маркс говорил про капитализм этот? А говорил он, что кризисами капитализм славен. Как нам кризисов не хватало! Как мы скучали за ними! А дайте нам его побыстрей, жить мы без него не могём! Будто прозрели вдруг! Быв-шие политруки вдруг перестроились и стали говорить о демократии, правах человека, рынке. Как заклинание талды-чили нам убогим , что другого пути у нас нет, нету,талдычили, у нас другого пути нет. Мол, жили мы как быдло,пора людьми уже стать! Уговорили. Уговорили, суки.
Ещё в Бельгии был. Ну, уж куда, как свободный народ! Там пидоры уже тогда на улицах взасос сосались! Розовые, голубые кругом— ни кто ни на кого внимания не обращает. Все собой озабочены. Культурная Европа, понимаешь, тротуары чистые, собак выгуливают — дерьмо на совочек и в пакетик. Кофе попить — святое дело. Сидят в кафе, сами неделю не мылись, воду экономили, а королями сидят, часа по три чашечку кофе сосут, бля!
Негры, арабы шастают по улицам, как у себя дома. Нет, у себя дома они такой вид наглючий вряд ли не себя напус-кают, нас скоро, Ваня, тоже такое нашествие ожидает иноплеменников, потому, как в очередной раз вам мозги запуд-ривают, мол, рождаемость плохая, нехай, мол, едут работать, а то работать некому. Они приедут, оглядятся, перетянут ещё своих из аулов и деревень, и тоже на тебя наплюют. Им совсем, Ваня, не хочется думать, что здесь свои обычаи, другой народ, другая вера, им родители совсем другие сказки на ночь читали. Им, главное, свои обычаи не растерять, а мы им — иноверцы. Иноверцы мы… Нам паскуды всякие по телевизору твердят с утра до ночи: толерантности, мол, толерантности нашему народу не хватает, а им иноплеменникам этим, кто интересно про толерантность к нам дурням голубоглазым объясняет, ваххабитские проповедники что ли? Толерантность сильных к слабым, Ваня, должна быть не бесконечной. Избалованных деток трудно перевоспитывать… трудно перевоспитывать…
Да, Бельгия… Это пока не поживёшь там, да не врубишься, что почём, кажется не жизнь, а малина. А на поверку, Ва-ня, дело — дрянь! Без денежек никуда, — жратва дорогая, рожать бабы не хотят, у молодёжи одна развлекуха в голо-вах, наш троечник-девятиклассник там кандидатом наук считался бы. Но животных любят. Любят животных… Всяких животных, собачек и кошек в детских колясочках возят, кобельку — голубое одеяльце, сучке — розовое, — сам видел. Церкви пустуют. У нас, даже в самые застойные годы, в храмы больше людей ходило, хотя и не поощрялось это. Ходили люди в храмы… и правильно делали, что ходили, не в Обком же ходить молиться!
У Сталина, Ваня, голова быстро сработала, когда он храмы дозволил открыть во время войны, нам бы этот фактор тогда ещё учесть надо было для устройства согласия со своим народом, а мы прохлопали ушами. А уж когда кукурузник рулить стал то вообще забывать стали, кто мы и какой мы веры.
Да, Европа, культура, а у нас говорят — хромает она… культура хромает. Любит наш народ словечко крепкое ввер-нуть, но к месту, к месту, однако. Опять же: посмотришь какой-нибудь фильм нынешний заграничный, а там мат-перемат. Всё: фак да фак. Это у них «твою мать» означает. И так весь фильм факают друг на друга. При детях эту отраву лучше не смотреть. Потому как, обязательно, что-нибудь ввернут похабное, или покажут, того хуже, от чего дети появ-ляются.
Пойдём дальше. Ещё говорят, дескать, работать мы не любим и не можем, и воровать горазды. Воров нашли! Банку краски? Гвоздей полкило? Мешок ячменя? Это же учитываемое воровство. Кстати, дают сейчас за гвоздей полкило на всю катушку. Расхитителям капиталистической собственности судят строго, а расхитителей народной собственности трогать не велено… не велено трогать. Нет, приглядывать нужно, конечно. Могут, конечно, стройку растащить. Да по бедности это, Ваня, но не по жадности. От жадности нынешние выползни хапают. Эти шурупы в кармане не выносят. Они сразу заводы, аэродромы, города целые хапают. Им всю страну подавай. Это не воровство, это — дэ-мок-ра-ти-я! Это — наш доморощенный капитализм, Ваня. Воровать престижно по крупному и чем крупней воровство, тем престиж-ней. Нет, раньше тоже воровали, но не обучали по телевизору, как и, что воровать нужно, и не шастали из канала в ка-нал разодетые ворюги говорливые паскуды… паскуды говорливые
Да… Не тех расстреливали, получается, не тех в лагерях гноили, не тех получается. Выползни тихо сидели, голосова-ли всегда «за», ходили на работу и на картошку ездили вместе со всеми, да часа своего тихо дожидались. А мы аген-турные донесения на тех, кто не так думал, собирали! Боялись, что они народ испортят нам. Так эти «болтуны», которых мы переловили, посажали или выслали, оказалось Родину-то свою любили, сердцем болели. Нам прислушаться, да что-либо изменить в курсе уже тогда нужно было,— а мы: диссиденты, враги! Враги… Сейчас они старики уже. Многие умерли. И не злобится никто из них, хоть и пострадали. А нынешним — плевать: они продадут, и площадь Красную и отравленные отбросы под носом у людей закопают, и техническим спиртом отравят, — глазом не моргнув. Нет ничего страшнее торгашей и банкиров, они теперь в почёте, они главные… главные они. И молодёжь приобщили, — 24 часа в сутки торговля идёт! Пол страны продавцами работают на чужого дядю, а пол страны охраняют добро этого дяди чужо-го. Раньше люди ночью спали и детей делали, утром на работу, в школы шли, а теперь ночью втюхивают покупателям китайскую дрянь, а днём отсыпаются. От такой жизни здоровья, Ваня, не прибавляется.
М-да, сыр бесплатный, Ваня, он в мышеловках в основном бывает… Мы сыром-то этим полмира кормили. Кормили полмира… Докормили. Пока косорылых, да черномазых кормили, поили, одевали, обучали, вооружали; пигмеев, лю-доедов и дикарей с копьями к социализму склоняли, свой собственный народ проморгали. Эх, проморгали свой народ! А какой у нас народ был! Какой народ! Войну такую выиграть, а?! Такую войну выиграть, Ваня! А мы его всё больше кнутом. Да, кнутом, Ваня. А пряник по праздникам, на седьмое ноября цены снижали на пенициллин и шариковые авторучки… Да он разве ж просил для себя чего такого? Милостей, каких? Не роптал, не канючил, не выпрашивал для себя привилегий, не торговался. Запросы минимальные… минимальные запросы… А мог бы просить! Даже должен был на правах старшего брата в братской семье народов. Старшему брату можно было и уважение оказать, за то, что младших не притеснял, кусок у них не отнимал, работал и жил по-человечески.
Всё лучшее детям, как говорится. Да дети-то, оказывается, до поры затаились, момента ждали, чтобы последнее одеяло и дом отнять у старшего брата. А как срок пришёл, так и погнали старшего брата палками, ножами, да камнями на Родину привольную, душевную, берёзовую. Широка страна моя родная… страна родная широка… широка страна… Так мы ж не злопамятные, верно, Ваня? Мы теперь тех, кто нас резал, да гнал, вместе с их детьми принимаем. Они у нас теперь дома строят, дворниками работают, на рынках торгуют, они весь свой кагал перетянут, увидишь, Ваня. А потом о правах человека заявят, или даже интифаду, какую нибудь устроят нам, мол, вечно эти неверные притесняют нас, мы их выгнали, оккупантов, теперь они здесь нас угнетают, ни стыда, понимаешь, ни совести у этих бледнолицых нет.
Была сила, была, Ваня. Да вот теперь вышла вся. На демократических харчах той силы не набрать уже, Ваня. Да ны-нешним-то иродам страшна такая сила, их больше устроит, чтобы перемёрла эта сила. Им рабсила нужна. Смугленькие, жёлтенькие, да чёрненькие понаедут, перемешаются с аборигенами, и будет рабсила дешёвая. А сила была, Ваня. Американцы, матерь иху, на что тоже сила — не рыпались! Понимали, что с нами лучше не связываться. У нас народу не меньше было чем у них, и техника, слава Богу, не хуже была. Знали, что окорот получат, если рыпнутся. А сейчас ка-кая-нибудь эвропейская бздюлька величиной с Брянщину пальцем нам грозит, мол, права человека нарушаете, всё, мол, у вас не правильно, не соответствует, мол, эвропейским стандартам! Да что там Европа — Грузия с Литвой и Эсто-нией зубы скалят, ляхи про Минина с Пожарским забыли, Бог с ней с историей далёкой: они и про Краков, спасённый от фашистов кровью наших солдатиков, почему то забыли!
Да, времена… времена настали. Вот и майор КГБ в их отеле швейцаром служит. Нет, я, конечно, мог к какой-нибудь шпане прибиться, «крышевать» или охрану организовать, связи-то остались, да не захотел я. Хотя пенсию знаешь, ка-кую мне положили? Не буду говорить, смеяться будешь. Оценили мои труды, господа! А в магазин зайдёшь, цены такие — плакать хочется. А у меня две дочери, внуков четверо. Зятья… Один — кандидат наук по космосу чего-то там, соби-рается в Америку линять, Павлик Морозов, бля. Второй — писатель! Писатель, понимаешь! Пятый год свою книгу пи-шет, дармоед. На автостоянке сторожем работает, — еле пристроил его туда. Писатель! Спрашиваю: о чём книга твоя будет, зятёк? Говорит: о лишних людях, выброшенных на помойку истории. Умник, — что он об этом может знать?! Чис-топлюй — прожил за маминой, папиной спиной. Ни разу за жизнь не нагибался, чтобы копеечку поднять. Что он об этом знает? Чтобы о таком написать, надо в шкуре этих лишних людей побыть. М-да, побыть, понимаешь. Бракодел я, Ваня. Хотел, чтоб пацанов жена родила, а вышли девки… девки вышли.
Вот, ты спрашиваешь, как я сюда попал? Просто всё. Как отель открыли этот и, как узнал я, кто в отеле этом дирек-тор — так сразу к нему в апартаменты и явился. И настроение ему, хе-хе, испортил. Испортил настроение ему на всю оставшуюся жизнь! Сейчас всё тебе расскажу. Работаю, Ваня, по своей воле, значит, здесь. Мне удобно: сутки отработал — двое дома.
А директор отеля этого — «стукачок». Знакомы мы с ним давно... давно знакомы. Он по нашему ведомству фарцов-щиком и валютчиком проходил. Вели мы его. Когда совсем зарвался — взяли. Как он у меня в кабинете рыдал, как в ногах валялся, артист! Всех своих подельников вложил, падла. Подписался в «стукачи» сразу, даже «просить» не нужно было. Пятнадцать лет он на нашу контору «отстучал». В перестройку, в конце её, смылся в Израиль. Когда вернулся, кооперативами стал ворочать, торговал компьютерами, зерном, нефтью, оружием, проститутками. Контора наша тогда уже по швам трещала — не до него было. А «стукачок» наш хапнул пару миллиардов при беспалом и в отель бабки вложил.
Я, Ваня, видел, куда мы идём, артачился, рапорты писал начальству, а меня спровадили на пенсию, начальство то уже тоже экономикой жить стало, У.Е. полюбило, хотя портреты железного Феликса со стен кабинетов не снимали,- на всякий случай: мало ли… а потом контора и вовсе лопнула. Разбежались кто куда. Кто к бандитам, кто в банки, кто в охрану, кто своё дело открыл. А я вот сюда подался. С папочкой. Папочка неприятная очень, в ней все делишки дирек-тора отеля, и как он своих подельников сдавал, главное. А многие из них живы ещё, кумекаешь? Ещё живы, как ни странно. Взял он меня горемычного, хе-хе, пенсионера по «старой дружбе» на работу. Я тут уже новую папочку завёл, и агентуру набрал среди персонала. Мало ли, — глядишь и изменится всё и материальчики мои сгодятся ещё. Сегодня одна власть, а завтра, глядишь, оглобли повернут…
М-да… А на тебя, Ваня, мне смотреть больно. Больно смотреть… Разбередил ты мне душу, Ваня, человечище бес-словесный. Терпишь, как всегда довольствуешься, как воробушек крошечками, не протестуешь, на просветление жизни надеешься. На царя доброго, мудрого и сильного. А как не будет этого? Времена-то, Ваня, лихие настали и безнадёж-ные, где он, тот царь, может и не родился он ещё? А может, посмотрит он на своих подданных, покачает головой и ска-жет, что не нужен ему такой народ, который царей своих убивает, да проходимцам над собой властвовать дозволяет. Эх… Разбередил ты мои раны, сердце моё растревожил, Ванюша…
По щеке швейцара потекла слеза, и Караваев вдруг понял, что это его последний шанс, что вот это — тот самый мо-мент, когда можно, наконец, попасть в свой номер, ведь, кому, как ни швейцару этому знать всё об отеле, в котором он работает.
Караваев погладил швейцара по плечу и сказал:
— Не расстраивайся, батя. И прости меня, если я тебя, чем обидел. Может ещё всё и наладится, кто знает. Ты мне, батя, подскажи, пожалуйста, как мне в свой номер 6393 попасть. Путёвка у меня…
Швейцар аккуратно вытер платком глаза, высморкался трубно и, горько вздохнув, ответил:
— Номера 6393 у нас нету. У нас в отеле шесть тысяч триста девяносто два номера.
— Как так? У меня путёвка вот, — Караваев вытащил торопливо из кармана паспорт, достал из него путёвку, — Вот здесь: чёрным по белому написано, название фирмы «Ин-тер-тур-сервис», — по бартеру выдали… Я им уголь — они мне путёвку. А ты говоришь, нету такого номера у вас.
— Нету у нас такого номера, — повторил швейцар, — я здесь не первый год работаю. Мне такие вещи положено знать. Ну-ка, дай-ка сюда твою путёвку.
Караваев дрожащей рукой протянул путёвку швейцару. Тот взял её и, отодвинув её на вытянутую руку, медленно стал читать, шевеля губами. Прочитав, он рассмотрел путёвку на свет, как рассматривают деньги, проверяя их подлин-ность, и вернув её Караваеву, напряжённо наблюдавшему за швейцаром, сказал тихо, глядя на Караваева с жалостью.
— Эх, Ванюша, Ванюша, и тут тебя надули. Таких путёвок я тебе на обычном ксероксе на всех шахтёров вашей облас-ти напечатаю, только для фамилий пробел оставить нужно. А заодно можно и для сталеваров, нефтяников и почтовых работников наклепать путёвок. Домой тебе надо, Ваня, домой. Пропадёшь ты здесь, пропадёшь. Хочешь домой, Ваня?
Караваев затравленно озираясь, непонимающе смотрел на швейцара. Тот покачал головой, взял за руку дрожащего всем телом Караваева, и повёл его в дальний конец холла. Он открыл своим ключом какую-то дверь, по-отечески поце-ловал Караваева в лоб и, развернув его за плечи, подтолкнул его к дверному проёму.
Караваев заглянул в проём: за ним зияла чёрная бездна, подвывал ветерок. Он обернулся к швейцару, беспомощно улыбаясь. Швейцар ободряюще улыбнулся. Караваеву стало страшно, и он закрыл глаза, но тут швейцар, которому на-доела нерешительность Караваева, дал ему пинка под зад и Караваев, нелепо размахивая руками и громко крича, стремительно полетел в пустоту.
Он летел так долго, что перестал кричать и стал со страхом озираться, ожидая удара о землю, но неожиданно неве-домая сила выровняла его тело. Он полетел к земле ногами, скорость падения стала плавно падать, а в метре от земли, покрытой глубоким нетронутым снегом, он завис и мягко приземлился, провалившись в снег по пояс.
Приземлился он на пустыре напротив дома, в котором жил. Было холодно, шёл крупный, но редкий снег. Далеко за посёлком было видно зарево пожара. Пахло горелым углём. «Не потушили ещё «седьмую», — подумал Караваев и по-бежал к дому. Он бежал проваливаясь в глубокий снег, потерял сланцы, стал их искать, — не нашёл, махнул рукой и побежал босиком. Выбежал, наконец, к площадке перед входом в свой подъезд, вбежал в полутёмный подъезд, осве-щённый грязной сорокаваттной лампочкой, и оказался в крепких мужских объятиях. Он попытался освободиться, — но ничего не получилось: держали его крепко. Топчась на холодном полу, он закричал нервно и зло:
— Мужики, ну хватит балдеть, отпустите — холодно же.
— Мужики у вас в Воронеже, — ответил ему гортанный голос с заметным кавказским акцентом. — Наконец-то мы нашли тебя, Иван, слава Аллаху. Хитрый ты, Иван, но не хитрее нас. Мы сейчас тебя рэзать будем. Мы это хорошо де-лать умеем. Ты что, не узнаёшь нас, Иван?
Караваев хотел повернуться, но почувствовал, что с обеих сторон ему в бока упираются острые ножи.
Текст взят с http://www.lit-bit.narod.ru/
