— Правда что ли? — спросил Караваев безо всякого интереса.

— Да куда уж, как, правда — ты же белый как снег, — покачав головой, ответил старик.

Караваев провёл рукой по волосам.

— Белый, так белый. Буду, значит, теперь белым. Прощай, отец, — пойду я, — сказал он, тяжело подымаясь.

Караваев пошёл знакомой ему дорогой к забору. У ангара стояла длиннющая очередь оборванцев с духовыми инст-рументами. Двери ангара были открыты настежь. Бродяги шумели, ругались. Очередь подвигалась споро: хозяин ан-гара впускал клиентов по трое-четверо.

Караваев дошёл до забора, до того места, где они сидели с парнем. Сел на тот ящик, на котором он уже сидел, и, развязав тесёмки рюкзака, вытащил из него тетрадь парня, полистал страницы, исписанные неаккуратным почерком. Во многих местах написанное было перечёркнуто жирным красным маркером. Ещё в рюкзаке было три книги. Одна толстая называлась «Три века русской поэзии», другая, толстая и потрёпанная, называлась «Книга скитаний», третья книга называлась «Лествица, возводящая на небо». Была ещё одна книга, совсем маленького формата, толстенькая, размером с записную книжку. Это был «Новый Завет и Псалтырь». В прозрачном пенале были карандаши, авторучки. В маленьком отделении Караваев обнаружил маленькую икону с ликом богородицы и ещё одну книжицу — «Краткий молитвослов».

— Эх, Тимур, Тимур, — тихо прошептал Караваев, — Вот память о тебе осталась — рюкзачок твой. Теперь он мне спать никогда давать не будет. Прости, Тимур, что не сподобился сберечь тебя. Не нужно было никуда с тобой ходить. Ведь не хотел, не хотел, — упиралась моя душа. Не пошли бы мы с тобой — был бы ты жив сейчас... наверное… А я обошёлся бы без костюма. Ну, не пустили бы в отель — ну, и что? Пропал бы? К рикшам бы подался или грузчиком бы где-нибудь пристроился. Три недели бы быстро пролетели. Разве это трудности? Были у меня в жизни трудности, а сей-час руки-ноги целы, работу всегда можно найти, как-нибудь перебился бы. Эх, Тимур, Тимурчик, может ты там, на не-бесах, с сыночком моим свиделся… Когда-нибудь и я с тобой снова свижусь и будем мы беседовать с тобой никуда не спеша, потому что никуда не нужно спешить и не нужно будет думать об одежде, деньгах, еде… покойно только там, наверное. Караваев умолк, он машинально, глядя остановившимся взглядом куда-то вдаль, сложил вещи Тимура в рюкзак, не глядя завязал тесёмку, встал, закинул рюкзак за спину и апатично и устало пошёл вдоль забора, как-то сгор-бившись по-старчески.

Метров через триста-четыреста он остановился. Это было то место забора, про которое говорил ему Тимур.

Забор был разрисован цветными красками. Это была развёрнутая картина разнузданного шабаша. Скопище разной нечисти, людей и животных предавалось дичайшему разврату. Действие происходило на шахматной доске. В левом углу «картины» улыбающийся чёрт в цилиндре с большой сигарой в крупных лошадиных зубах, указывал трезубцем на надпись, написанную скачущими разноцветными буквами. «Серые начинают и выигрывают» — гласила надпись.

Караваев не стал разглядывать эти «художества». Он подошёл к забору, подёргал доски, проходящие через слово «серые», нашёл нужную доску, нагнулся (у земли был просвет), ухватил доску за торец и потянул её на себя: доска лег-ко поддалась. Тогда Караваев отодвинул её максимально в сторону, сняв рюкзак, просунул его в щель и откинул его насколько смог. Потоптался немного в раздумье, оглянулся на мусорные холмы. Из-за холмов доносился усилившийся рёв сирен, — видимо прибывали новые машины с помощью. Горестный вой огромной массы людей немного поутих, но усилился неприятный запах, от которого Караваева немного мутило: запах горелого мяса и нечистот. Этот резкий запах принёс неожиданно подувший со стороны аллеи ветерок.

Караваев встал боком у проёма в заборе, втянул в себя живот, весь подтянулся и легко скользнул на ту сторону за-бора. Затем просунул руку в проём, поймал доску и установил её на место.

Караваев поднял рюкзак, одел его и огляделся. Что-то было не так. Сразу он этого понять не смог, но что-то главное изменилось и изменилось очень резко. Вдруг будто из ушей его вынули забытые там ватные тампоны. Он услышал пе-ние птиц, оно неслось отовсюду, стрекотание кузнечиков, ноздри его, вздрогнув, с удовольствием втянули в себя све-жий запах скошенного разнотравья. Прямо перед ним стояла рощица из молодых берёзок и подстриженных «шарами» акаций, где-то рядом была вода: явственно был слышен шум падающей воды. Солнце, давно прошедшее большую часть своего дневного пути, светило ласково с чистого, без единого облачка неба.

Караваев обернулся к забору, выкрашенному с этой стороны в приятный светло-лиловый цвет. Он несколько мгно-вений смотрел на этот забор, из-за которого только что пришёл и вдруг понял!

«Этого не может быть, — прошептал он чуть слышно. — Быть этого никак не может! Так не бывает. Здесь же ничего не слышно! Это же совсем рядом — за этим забором аллея, свалка, взрыв, а тут тишина и намёка даже нет на случив-шееся. Да, точно, — не слышно ничего, ни криков, ни сирен, а заборчик-то вроде — не до небес, да из обычных досок сделан. А запах? Куда он делся? Запах-то должен был просачиваться: щели в заборе и ветерок сюда поддувал».

Караваев вернулся к забору, нашёл доску, отодвинул её и просунул голову в щель. Его буквально оглушил вой сирен и людской гомон — в нос ударил резкий тошнотворный запах. Караваев резко выдернул голову. Ошарашено почесал в затылке, постоял, раздумывая, повертел головой — трещали кузнечики, щебетали птицы, где-то журчала вода, пахло цветами и скошенной травой.

«Это что же получается? Спецзабор со встроенной системой шумоизоляции?» — подумал он и тут же отказался от этой мысли, оценив высоту забора. Забор, конечно, был высокий, но не выше трёх метров.

«Сверху-то, по воздуху звуки должны были обязательно проходить, и звуки, и запахи», — подумал он в этот раз.

И ещё подумал: «А может это очередные чудеса? Пора тебе, Иван Тимофеевич, привыкнуть к здешним явлениям».

Он хотел прикрыть доску и уйти, но не удержался и вновь высунул голову в проём: сирены, вой, вонь! Рядом с его головой прошли ноги. Кто-то хрипло сказал: «За две валторны и одну трубу двадцать рублей дал, тварь паскудная».

Караваев вытащил голову из проёма, установил доску на прежнее место и пошёл на шум воды. Вскоре он вышел на поляну, на которой цвели олеандры и камелии, а за поляной шумел водопад. Небольшой водопад был искусственным: из огромных гранитных валунов была устроена плотина, с которой вода падала в крохотное озерце, а затем текла по искусственному руслу. Берега речушки были выложены шлифованным камнем; чуть ниже водопада, через речушку был перекинут дугообразный ажурный мостик.

Караваев спустился к речушке, сел на корточки, долго и жадно пил воду, черпая её ладонями, умылся, вымыл ноги и сланцы, затем перешёл через мостик и пошёл по извилистой посыпанной мелким раздробленным кирпичом тропинке, вдоль которой были установлены чугунные столбы с изящными фонарями. Караваев вышел ещё на одну поляну. На той стороне поляны, за асфальтовым шоссе он увидел большую беседку, крытую зелёной черепицей. У входа в неё стоял «горбатый» запорожец, выкрашенный в ярко-алый цвет. На двери «Запорожца» был нарисован герб СССР. В беседке сидели люди, видны были их головы.

«Пойду, время узнаю», — подумал Караваев и быстро пошёл к беседке. Он почему-то забыл все уроки сегодняшне-го дня, забыл об опасностях Зазаборья, о которых его предупреждал Тимур.

Когда он стал подходить к беседке, то стал замедлять шаг, а, не дойдя до неё метров десять, остановился вовсе и замер: за большим деревянным столом сидели Ленин, Сталин и Ельцин! Был ещё Горбачёв, который сервировал стол.

Сталин был одет в добротный китель без знаков различия и покуривал трубку. Ленин, на голове которого была ко-кетливая кепка из тёмно-синего велюра, был одет в строгий костюм-тройку, тоже синего цвета: из нагрудного кармана пиджака торчала алая гвоздика. Ельцин был одет в спортивный костюм «Адидас». Горбачёв был одет в светло-серый костюм, на лацкане его пиджака было три значка: комсомольский, институтский ромбик и знак делегата Съезда Народ-ных Депутатов СССР.

Вожди не видели замершего Караваева, они внимательно наблюдали за манипуляциями суетящегося у стола Горба-чёва.

Горбачёв, закончив сервировку, оглядел любовно стол, потёр руки и промолвил, потирая руки:

— Как говорится, как говорится: кворум есть!

Сталин, вынув трубку изо рта и пыхнув ароматным дымком, обратился к Ельцину, который что-то мурлыча себе под нос, прутиком отгонял мух от еды:

— Рядом с твоей ногой, Борис, гондон использованный лежит. Убери, пожалуйста, подальше. Аппетит портит, по-нимаешь, эта гадость.

—Почему я? — обиженно возразил Ельцин, на время перестав помахивать прутиком, и оборачиваясь к Сталину.

— Потому что ты этот бордель в стране развёл, тебе и подчищать, — ответил сухо Сталин.

— А мне это аппетита не портит. Кому мешает эта резинка, тот пусть и прибирает. Надо же какие мы брезгливые! А насчёт борделя — это ещё, как сказать, не надо мне лапшу вешать. Может при тебе, Коба, ангелы одни жили в стране: сплошное воздержание, понимаешь, было? С резиной при тебе туго было, это точно. И вообще, помолчал бы! У вас в Кремле, хе-хе, сплошные херувимы были, от слова «хер», понимаш, один ваш Берия чего стоит! Вот кому к кремлёв-скому пайку ещё и презервативы нужно было выдавать, сифилитику вонючему. Короче, кому мешает, тот пусть и уби-рает, нечего «шестёрок» искать, — подытожил Ельцин злобно. Брови его при этом были приподняты гневно «доми-ком», щека подёргивалась. Закончив свою тираду, он взял со стола солёный огурец и с аппетитом захрустел им. А затем продолжил отгонять мух.

— Борис, ты не прав, — мягко сказал Горбачёв, делая на столе какие-то последние штрихи, понятные только ему. — Без дисциплины в партии бардак может начаться, а к старшим товарищам прислушиваться нужно. К тому же, не за-будь,— существует иерархия.

— Чья б корова мычала. Ты ещё мне о партийной этике начни рассказывать. Дисциплина! Ты сам — дисциплиниро-ванный? Вот и прибирай, Ставропольский комбайнёр, ха-ха, человек с большой буквы Г, — то есть ты, Миша, — отмах-нулся Ельцин, скривившись.

— Вы, Борис Николаевич, никак не хотите уразуметь, что дисциплина в партии — архиважная и весьма полезная вещь, — вступил в разговор Ленин, — без неё, батенька, хорошо отлаженный механизм может разладиться. В меха-низме важна любая деталь и стоит одной выйти из строя, как последует цепная реакция и всё полетит к чертям собачь-им. Ну, а уж грубить товарищам — это, знаете ли… Ни в какие ворота… Зачем так злобно реагировать на просьбы това-рищей? Вы создаёте, батенька, нездоровую атмосферу в коллективе.

— Вот ещё один гений с нравоучениями. Старшие, младшие, понимаш. Мы, что на свадьбе в кавказском ауле? — буркнул Ельцин, но запал его, кажется, поубавился.

Сталин обвёл взглядом компанию:

— Дискуссия, товарищи, по такому элементарному вопросу затянулась. Вы все знаете, как мы поступаем в спорных случаях. Процедура известная и простая: решим вопрос простым голосованием. Есть возражения?

— Нет! — в один голос ответили Ленин с Горбачёвым.

Ельцин рассмеялся:

— Другого я и не ожидал.

Сталин встал и казённым голосом произнёс:

— Кто за то, чтобы Ельцин Борис Николаевич убрал с территории беседки резиновый предмет под техническим на-званием презерватив?

Ленин с Горбачёвым одновременно подняли руки. Сталин улыбнувшись, кивнул им головой и сел на скамью:

— Надеюсь, Борис, ты понимаешь, что я тоже «за»?

— «Тройка»! — обиженно пробасил Ельцин. — Расстрельная «тройка». Это, товарищи, — самосуд! Они решили, они проголосовали, они и расстреляли! А презумпция невиновности? Она, что — погулять в это время вышла? Я, конечно, подчинюсь коллективному решению, но останусь, понимаш, при своём мнении. И мнение моё вы знаете — я за жребий — это честнее, чем ваше товарищеское голосование.

— Ты, я думаю, и страной так руководил: монетку бросал, чтобы то или иное решение принять, — жёстко сказал Сталин, — не кочевряжься, Моисей ты наш сибирский, который страну из коммунистического рабства выводил, выво-дил, а завёл в рабство к продажным торгашам. Давай подчисти, как коллектив требует, великий освободитель. Убери гондон — и дело с концом.

Ельцин ухмыльнулся, поддел презерватив прутиком, сделал долгую паузу, держа его в воздухе, и лишь затем швыр-нул его за беседку, отправив вслед за ним и прутик. Отряхнув руки, он грубо сказал Горбачёву:

— Ну, чё резину тянешь, последний Генсек СССР, последний президент СССР. Последний, короче. Последний — это обидно, наверное? Наливай уже… последний.

— Откуда в тебе столько яда? — ответил Горбачёв живо. — Ты знай, я все твои оскорбления отметаю. Отметаю ос-корбления. Ты мне скажи: где ты успел на грудь принять? Мы ведь договаривались, Борис Николаевич, коллектив ведь может тебе штрафные санкции выставить. Забыл об этом?

— Да брось ты, лучший немец России, с популярностью ничего не поделаешь! Шёл по улице, мимо пивнушки, при-гласили, понимаш, стопарик налили, как полагается, и пивка ещё кружечку. Тебе бы, Горбач, не налили, а может быть даже и по «тыкве» твоей несуразной настучали бы. Ты разливай, разливай, Горби. Надо же — Горби! Как куклу какую-то прозвали. Кукла есть такая — Барби. Барби, Горби, хе-хе, наливай, Горби!

Горбачёв покраснел, но промолчал, только головой покачал и рукой махнул на Ельцина. Достав из кармана пиджака темный пластиковый стакан, зачем-то дунул в него, потом свинтил крышку бутылки водки, и уже было собрался налить водки в стакан, но тут Караваев не сдержался и чихнул громко.

Вожди разом повернулись к Караваеву, сердце которого застучало гулко и прерывисто, голова закружилась, закача-лись лица вождей, земля из-под ног куда-то стала уплывать. Караваеву захотелось за что-нибудь ухватиться. Он нелепо развёл руки в стороны и, глупо улыбаясь, стал оседать на землю.

— Ты чего это, паря? — крикнул тревожно Ленин и, молодо вскочив со скамьи, подбежал к Караваеву, подхватил его под руки, не дав упасть.

— Миша, салага, ну, чё ты глазами блымкаешь? Подсоби, а то ходок из народа больно тяжёлый,— крикнул он Гор-бачёву, с трудом удерживая обвисшее тело Караваева.

Вдвоём с Горбачёвым они помогли дойти до скамьи глупо улыбающемуся Караваеву и усадили его за стол. Горбачёв налил в стакан минеральной воды и, как ребёнка напоил водой покорного Караваева. Караваев выпил воды, икнул, положил руки на колени и уставился на Сталина, смотревшего на него с интересом.

Ельцин, всё это время внимательно наблюдавший за происходящим, хохотнул вдруг весело и, хлопнув меж лопаток скривившегося Сталина, сказал надтреснутым баском:

— Видишь, Коба, полвека прошло, как ты копыта отбросил, а народ до сих пор в обмороки падает при виде люби-мого Вождя Народов.

— Это он не меня испугался. Он испугался, что ты его последний рюкзак приватизируешь со своими дружбанами-либералами, — сухо парировал Сталин и, доверительно подмигнув Караваеву. Сказал он это безо всякого грузинского акцента.

— А ты, дружище, успокойся. Мы — вожди ненастоящие. Мы — артисты, шоумены, как сейчас говорят. В общем, «двойники», понимаешь? Сегодня у нас выступление в Большом Концертном Зале отеля, там международный фести-валь проходит. Мы в нём участвуем как звёзды прошлых лет, на разогреве, так сказать. Ну, а перед выступлением за-ехали вот сюда стаканчик другой пропустить: традиция у нас такая.

Караваев моргнул глазами, открыл рот и вновь его закрыл.

Ельцин опять хохотнул:

— Или немой, или «шлангом» прикидывается, или не «въезжает» в ситуацию.

Сталин локтём толкнул Ельцина в бок:

— Не трещи, освободитель, дай человеку объяснить.

— Вот смотри, — обратился он потом к Караваеву. — Усы у меня, брат, накладные. Я усов никогда не отпускал, не люблю я пылесборники под носом.

Сталин слегка оторвал кончик уса, затем прижал его на место, разгладил усы, улыбнулся:

— Видел? Вот так! Теперь Горбачёв. Чуть не сказал «А теперь “Горбатый”!». (Компания дружно рассмеялась). У Ми-хал Сергеича Божья Отметина на лысине пририсована умело. С мыльцем если черепушку помыть, всё исчезнет. Ленин, правда, у нас безо всякого грима вылитый Ленин. Очень похож, его даже в кино приглашали сниматься. А нашего Ель-цина, вообще, идентифицировать просто: у нашего Бориски все пальцы на руке целы. Ну-ка, Борис, раскинь пальцы веером.

Сталин шутливо произнёс «вээром» на кавказский лад.

— Слушаюсь, генералиссимус, — осклабился Ельцин и раскинул пальцы на блатной манер перед лицом Караваева, пропев при этом: «Ах, Мурка, ты мой Мурёночек…».

Караваев начинающий приходить в себя, увидел, что все пальцы на руках этого Ельцина были целы.

— Ну что, касатик, поверил, наконец? — ласково спросил Ленин, наклоняясь к Караваеву.

Караваев неуверенно кивнул головой и обвёл глазами кампанию, заметив, наконец, что «вожди» не очень-то похо-жи на легендарных деятелей государства: Горбачёв был высоковат для первого и последнего Президента СССР, у Ста-лина не хватало двух верхних зубов, У Ельцина были розовые щёчки и ямочка на подбородке, (Караваев почему-то сра-зу стал его опасаться), Ленин был очень похож — только глаза были менее раскосые.

Сталин, наблюдая за Караваевым, лицо которого стало принимать осмысленное выражение, засмеялся:

— Может ещё паспорта показать или пенсионные удостоверения? Мы все пенсионеры уже, а «двойниками» подра-батываем: на наши пенсии не проживёшь. Я, к примеру, пограничник, майором на пенсию вышел. Фамилия моя — Бе-лов Владимир Владимирович. Ленин у нас — заслуженный библиотекарь, тридцать семь лет библиотекой заведовал районной. Горбачёв — химик, в оборонке всю жизнь отпахал. А Борис Николаевич Ельцин, он же Причитайло Богдан Опанасьевич, на пенсию ушёл с прорабской должности. Сам он считает, что смог бы стать Президентом или на худой конец министром, хе-хе, но достичь этих высот ему не дали его многочисленные жёны, жадные и сварливые, коих бы-ло, по его утверждению, пять.

— Шесть, — поправил Сталина Ельцин.

— Меньше пить нужно было, и стройки разворовывать, теперь, вот, всё на баб сваливаешь, — ехидно вставил Гор-бачёв.

— Тебя забыл спросить, — ответил быстро Ельцин, — пил, как все, не больше и не меньше! Мужик должен пить, чтобы не быть таким рохлей как ты.

Ленин подвинул Караваеву стакан воды:

— Выпейте ещё водички, товарищ.

Караваев стал пить и совсем пришёл в себя.

— Спасибо, — сказал он, ставя стакан на стол.

— Вот! — радостно воскликнул Ленин, обводя товарищей взглядом. — Заговорил, голубчик! А я уже грешным делом стал думать, что пришелец наш и правда, онемел от страха. Вы бы, голубчик, ещё не так испугались бы, ежели всю нашу компанию «двойников» увидели бы. В нашей бригаде есть и Гитлер с Пиночетом, и Будённый с Ворошиловым, и Хру-щёв с Брежневым, и Новодворская с Хакамадой. И Чикатило с Гришкой Распутиным. И Чубайс с Березовским, свят-свят, не к вечеру будут помянуты. Да кого только нет. Платят хорошо, спрос на наш «товар» пока хороший. А Вы, товарищ, вниманья меньше на нас обращайте и не думайте, что мы ссоримся… Это мы так — для куражу. Репетируем, в образ, так сказать, входим. Это полезно перед выступлением.

Ельцин перебил Ленина, сказав громко:

— Горбач, ты делом, делом займись. Шустри, меченый матом, наливай уже, не томи.

Ленин со Сталиным рассмеялись, а Горбачёв в этот раз не обиделся, а незлобиво ответил:

— Это я счас, мигом организую.

Наливая водку в стакан, он прокомментировал это процесс, очень точно копируя манеру речи настоящего Горбачё-ва.

— В такую тару невдобно разливать. В стеклянную тару удобнее разливать — не ошибёшься. А в такую — точно не разлить, товарищи. Так что извиняйте, если кого на пару граммов обделю.

В слове удобнее, он сделал ударение на предпоследней букве Е. Наполнив стакан, он протянул его Ленину со сло-вами:

— Вам зачинать, как вождю мирового пролетариата, Владимир Ильич.

— Стоп! — скомандовал Сталин. — По законам кавказского гостеприимства, первый бокал всегда гостю.

— Виноват, исправлюсь. Какие мои годы? — согласился Горбачёв и, поставив стакан перед Караваевым, спросил у него:

— Вас как зовут?

— Караваев, — засмущался Караваев.

— А по батюшке?

— Иваном Тимофеевичем кличут.

— Караваев — хорошая русская фамилия. Берите стакан и пейте на здоровье, Иван Тимофеевич.

Караваев вежливо, но решительно отодвинул стакан:

— Спасибо, но я не могу.

Ельцин оживился:

— Ты чё, в завязке или подшился?

Караваев отрицательно махнул головой:

— Не могу я. Не буду, спасибо. У меня путёвка. Нехорошо это как-то, в первый день в отель выпивши приходить. Я на отдых сюда прилетел.

— Сомневаюсь я, что в таком виде тебя в какой-нибудь отель пустят. Туда и с тремя путёвками тебя не пустят. Ско-рей всего в КПЗ определят, — возразил ему Ельцин грубовато, — так что пей, пока дают, не ломайся.

Караваев покраснел:

— Я сейчас всё объясню. У меня чемодан с вещами украли. Я на отдых сюда прилетел. Путёвка у меня в отель «Ро-дина»… могу показать…

— Значит так, — остановил Караваева Сталин. — Заставить пить не могу, не имею права, а вот поесть — не отвер-тишься. Историю свою позже расскажешь, мы истории всякие любим, сами в ней поучаствовали, хе-хе-хе, некоторым образом.

Сталин взял со стола кусок серого хлеба, намазал его густо сливочным маслом, сверху положил несколько крупных шпротин, добавил пару стрелок зелёного лука, веточку петрушки, накрыл бутерброд вторым куском хлеба, спрессовал бутерброд и положил его перед Караваевым.

— Ешь, Иван Тимофеевич Караваев. И бери со стола всё, что видишь. Ну а стаканчик мы, как водится, Ильичу пере-дадим, — сказал Сталин и стал раскуривать трубку.

Ленин взял стакан, сделал хитрое лицо, сузил глаза и сказал намеренно грассируя:

— Благодарю Вас, Иосиф Виссарионович, а к вам Михаил Сергеевич, у меня замечание. По-русски нужно говорить правильно. Нужно говорить удoбнее, а не удобнeе. Это архиважно, говорить правильно; знаете, в моём окружении большевики из простых матросов лучше по-русски говорили, чем Вы, батенька…

Сталин остановил Ленина:

— Брось, старик, не придирайся. Он, что тебе — Цицерон, Плутарх, Вольтер? Он — простой бывший президент им-перии. Имеет полное право при такой должности говорить, как хочет и, что хочет. Прошмыгнул, понимаешь, в историю с чёрного хода со своим южным говорком, другого багажа у него не было, и пошёл чесать языком: перестройка, плю-рализм, новое мышление… Такие слова прекрасные, так приятно их говорить, сам себя уважать, наверное, начнёшь, если часто их повторять будешь. Тем более, что аудиторию для его брехни, аж! в 250 миллионов человек организова-ли. Не придирайся, Ильич, не надо. Пусть говорит, как хочет.

Ленин ухмыльнулся как-то не по ленински:

— С чёрного хода — это вы хорошо сказали, товарищ Сталин. Ладно, всё супер, как сейчас молодёжь говорит.

Он высоко поднял стакан:

— За мировую революцию, товарищи, за Коминтерн и за красивых баб-с!

Выпив, он не стал закусывать, а занюхал шумно гвоздикой из нагрудного кармана пиджака. Вставив гвоздику обрат-но в карман, он сказал раздражённо:

— Гвоздика голландская, химией какой-то подванивает, а водка — левая, товарищи, сегодня же сообщу Дзержин-скому, что б разобрался.

Горбачёв хмыкнул:

— А Вы, Владимир Ильич, за полтинник, какую водяру хотели? По цене и водка! Не отравимся — все пьют. А Вы, на-верное, забыть не можете ваши Коминтерновские застолья, пивали, конечно, очищенную, ещё из царских подвалов, да икорочкой с севрюжкой закусывали?

Наливая следующую порцию водки, он продолжал спокойно и размеренно, не глядя на Ленина:

— Я извиняюсь, конечно, товарищ Ленин, но слышал я от старших товарищей, когда ещё в комсомоле работал, про ленинский партийный размах в Коминтерновских застольях. Это, как раз тогда было, когда люди в стране от голода пухли и тысячами мёрли. И про баб-с нам салагам кое-что рассказывали. Вы нам, Владимир Ильич, как-нибудь на досу-ге расскажите, какие такие проблемы Мировой Революции вы в купе поезда несколько часов решали с товарищем Коллонтай, той самой, что свободную любовь проповедовала.

Ельцин расхохотался, а Горбачёв с фальшиво-простодушным выражением лица сказал ему:

— Не пойму, что здесь смешного, Борис?

— Молчу, молчу, — развёл руками Ельцин с плутовским выражением лица, а Ленин ответил Горбачёву быстро и ра-достно, мечтательно подняв глаза к небу:

— Валькирия! Валькирия революции! И прелестница, доложу я вам, товарищи, необычайная. Приятно вспомнить, товарищи, впечатления необычайно приятные!

— Прелестницу вашу церковь анафеме предала за то, что она с хахалем своим матросом Дыбенко Александро-Невскую лавру крушила, а хахаль этот, Ильич, которому партия Нарву спасать приказала, сдал её белым и драпанул со своей матроснёй так, что пятки сверкали. Кстати, в Питере, да и в других городах, до сих пор ещё есть улицы с именами таких «героев», как этот Дыбенко. И Коллонтай увековечена и кровавый Белла Кун и Латышские Стрелки, а Улица Ле-нина, наверное, в каждом городе есть! С моим именем улиц давно нет, так мне отомстили товарищи по партии, но по-смели это сделать, только когда не стало меня — самого ужасного из всех самых ужасных большевиков. Но я не в оби-де, не подумайте, я знаю, что и без улиц меня многие помнят, думаю, долго ещё будут помнить,— чеканя слова, произ-нёс Сталин.

—Многим до сих пор плохо становится, когда тебя вспоминают,— хмыкнув, пробурчал Ельцин.

Ленин ничего на это не ответил Сталину, а повернувшись к Горбачёву, сказал:

— Я вам, голубчик, про товарища Коллонтай как-нибудь непременно расскажу, но только после того, как Вы мне расскажете, о чём Вы с этой английской стропилой Маргариткой Тетчеровой, несколько часов за закрытыми дверями говорили.

— Отбрил, отбрил Ильич Горбатого, — опять отбрил! — захохотал Ельцин.

— Обвинения, подозрения и всякие там инсинуации на эту тему отметаю! — горячо возразил Горбачёв. — Отметаю обвинения. Всё было по протоколу. По протоколу всё было.

Горбачёв сделал неправильное ударение в слове протокол.

— Вот именно, — язвительно сказал Ленин, — по прoтоколу было, а не по протоколу.

Сталин наклонился к уху Караваева, который слушал разговор и ел бутерброд, аккуратно откусывая от него малень-кие кусочки и подолгу их пережёвывая:

— Плохо едите, Иван Тимофеевич, вы не стесняйтесь. Мы уже давно не едоки, а вам подкрепиться, мне кажется, не помешает. Ешьте, ешьте, не стесняйтесь!

Караваев шёпотом смущённо поблагодарил Сталина. Горбачёв протянул Сталину стакан:

— Ваш черёд, товарищ главнокомандующий.

Сталин встал. Поднял стакан, по-кавказски высоко отставив в сторону локоть.

— Товарищи! Ничто не спаивает коллектив так, как коллективные пьянки, хе-хе. Из всех «измов», товарищи, алкого-лизм — самый аполитичный…

— Эт, точно, — согласился Ельцин.

— Тихо, Борис, не мешай говорить человеку, — шикнул на Ельцина Горбачёв.

…только на мероприятиях такой направленности, — продолжал Сталин, — можно увидеть истинное лицо своего то-варища по партии. Только здесь можно узреть злобный оскал оппортуниста, уклониста или троцкиста и кровоточащее сердце истинного большевика-ленинца. Истина в вине — говорили древние…

— Хорошо им было так говорить. Они плодово-ягодного не пили за пятьдесят две копейки, — опять не удержался и вставил Ельцин.

…истина в вине, — повторил Сталин строго. — Так давайте же, товарищи, выпьем и насладимся беседой, порож-дающей плоды истины. Выпьем за то, чтобы застолий у нас стало больше, а троцкистских гадов всё меньше и меньше.

Сталин выпил медленно и чинно, до дна. Протягивая пустой стакан Горбачёву, он попросил:

— Плесни-ка мне «Боржоми», Михайло.

Выпив минералки, Сталин брюзгливо сказал:

— Водка левая, «Боржоми» из-под крана. Говорил тебе, Миша, бери «Боржоми» в стеклянной таре, а ты, как всегда, на дешёвку клюнул.

— А Вы, Иосиф Виссарионович, думаете, что в стеклянной таре непременно настоящий «Боржоми» будет? У нас с Грузией сейчас тяжёлые отношения, поэтому «Боржоми» стали добывать в Средней полосе России, и не только. Оказа-лось, что эта целебная водичка течёт из любого водопроводного крана. Надо только добавить соды и углекислого газа — и «Боржоми» будет хоть куда.

— Заразы! — обозлился Сталин. — В двадцать четыре часа все производители «левятины» стали бы у меня осваи-вать необжитые районы крайнего Севера.

— На Севере места бы для них не хватило, — сказал Ленин, — пришлось бы тебе, Коба, устраивать ещё одно круп-номасштабное переселение Народов с Запада на Восток. Сейчас только ленивый не производит эту самую «левятину».

— Хуже бы не стало, — пробурчал Сталин и повернулся к Горбачёву. — Ну, чё не разливаешь? Налей, генсек, Борису, у него сил, кажется, уже нет терпеть, кондрашка хватит сейчас.

— С какой это стати Борису? — подскочил на скамейке Горбачёв. — Я возражаю. Сейчас мой черёд. Здесь вопрос принципиально стоит. Иерархию соблюдать надо. Вначале я рулил, а уж потом он. Так знаете до чего дойти можно?! И ещё: я, товарищи, между прочим, Нобелевский Лауреат. Единственный среди вас. И образование у меня, хе-хе, не се-минария и не какой-нибудь занюханный областной ВУЗ, — на всякий случай — МГУ! МГУ,— на всякий случай! Я — юрист, между прочим…

— Говённые вы с Ильичём юристы, — сказал Ельцин грубо, — знаем мы, какие вы юристы-аферисты.

— Товарищи! — возмущённо повысил голос Горбачёв. — Прошу вас остановить этот беспредел со стороны Бориса…

— Помолчи, Борис, — сказал Сталин, пыхнув дымом. — Я тебе, Миша, вот что скажу. Если бы я знал, что ты в МГУ учиться будешь, — не отстраивал бы его. Ни за что не стал бы университет этот отстраивать.

— А чё ты обижаешься? — спросил Ельцин Горбачёва, будто не слышал просьбы Сталина. — Ты же, генсек, одного дня следователем не работал. Ручки боялся замарать, сразу к комсомольской кормушке прибился. Попахал бы с моё на стройках.

— Завидуешь. Завидуешь Нобелевскому Лауреату! — нервно заговорил Горбачёв. — Я может по комсомольской ли-нии пошёл, потому, как тайная мысль у меня была: перестройку сотворить, страну из болота вытащить. Что ж для этого в Пугачёвы нужно было записываться? Другой возможности пробиться к рулю в те времена не было, сами знаете. Надо было с комсомола начинать, товарищи. Но я зад в кабинетах не просиживал. Работал, объяснял людям, что такое пере-стройка. Сколько совхозов, колхозов, заводов, фабрик, строек и далёких сёл объехал! С народом, как простой агитатор, работу разъяснительную вёл. Домой приходил — с ног валился. Аж судорогами ноги сводило, товарищи, поверьте.

— Волка ноги кормят, — сказал Сталин.

— А Ельцин, усмехнувшись, сказал:

— А я-то, тебя тогда слушая, всё думал: когда же тебе язык твой без костей судорогой сведёт! Трепач ты, Миша. Как был ты демагогом — демагогом и остался. Выпей лучше, а то тебе ещё не туда занесёт. Он, оказывается, с пелёнок меч-тал людям волю дать, перестройка ему во сне виделась! И паренёк из далёкого ставропольского села уже тогда выбрал правильный вектор карьеры. Без сучка и задоринки выскочил на самый верх партийной иерархии. Оказывается, наши партийные старцы именно его, вот этого спасителя ждали! И потом счастливая звезда осветила ему путь на Мировой олимп, понимаш. Ты кому, Миша, тюльку гонишь? Расскажи нам кто тебя проталкивал на верх? Ты у кого демагогии этой обучился, а, генсек? Давай, называй имена, пароли, явки.

— Демагогии у нас всегда было, у кого поучиться, — обиженно сказал Горбачёв, — а вы завидуете мне. Это факт: за-видуете! Вы все мне завидуете, вот так.

Он встал, поднял стакан и торжественно сказал:

— За плюрализм мнений, перестройку, за новое мышление, социализм с человеческим лицом и трезвый образ жизни.

— И за Гельмута Коля, за Ро Де У, за Матиаса Руста, за Берлинскую стену, за талоны на сахар, за порубанные вино-градники, за Сумгаит, Тбилиси и Карабах, — вставил Сталин.

— И ещё за программу «Жульё 2000», — опять съехидничал Ельцин.

Ленин тоже сказал:

— Ещё бы, товарищи, надо не забыть о величайшем подвиге Генерального Секретаря: подписании Парижской Хар-тии для Новой Европы — этого смертельного капкана для рабочего люда.

Горбачёв выпил, сел на скамейку, закусил основательным куском колбасы и сказал спокойно:

— Ничего, ничего, товарищи, история рассудит, кто из нас тиран, а кто — освободитель.

— Ну, ты— ваще! — воскликнул Ельцин весело. — Наливай, Мишутка. Что с тебя взять? Наглости нет предела, по-нимаш, у человека.

Горбачёв вылил остатки водки в стакан, с сожалением посмотрел на пустую бутылку:

— Вторую будем открывать? — спросил он, обводя глазами компанию.

Ельцин с Лениным повернулись к Сталину.

— Обязательно, генацвале, нельзя останавливаться на достигнутом. Большевики никогда не сворачивают с наме-ченного пути, — кивнул им головой Сталин.

— Вот и свернули себе шею, понимаш, — хмыкнул Ельцин, а Горбачёв почти пропел: «Процесс пошёл, процесс по-шёл…»

Нагнувшись, он достал из-под стола вторую бутылку водки, поставил её на стол и сказал:

— У нас, между прочим, ещё одна есть. Ну, как, сейчас «догоним», или перекурим?

—Щас выпью, тогда и перекурить можно будет.— Ответил Ельцин за всех.

Он запрокинул голову, ловко вылил всю водку в рот, прополоскал водкой горло, затем шумно проглотил её одним глотком.

— Зачем Вы, батенька, каждый раз это делаете, — скривился Ленин, наблюдавший за манипуляциями Ельцина.

— А у меня гланды слабые, с детства ещё. Водочные полосканья помогают, — ответил Ельцин, намазывая ломоть хлеба толстым слоем масла, — для дезинфекции, понимаш.

Ленин, неодобрительно покачав головой, достал пачку сигарет «Пётр I». Прежде чем закурить самому, протянул пачку Караваеву со словами: «Закуривайте, Иван Тимофеевич».

Караваев поблагодарив Ленина, суетливо достал свою пачку сигарет почти пустую и измятую. Достал из неё одну си-гарету, пачку положил на стол. Ленин щёлкнул зажигалкой, и они с Лениным закурили. Ельцин, доев бутерброд, достал пачку «Мальборо», закурил, пачку спрятал обратно в карман куртки. Сталин в очередной раз стал раскуривать свою трубку. Горбачёв принёс из машины термос, отвинтил крышку, налил себе ароматного кофе, сказав:

— А не курящие кофейком побалуются.

Почему-то на лице его блуждала тихая, лукавая ухмылка.

Сталин взял пачку сигарет Караваева и, внимательно её рассмотрев, рассмеялся весело:

— Однако! Не ожидал такой рекламы! Товарищи, вы не объясните мне, почему это вот эту морду ужасного изверга и тирана, господа капиталисты изобразили на этой «роскошной» пачке сигарет? Что, появился спрос на сильную руку? А название, какое романтичное: «Ностальгия»!

Ответил Ленин:

— Деньги не пахнут, Коба. В магазинах водка продавалась, сам видел и с Жириновским, и с Горбачёвым, и с Распу-тиным. Сейчас «Путинка» продаётся, правда без портрета. Бизнес, батенька, ничего личного. Михаил Сергеевич даже пиццу успел прорекламировать. Сколько за пиццу-то заплатили, Михаил Сергеевич?

— Так, пустяки — на семечки, — не моргнув глазом, ответил Горбачёв.

— Ясно, — продолжил Ленин, — ну, хоть на семечки дали бедному генсеку. А вот мои портреты почему-то, ни на ка-кой продукции не печатают. Мои портреты всё больше дедушки и бабушки на митинги таскают. Нету у меня рейтинга, кхе-кхе, нету рейтинга, товарищи.

— Сам виноват, не куёшь, не мелешь. Даю тебе бесплатную «наколку», как деньги сделать. Во-первых, можно нала-дить выпуск водки «Ленин в Разливе», во-вторых, запустить парфюмерную линию «Запахи Ильича», а ещё можно нала-дить производство трёхспальных кроватей «Ленин с нами». Дарю тебе все эти бренды. Это не я, это народ придумал, понимаш, — сказал Ельцин.

Все разулыбались, не выдержал и Караваев, — не сдержал улыбки. Ленин, тоже улыбаясь, ответил Ельцину:

— Фишки старые, трухлявые, и кто их придумал — это ещё вопрос. Я Вам, Борис Николаевич, тоже кое-что предло-жить могу, тоже бесплатно. Например, водочку, которую Вы так любите, выпустить под названием «Парламентская горькая», а на этикетке бутылочной горящий Белый Дом изобразить. Очень хороший навар, думаю, может дать ком-плект портретов твоих соратников, всех этих очаровашек: Чубайса, Березовского, Гайдара, Лифшица, Геращенко, Ясина, Коха, Кириенко, Явлинского, Немцова, Черномырдина, и открыть сеть тиров, в которых вместо мишеней использова-лись бы портреты всех этих ваших советчиков. Проект условно можно назвать «Огнестрельная либеризация». Гаранти-рую высокий процент продаж и финансовый успех проекта.

Вот ещё: начать выпуск копилок для обманутых вкладчиков в виде вашего бюста, с дыркой для денег на темечке вашей упрямой башки; конфеты «Друг» очень хорошо пойдут. На обёртке Вы и Блин Клинтон в обнимку. Поле деятель-ности для фантазий, вообще - то обширно, батенька. Тут, и Ваши проблемы с мочеиспусканием, вернее, с недержани-ем; Ельцин — дирижёр, Ельцин — теннисист; Ельцин, падающий с моста; Ельцин — главнокомандующий… Да мало ли чего ещё, кхе-кхе, весёленького в истории накопилось про Вас.

— Мелко всё это, — вступил в разговор Сталин, — я предлагаю на Красной Площади поставить памятник трамваю, под который собирался лечь наш Борис Николаевич, в том случае если народу хуже жить станет. Место символическое, несколько веков назад ещё один Борис, но Годунов, рвал на себе рубаху перед народом, который умолял его царём стать, ломал, как и наш Борис, Ваньку, прикидывался радетелем народным, так порулить хотелось. Что вышло — хоро-шо известно: умер не стариком в пятьдесят три года, в отчизне смута, отчаяние, безверие. Грех его смертельный ему аукнулся и всему народу. Злодей, конечно, но точно знаю: не было у него мыслей предать, а уж тем более продать Ро-дину. Я б тебя, Борис, вообще расстрелял или нет: я бы тебе должность высокую дал, вместо Ежова поставил бы, уве-рен, что ты бы с работой не хуже него справился, всё-таки думаю, что мужик ты исполнительный. Ну, а потом… потом, расстрелял бы тебя непременно.

— Круто, — сказал Ельцин, закуривая вторую сигарету. Это всё, на, что вы способны были: расстреливать, — на этом и держались. Хотя согласен, что иногда ради пользы дела можно и пострелять, если тебя в оборот берут. А, что, свою башку подставлять? А нож вытащил — бить нужно, так блатные говорят. Ильич, светлая головка, не церемонился, и да-же приказы расстрельные подписывал, много своих автографов оставил, и делал это, мне кажется, с удовольствием, понимаш.

А насчёт того, что наобещал я много чего народу… Это, понимаш, дело житейское. Вы не меньше меня обещали: и свободу, и братство, и равенство, и землю крестьянам, и заводы рабочим, и награбленное, кстати, поровну разделить обещали. Ну, и я обещал, как все, а с пути магистрального не сворачивал, не метался. Демократию строил, свободу, понимаш, людям давал. И, между прочим, Храм Христа Спасителя, вами взорванный в тридцать первом, отстроил за-ново. И вообще, чего достаёте? Как это говорится… «кто без греха, бросьте в меня камень…» Я тоже могу вас достать — мало не покажется. У меня камушков на всех вас хватит.

Караваев краем глаза глянул на ручные часы Ленина. У него в запасе было ещё пару часов времени. Он уже давно начал подумывать о том, как бы поделикатнее «смыться» от этой говорливой компании «вождей». Появление второй бутылки, упоминание о третьей в «заначке» говорило о том, что застолье двойников может затянуться. Караваев ждал удобного момента, чтобы поблагодарить «вождей» и улизнуть.

Сталин тем временем тронул Караваева за руку. Караваев посмотрел на него и глаза их встретились. Глаза Сталина были грустны и немного слезились, белки глаз были желтоватыми, подглазья — тёмными, в сетке мелких морщин. «Почки больные», — подумал Караваев. Сталин положил перед Караваевым ещё один бутерброд.

— Ты не ешь, не пьёшь, так не годится, — сказал он, — за тобой, как за барышней ухаживать приходится. Ты в армии служил?

— Служил. В десанте.

— А зв10ание?

— Старший сержант.

— Гвардеец?

— Гвардеец.

— Гвардии старший сержант Караваев! Приказываю Вам как главнокомандующий, съесть ещё один бутерброд и мне не прекословить, — шутливо-приказным тоном отчеканил Сталин.

— Слушаюсь! — ответил, натянуто улыбаясь Караваев, и, стал есть бутерброд, но безо всякого аппетита.

Караваев сидел тихо, стыдясь своего вида и хотя понимал, что вреда ему от этих стариков не будет, было ему как-то тревожно.

Щебетали птицы, журчала вода, где-то звонко тюкал по дереву дятел, было тихо и покойно. Слегка захмелевшие старики, подкалывая друг друга, разыгрывали свой спектакль, играя роли «вождей». Ничего не напоминало о трагедии, только что случившейся там, за забором.

Караваев медленно ел бутерброд и, незаметно как-то, перестал слушать перепалку вождей. Мысли его заплясали сумбурно, а потом, будто видеоплёнка в голове перемоталась, и включился нужный эпизод. Он увидел себя и Тимура, пробирающихся сквозь толпу к контейнеру, потом увидел взрыв и Тимура, лежащего на спине с открытыми глазами, смотревшего в небо с каким-то наслаждением.

Караваев вздрогнул, пришёл в себя, попытался сосредоточиться, сделал вид, что внимательно слушает вождей, но они, кажется, на время позабыли о нём, — они горячо и громко спорили. Тревога вползла неприятной холодной тяже-стью в его грудь, в голову полезли мысли, заставляющие нервничать, вспоминать, переживать. «А может это, в самом деле сон? — вдруг с надеждой подумал он, — в самом деле, столько разных и фантастических событий за один непол-ный день! Будто фильм какой-то приключенческий, и всё так быстро меняется, как узор в калейдоскопе. Но если это сон, то почему я так остро всё ощущаю? Вот дым от трубки Сталина, он такой приятный, ароматно-сладковатый. Или взять бутерброд, который я ел: шпроты в нём какие-то рыхлые и масло горчит, а вот лук хороший: сочный, сладкова-тый. Ельцину пора к парикмахеру сходить: у него в ушах кусты волос выросли, а Ленин явно захмелел — почти лыка не вяжет. Бывают такие сны? Где-то я читал, что сны — это временная смерть. А ещё пишут, что сны — это зачатки будуще-го. Мы как бы видим во сне, что должно свершиться. Что там Эрнест плёл про сны? Да, говорил, что пока я сплю — я жив буду и, дескать, как проснусь, так и отойду к праотцам. Тогда, если это сон то лучше не просыпаться, получается? Хотя и наяву не сладко стало жить, но лучше там, чем в таком сне жить. Дорофеев Петя из нашей бригады недавно во сне умер. Жена его рассказывала: пришёл с ночной, поел, и спать лёг. Заглянула в спальню: спит. Часа через два зашла, а он уже холодный, а на лице такая радость написана! По каким же интересно местам во сне бродил он, и чему обра-довался так?»

Караваева передёрнуло: а может я уже давно умер и всё это — тот, другой свет? Чего только не пишут про загроб-ную жизнь. А кто там был? Кто письма оттуда присылал? Нет, это всё же, наверное, сон. Мне частенько сны чудные снятся. Это после смерти сына началось. Мучили меня сны разные, нехорошие. Иногда проснёшься, знаешь, что был сон, да ничего вспомнить не можешь, только голова весь день болит, что-то там, в башке, ворочается смутное, вот-вот вроде прояснится, но не проясняется. А иногда наоборот: проснёшься, а сон — вот он — чёткий, весь помнишь, как фильм какой-нибудь. И всё мне казалось, что это вроде уже было когда-то, то ли во сне, то ли наяву… А сейчас? Сейчас у меня в башке полная путаница: сплю я или явь это, но так всё правдиво… «Чердак» может съехать от снов таких, а ес-ли это не сон, то тем более. Чего только не произошло со мной сегодня! В один мешок не поместится. Тут теперь другая полоса пошла, тишина и благодать, а говорили собаки здесь злобные. Ни намёка на взрыв на той стороне. Вожди липо-вые пьют, балагурят, выходит, о взрыве тоже ничего не знают. А ребята они, кажется, тёртые и по всему, местные, что ценно. Надо бы у них как-нибудь потехничнее о здешних порядках выспросить, да и про секрет этого хитрого заборчика выведать.

Караваев посмотрел в сторону забора. Забор был хорошо виден, поскольку беседка находилась на возвышенности. Он простирался извилистой линией, уходя куда-то вдаль. Караваев заметил сейчас то, чего он не видел, находясь вбли-зи забора: над забором колыхалась чёткая слабо-сиреневая пелена, вроде очень лёгкого гофрированного нейлонового занавеса. Занавес этот простирался надо всем забором, уходя в небо. Удивило и озадачило Караваева то, что сквозь эту пелену не было видно ничего, хотя за забором, — он это хорошо помнил, — было множество высоких мусорных хол-мов, и они непременно должны были быть видны отсюда. Караваев вспомнил, что он, по ту сторону забора, забирался на один из таких холмов и с него хорошо видел вот эту прекрасно ухоженную территорию с лужайками, беседками, подстриженными деревьями. Отсюда же его взгляд упирался только в забор, над которым колыхалась пелена, являю-щаяся продолжением этого забора ввысь. Он отвёл глаза от забора, незаметно опустил руку под стол и ущипнул себя за ляжку. Ему тут же пришлось прикусить губу, чтобы не вскрикнуть: он переусердствовал, ущипнув себя слишком сильно.

— Ну-с, товарищи, — громко сказал Сталин, выбивая трубку о перила беседки, — думаю, что все со мной согласятся, что перекур затянулся. Миша, приступай к работе.

— А шо? Я, как партия прикажет, — весело ответил Горбачёв.

Он быстро наполнил стакан и, ставя его перед Лениным, хихикнул: «Иерархия, будь она неладна!»

Ленин с порозовевшими щёчками, на которых явственно обозначилась сеточка сиреневых капилляров, поднял ста-кан, глаза его хитро поблёскивали:

— Здесь товарищ Горбачёв говорил, что, дескать, время всё расставит по своим местам, намекая нам серым, на свою великую роль и место в истории, м-да. Поскольку Вы, Михаил Сергеевич, заявляли о себе, как о верном ленинце, Вам, конечно, приходилось мои труды изучать. Вы их, как: штудировали или так, для отмазки просмотрели— в силу необходимости?

— Дак, Владимир Ильич, 50 томов Ваших не каждому дано осилить, это, хе-хе, не Дюма-отца на диване почитывать. Основное читал, конечно. Вы уже извините меня, но к моему времени Ваше священное учение как-то подлиняло. Дру-гие реалии наступили. Никто, конечно, не отменял, что Вы — величайший теоретик марксизма, но применительно к своему времени, а теперь другие реалии, как говорится. Я понимаю, что ситуация в начале вашей деятельности меня-лась быстро, вот вам и приходилось строчить по каждому поводу очередной «шедевр». А плана-то чёткого не было! Кашу заварили, а расхлёбывать всем пришлось. Недаром у многих ваших соратников и загранпаспорта заготовлены были на всякий случай и денежки в западных банках. Вот Вы и строчили — ободряли своих единомышленников. А во-обще-то в ваших трудах порой без пол-литра не разобраться. Вы всё время себя опровергали. Сегодня один огород го-родите — завтра другой. Это называлось «ленинской гибкостью». В одном Вы только были постоянны, Владимир Иль-ич,одно вашему сердцу было мило— это террор! Тут Вы были непреклонны: расстреливать, расстреливать и ещё раз расстреливать! Вот это гибкость!

Ельцин захохотал, глянув быстро на набычившегося Ленина.

— Неплохо сказанул, Мишутка, неплохо завернул! Но уж как ты сам себя опровергал, Мишаня, так никто себя не оп-ровергал! Как же ты извертелся-то в своём генсековском кресле, чтобы порулить подольше! Такого гениального напёр-сточника, как ты, — мир ещё не видел. Начинать-то ты начинал, да ничего до конца не доводил. И всё чужими руками жар загребал.

Едет наш, Миша, товарищи, на Запад, там всех очаровывает, мол, перестройка, плюрализм, демократия — возвра-щается домой и тут же заводит: от социализма мы не отойдём, без социализма пропадём, мол. Ну, а как дошло до того, что трон его зашатался, как допёр Михаил, что свои же братаны коммунисты могут его втихую придушить за двурушни-чество, взял да и сбежал от товарищей в кресло Президента СССР, последнего, слава Богу. С генсека-то тебя, Миша, можно было ещё турнуть. Собрали бы товарищи Политбюро и постановили бы, мол, по состоянию здоровья, ушёл с поста горячо любимый и так далее, а вот «законно» избранного президента — руки коротки убрать. Ловкач, ничего не скажешь! Ещё вчера наш товарищ по партии сыпал цитатами из Ильича, а тут вдруг новое мышление, социализм типа с человеческим лицом, раньше, получается, со звериным был лицом этот социализм, понимаш. Во, загибал, как! Но как ты не вертелся, как не цеплялся, руль у тебя я отнял и, думаю, вовремя, а то ты такого натворил бы ещё, лауреат.

Горбачёв покраснев, почесал лысину ногтём:

— Ты тачку-то на меня не кати — разозлишь. Я о себя такое добавлю про тебя, чего газеты не писали — заплачешь, Борис Николаевич. И это будет не про то, как ты депутаток пощипывал, да дирижировал. Все хорошо знают, как тебе меня спихнуть хотелось и самому порулить. Президентами ведь не рождаются. Президентами становятся, так ведь, Бо-рис Николаевич? Да только ты не забывай, извини, что повторяюсь — меня мир признал, отметив «Нобелевской пре-мией», а ты всё хохмил — хохмачом и остался. До чего твои «хохмочки» довели, мы хорошо знаем и видим теперь.

Ельцин почти закричал:

— Да чем же ты гордишься? Премией этой? Это же — подачка. Сахарову тоже такую премию дали. За какие заслуги? Советских Государственных премий ему мало было? Нужно было ещё и от врагов получить премию, понимаш! Ты, Но-белевский лауреат, борец за мир, не хочешь вспомнить Сумгаит, Карабах, Тбилиси, Вильнюс, трупы супругов Чаушеску, Чернобыль. Абхазию, пожалуй, тоже тебе приписать можно и твоему бывшему министру Шеварднадзе. Я лавров на себя не вешаю, говорил, что идём, понимаш, теперь к капитализму и путь к нему, понимаш, не гладкий будет. Когда идёшь по новому пути, то всякое может случиться. А ты и туда рулил и сюда. Уже и здесь обрушилось и там, кругом жертвы, а ты всё цепляешься за руль и на газ давишь, уже рядом с пропастью был, и не вывернуть тебе было, такая скорость, понимаш. Народ от тебя охринел, разбегаться стал, кто куда, выпрыгивать на ходу из машины, а ты будто ос-леп: всё рулишь и рулишь. В этой ситуации любой гаишник прописал бы тебе лишение водительских прав. Вот я и взял руль в свои руки. А вот про то, что я дирижировал и с моста падал — не надо! С кем не бывает по пьянке, я же русский человек, а вот не пьющие, вроде тебя, подозрение у народа всегда вызывают, подкаблучник.

— Если бы ты у меня с моста упал, Бориска, — сказал Сталин, — то непременно убился бы.

— В этом можно не сомневаться! — живо откликнулся Ельцин. — Там под мостом обязательно бы сидел НКВДшник, который бы и добил меня увесистым камушком.

Ленин, выпил, закусил солёным огурцом, вытер руки платком и сказал картаво:

— Я повторял, и буду повторять, что необходимо чаще применять расстрелы. Это, товарищи, бывает очень полезно.

— Ну, это знаете! — сделав возмущённое лицо, воскликнул Горбачёв.

— Ильич дело говорит. Без расстрелов никак не обойтись. Без них — никак! — поддержал Ленина Сталин.

Сталину Горбачёв не стал возражать. Ленин, покатывая хлебный мякиш по столу, заговорил, опять картавя, обраща-ясь к Горбачёву:

— Я, батенька, не просто так затеял о трудах своих спрашивать, читали Вы всё или выборочно, да Вы тут с товари-щем Ельциным сцепились, не дали мне мою мысль развить. А я вот о чём сказать хотел… В одном из моих трудов я го-ворил о том, что в принципе может погубить нашу партию и социализм. И говорил я, что погубить нашу партию и со-циализм могут:

а) Буржуазная лжедемократия и многопартийность,

б) Свобода торговли, ибо она пострашнее будет, чем Колчак и Деникин вместе взятые,

в) Гласность

г) Свобода слова, печати и собраний

Дам голову на отсечение, что эту мою статью Вы должны были прочесть, она входила в список обязательных статей, необходимых для ликвидации партийной безграмотности. Признайтесь, что Вы её читали.

— Да, читал я, читал, — почему-то раздражённо ответил Горбачёв, — ну и что? В другие разы вы другое говорили, мол, гласность нужна, свобода слова тоже. Кто Вас разберёт, Владимир Ильич.

— Так всё от ситуации зависит! Главное, — не сворачивать с магистрального пути. Машина сломалась, любезный, — иди пешком, но иди — стоять нельзя. Если даты написания моих статей вы сопоставите с событиями, которые в этот момент происходили в стране и в партии — тут вам и логика в моих статьях явится и разобраться легко будет, о чём я писал. Не надо демагогии, Михаил Сергеевич. Проблемы приходилось решать по мере их поступления. Вернёмся к мо-ей статье… Что сделали Вы, Михаил Сергеевич? А Вы, как раз сделали то, чего делать было нельзя, сделали всё, чтобы погубить партию и социализм. Вы стали внедрять в сознание людей, как раз те лозунги, которые, по моему мнению, и должны были развалить партию, мною созданную, то есть стали ратовать за гласность, демократию, свободу слова и так далее. И при этом говорили о каком-то социализме. Нехорошо, батенька. Архиреакционно, стыдно так фарисейст-вовать, товарищ Горбачёв. Итог ваших действий хорошо известен: партию и социализм благополучно развалили, и ста-ли строить капитализм, который теперь так уверовал в свое превосходство после кончины социализма, что стал прини-мать такие решения, которые вообще то противоречат всякому здравому смыслу, заявлял при этом, что альтернативы ему, капитализму, нет и быть не может! Это, товарищи, опаснейшее заблуждение и вам должно быть стыдно, батенька, стыдно, за своё малодушие, беспринципность и двурушничество,— выпалил Ленин.

— Стыдно! — передразнил Ленина Горбачёв. — Не стыдно. Сами говорили, что по ситуации надо действовать. У Вас, извините, никакого плана-то чёткого не было! И вся ваша ленинская рать, или лучше сказать ленинская татъ, на Ваш гениальный мозг уповала. Вот Вы и строчили с утра до ночи свои сочинения, где слово расстрел чаще других употреб-лялось.

— У меня плана не было? — обиделся Ленин. — А у Вас он был? Как это Вы любили говорить… сейчас вспомню… А, вот: главное, товарищи, углубить, начать и усё сформируется, и процесс пойдёт.

Ленин так ловко скопировал южный выговор Горбачёва, что все за столом засмеялись.

— Смешно, — хмыкнул Горбачёв, — смейтесь, смейтесь.

— А я и не смеюсь, — ответил Ленин, — я плачу, что порушили вы с таким трудом построенное.

— Ладно, старик, не кипятись, — успокоил Ленина Сталин, поднимая стакан. — Я хочу выпить за тебя, Ильич. В мире ещё так много людей, которые верят в твоё учение. Живы твои идеи, старик, живы, потому что твои идеи обладают взрывной силой, покруче водородной бомбы. Пью за тебя, старик и за твои неумирающие идеи.

Сталин выпил до дна, не стал закусывать. И опять в который раз стал набивать трубку.

Ельцин, усмехнувшись, хитро сказал:

— Мы говорим «партия» — подозреваем Ленин, мы говорим «Ленин» — подозреваем «партия». Давай, лучший немец России, делом займись, разливай, лауреат. Как ты там говаривал? «Ибо оно ложит начало». Хе-хе. Ну, и загибал же ты, прораб перестройки! Это тебя так в университете учили говорить?

Горбачев, заметно покраснев, ничего не ответил Ельцину, выпил водку, молча запил водой. Быстро налил Ельцину, поставил перед ним стакан, глядя мимо Ельцина куда-то вдаль.

Ельцин усмехнулся: «Обижается, Горби». Он опять выпил водку одним глотком, предварительно прополоскав ею горло, и стал с аппетитом поглощать шпроты, цепляя их из банки пластиковой вилкой.

Ленин поправил галстук и опять обратился к Горбачёву:

— Вы не обижайтесь, голубчик. Суд товарищей по партии суров, но несправедлив. Здесь за спину соседа не спря-чешься. И вам не обижаться нужно, а выводы делать. Архиважно сделать правильные выводы, ну, и ошибки, конечно, признать не лукавя.

— А я и не обижаюсь. На обиженных воду возят, — ответил Горбачёв. — История не стоит на месте. Возникают но-вые реалии, их и надо учитывать. Вот я и учитывал. А вы этого никак понять не хотите своими закостенелыми больше-вистскими мозгами. И углублял я верно! Без углубления никак нельзя было. Да, ну, вас,- всё равно не поймёте!

— Да, вы, Михаил Сергеевич, так хорошо углубляли, что ухитрились фундамент подрыть, даже Берлинская стена рухнула от вашего подкопа, — воскликнул Ленин горячо. — После этого такой гром аплодисментов из-за бугра в ваш адрес раздался, что и у нас дома все зашаталось. И стали вас на авансцену на бис вызывать, да всё нахваливать ваши арии. А кланяться господам с Запада, ох, как вам нравилось, Михаил Сергеевич. Нравилось красоваться в лучах славы, и вы всё новые и новые арии исполняли под их аплодисменты. Наверное, от грома этих оваций и держава развалилась.

Сталин, раскуривая трубку, сказал:

— Молодец, Ильич! Отбрил Михаила. Ты, старик, всегда находил отличные сравнения. Я так не мог, у меня экспром-ты не получались. Мне всегда требовалось время, дабы поработать над вопросом, разобраться, что к чему. А у тебя, старик, сплошь и рядом крылатые выражения.

— Мне особенно вот это выражение Ильича нравится: «На Россию мне наплевать, ибо я — большевик», — вставил Ельцин.

— Удивительный вы человек, — ответил ему Ленин раздосадовано, — Всё время пытаетесь всё очернить. Вы ведь и своё прошлое как бы черните этим. Не винтиком, чай, были, а Первым Секретарём огромной промышленной области СССР, затем первым в столице работали — партиец со стажем и опытом работы. Вы что же, всё это время камень за пазухой держали, ждали удобного случая, чтобы расквитаться с людьми, которые вас принимали в партию, доверили управление огромными массами людей? Решили расквитаться заодно и со всей страной? Как так вышло, что вы вдруг быстренько перекрасились в либералы и так ударили по несчастным, запутавшимся людям, отбросив их к нищенству и невежеству. А они, эти люди, страну из руин подымали, под вашим, в том числе руководством. И что за манера, у таких как вы, вырывать фразы из контекста и придавать им новый, выгодный вам смысл? Внимательно нужно читать, батень-ка, напрягать нужно извилины — это ведь не комиксы, а серьёзные сочинения.

— Какие сочинения?! Страшно их читать, товарищ Ленин, это не комиксы, а ужастики какие-то, — ответил Ельцин, намазывая маслом краюху хлеба. — Единственное, что меня привлекло, так это ваш тезис об исторической необходи-мости. Это я оценил. И как она назрела, историческая необходимость, я руль и перехватил, хе-хе. История приветствует смелые решения, господа хорошие. Вы сами также поступали.

— Эх, бесшабашный вы наш сибирский вольнодумец, противно вас слушать, — махнул Ленин удручённо рукой.

— Сейчас разложим тебя по полочкам, Борис, хватит дерзить старшим, — строго сказал Сталин и погрозил Ельцину трубкой.

— Валяйте, Кремлёвские мечтатели, коммуняки кровавые, вам-то не отмыться от крови вовек, понимаш, — ответил Ельцин, прожёвывая веточку петрушки.

— Не надо так, — вступил в разговор Горбачёв, глядя на Ельцина, — надо найти консенсус.

— Да брось ты, лауреат, надоело все ваши бредни выслушивать, — отмахнулся от него Ельцин.

Сталин насупил брови:

— Борис, — ты провокатор, помолчи лучше. Вот не нальём тебе третью — на своей шкуре узнаешь, что такое кол-лективная воля партии.

— Молчу, молчу, — глумливо улыбаясь, произнёс Ельцин,— потому что предвижу результат коллективной воли пар-тии: двое «за», при одном воздержавшемся, вечно трусоватом Нобелевском лауреате, он ведь премудрый пескарь ещё тот! Флюгер, понимаш.

—Продолжайте, товарищи, я подчиняюсь, — закончил он и, рассмеявшись, добавил весело:

— Мы же договаривались, товарищи, что сегодня будем прорабатывать Горбачёва. Чего это вы всё время на меня перекидываетесь? Моя очередь будет в следующий раз. А вы, товарищи Ленин и Сталин — трепещите! Как до вас оче-редь дойдёт, дам вам по полной, из всех орудий! Уж подготовлюсь, как следует, а пока умолкаю, понимаш.

— Да как же вас разделять-то? — сказал Сталин. — Начнёшь о Горбачёве — на ум Ельцин приходит. По сути: вы два терминатора, один — начинатель, другой — продолжатель. Хотя ты всё время отмежеваться хочешь, хвостом виляешь. По мне, так вы сиамские близнецы, так крепко меж собой связаны, только признать этого не хотите. Ну, а с Михаилом мы ещё разговор не закончили. Я вот что, Миша, давно хотел тебе сказать…

Если при мне, к примеру, такая ситуация сложилась, что нужно было бы кое-какие позиции сдавать, — это я о разва-ле соцлагеря, — я бы попытался из этой ситуации извлечь кое-какие плюсы. Например, улучшить материальное поло-жение нашего народа за счёт выходящих из этого лагеря так называемых друзей, в которых мы такие деньжищи вбуха-ли, между прочим. Вопрос поставил бы жёстко: хотите развода, достал вас старший брат? Нет проблем! Платите ясак, и катитесь ко всем чертям! Думаете — не нашли бы денег? Нашли бы, как миленькие, им бы американцы одолжили на радостях. Ясно ведь было: сколько волка не корми — он всё на Запад смотрит. Пример? Венгрия, Чехословакия! Лодку–то социалистическую раскачивать враги стали сразу после войны. Думать надо, Миша, думать, а не языком чесать. С бухты-барахты решения нашему брату руководителю принимать нельзя. Помню, мне маршал Жуков предлагал Кон-стантинополь захватить. Ну, захватили бы мы его, сколько бы удерживать смогли? И для чего? Сколько головной боли было бы потом. Не дал я своего согласия; хотелось, если честно, справедливость восстановить и турок окоротить. А ежели бы нам мозги стали наши «братья» пудрить, мол, нет денег, тогда пусть бы за нас наши долги выплачивали! Раз-ве малая это жертва — кровь наших солдат, освободивших их от фашистского рабства и уничтожения? А ты, Мишаня, всё отдал за так, да ещё и назанимал у родственников западных — хорош хозяин! Ты, Миша, извини, но послевоенного раздела мира ещё никто не отменял, а твоё ущербное меценатство за аплодисменты в награду, - никакой пользы не дало нам.

А ведь дело не так уж плохо обстояло, когда забуксовала твоя перестройка. Ещё можно было притормозить, огля-деться повнимательней и выбрать путь побезопасней для страны, но как метко заметил Ильич, очаровался ты овация-ми свободного, либерального мира и сил лишился. Ещё бы: столько поклонов им отбить! Тут Борис своё не упустил. Слышал, что он сказал? Историческая необходимость, понимаешь! Кому такая историческая необходимость нужна бы-ла, мы теперь хорошо знаем…

— Извини, Коба, можно мне спросить? — вмешался Ленин.

— Говори, старик.

— Благодарю, Ёся, — склонил голову Ленин с благодарностью и, повернувшись к Горбачёву, сказал:

— Простите меня великодушно, Михаил Сергеевич, всё спросить у вас хотел… Вот это ваше «процесс пошёл», кото-рое вы так часто повторяли, это что — какое-то кодовое слово? Мне всегда думалось, когда я это из ваших уст слышал, когда всё рушилось, горело, распадалось, а вы ручки потирали и талдычили «процесс пошёл», «процесс пошёл», мне всё думалось, будто вы какому-то невидимому контролёру через легальные средства связи сообщаете о положитель-ном ходе выполнения данного вам задания…

— Оскорбить хотите? Это уж слишком! — перебил Ленина Горбачёв. — Вы уже в этом преуспели, Владимир Ильич, да и Иосиф Виссарионович с Борисом Николаевичем тоже.

— Значит, от несуразности вы всё это натворили, от не шибко большого ума — усмехнулся Ленин, — это я так, не обижайтесь,— это моё эмоциональное личное восприятие ваших действий. Вы что-то там говорили про третью, батень-ка?

— Говорил, есть третья, — пробурчал обиженно Горбачёв.

— Ну и займитесь делом. Что у вас не отнять, так это то, что вы отличный виночерпий и организатор застолий. Прак-тику на Кавказе хорошую прошли, будучи первым на Ставрополье. Говорят, самому Андропову в Кисловодске рюмочки подносили. И Леониду Ильичу, говорят, вы тоже понравились.

— Ничего от вас не скроешь, — ответил Горбачёв, свинчивая крышку третьей бутылки водки. Свинтив крышку, он ус-тало добавил:

— Вот она реальность № 3. Я, ребята, пожалуй, больше не буду, что то совсем не идёт, переоценил я свои силы, а мне ещё машину вести. Да и вам, товарищи, советую прикинуть, надо ли добавлять. Может, хватит, а? После концерта на фуршете бы и добавили.

Ельцин тут же встрял:

— Не ты руководить будешь, Давай наливай. Коллектив требует.

Вздохнув, Горбачёв стал наливать, вид при этом у него был обиженный. Налив, он сказал:

— Посмотрел бы я на вас, товарищ Сталин, как бы вы справились с ситуацией, будь вы на моём месте. Легко осуж-дать со стороны глядя, человека с дерьмом, извините, смешивать, и один негатив видеть.

Сталин тут же ответил резко:

— Посмотрел бы я на тебя зимой сорок первого! Господи, помилуй! Представить не могу, что бы было, будь ты то-гда на моём месте. Никакие Герои-Памфиловцы не помогли бы. Сдал бы ты, Миша, Москву аккурат к седьмому ноября. У тебя же с немцами особые отношения, дружественные, мягко говоря.

Тебе, Миша, несмотря ни на что, досталось ещё исправная машина, хотя царьки, пришедшие к власти после меня после меня, её не очень-то берегли, гоняли без капремонта и техосмотров по ямам и колдобинам, будто испытания на прочность проводили. Да, клапана постукивали, колёса облысели, стуки в подвеске появились, но машина ещё нор-мально выглядела и ходила неплохо. Нужно было произвести неспешный ремонт с учётом новых условий и двигаться дальше, но своим путём, Миша, своим.

Тебе досталась страна-победительница с хорошей армией, ядерным оружием, с образованным сметливым наро-дом, здоровым и работящим, с налаженным производством и с неисчислимыми запасами природных богатств. Когда я принимал эту машину, в стране был голод, разруха, нищета, невежество. Да, ещё, Ильич, мне оставил своих говорунов, приходилось и на них, хе-хе отвлекаться. С ними приходилось разбираться, со всеми этими коротконожками говорли-выми, другого выхода не было. Не я их — они бы меня. А не разберись я с ними, может, не было бы в истории и держа-вы под названием СССР. Я её автор, корректор и главный редактор и плевал я на Нобелевские премии. У меня задача была создать империю, с который бы мир считался. А не создай я её, пойди история по-другому сценарию, хе-хе, не будь в ней меня, Вождя народов, то и вас бы, товарищи, в вашей нынешней ипостаси, не было бы! Какие-то другие лю-ди рулили бы, куда рулили бы, не могу сказать, но хорошо знаю: русский народ всегда освобождался и на свет выходил из любых тупиков и потому, я именно за него тост поднял в Георгиевском зале Кремля после парада Победителей. И сказал ему спасибо, сказал спасибо народу-победителю, принявшему невероятные страдания, выстоявшему и побе-дившему. Вы, господа президенты, хоть раз поднимали бокал за свой народ или всё за здоровье американских коллег пили?

Можете возразить: Сталин — изувер, ему хоть за кого тост поднимать, хоть за чёрта! Лишь бы его популярность по-дымалась; хитрый, мол, лукавый грузин. Но я же сделал это! Я признал, что русский народ является самой выдающейся нацией, самой стойкой, терпеливой, с ясным умом и открытым сердцем. Тост мой этот записан, он вошёл в анналы истории; в нём я как бы закрепил, что русский народ действительно есть главный, образующий и цементирующий на-род нашей страны. А что вы сделали с этим народом? Вы кого-нибудь вообще признаёте? Упивались своей властью, и мысли даже не допускали, что кто-то может быть выше вас. Так рулить хотелось. А я хитрый и властолюбивый, хе-хе, отдаю принимать парад Победы маршалу Жукову, а мог бы и сам в открытом автомобиле проехать перед Мавзолеем. Да соображалка у меня работала, что не я победил, а он, бывший кавалер Георгиевских Крестов, также как до него по-беждали его соплеменники: Кутузов и Суворов, Дмитрий Донской и Александр Невский — народные полководцы.

Вы можете сказать: почему это и как, недоучившийся семинарист, вдруг стал хозяином страны? Хитрый и коварный восточный человек, скажете. Да не до многопартийных выборов было, господа, не до сюсюканий либеральных. Страна шаталась, а на горизонте уже Гитлер маячил. Вы можете себе представить, что против Гитлера не я бы стал, а эта злоб-ная гнида Лейба Бронштейн, он же Троцкий? Я уверен был, что должен быть у руля только я! У меня грамма сомнений не было в правильности этого решения. А народ… Народу нужен был порядок и хозяин в доме. Я им стал. Стал хозяи-ном — уж извините.

Как-то в прошлой нашей беседе Ельцин меня попрекал, ругался, что я кроме советской идеологии ничего не оста-вил. Не надо путать Божий дар с яичницей. Была создана советская цивилизация и это весь мир признал. Одно не могу простить себе. Надо было мне приемника воспитать. Ох, как себя укоряю, что не сделал этого! Такие, понимаешь, при-шли после меня руководители! Один до последнего часа своего рулил, причём говорят, на трибуне Мавзолея его кре-пили, чтобы мог стоять и работать от батареек. Другой из больницы руководил, третий тоже из больницы, но уже, гово-рят, не от батареек, а от сети работал. А после на этой унавоженной почве и выросли такие цветочки, как вы Борис Ни-колаевич и Михаил Сергеевич. Жукова на вас не было, черти! Зачеркнули вектор мною обозначенный, затоптали.

— Во-во, — не удержался Ельцин, — одни вектор задают, а другие потом не знают, как на шоссе вырулить,— но ска-зал он это как-то вяло, и без былой нагловатой уверенности.

— Товарищи, дайте, пожалуйста, выпить Ильичу. Стакан у нас один, если вы это заметили, а время поджимает, — глянув на часы, сказал Горбачев.

—Замечание по существу, — согласился Сталин.

— Всё супер, всё в шоколаде, гуд бай, май лав, гуд бай, — пьяно улыбаясь, произнёс Ленин, поднимая стакан; рука его дрожала. Горбачёв неодобрительно покачал головой:

— Всё супер, — повторил Ленин. — Я, Коба, выпью за тебя. Выпью, хотя я против тебя был и всё такое. Но я на тебя в обиде, ты имей это в виду. Мы ведь договаривались — своих не трогать. Ведь договаривались? А ты всех большевиков, всех моих соратников под одну гребёнку…

— Я их лично не трогал, — сузив глаза, перебил Ленина Сталин. — Я их как пауков в одну банку поместил, они друг друга и душили. Оттого и ненависть ко мне такая, что я их трусливых смог стравить.

— Это ты зря, — икнув и погрозив Сталину пальцем, продолжил Ленин, — недооценил я тебя. Не мог я представить, что ты первым станешь. А ты стал первым. Недаром Сталиным прозывался… А ты взял и стал, Коба… это по-мужски, но как то не интеллигентно, батенька.

Ленин выпил. Видно было, что он пьёт через силу. Выпив, он скривился, и, закрыв глаза, с отвращением потряс го-ловой.

— Что, Ильич, — не пошла? — с сочувствием спросил Ельцин.

— Не пошла «демократическая», — ответил Ленин с болезненным выражением лица, зажёвывая сыром.

Горбачёв, внимательно глядя на Ленина, спросил у него:

— Вы в порядке, Владимир Ильич? У нас серьёзнейшее выступление. Поговаривают, что даже САМ будет присутст-вовать там.

— Да в порядке я, в порядке. Какая проблема выступить на этом балагане? Пустяки, батенька. Неинтересно и архи-реакционно… и противно,— да деньги нужны. Вот помню я, товарищи, перед питерским пролетариатом с балкона особняка балерины Кшесинской выступал — вот это было выступление! Вот это был масштаб, товарищи, передо мной была необузданная стихия, товарищи, и я был повелителем этой стихии, — заплетающимся языком проговорил Ленин.

— Лапшу, оно, конечно, с балкона удобно метать, — ухмыляясь, брякнул Ельцин, тоже по виду захмелевший. — На-лей, комбайнёр, главнокомандующему.

Горбачёв налил Сталину. Сталин встал тяжело. Он высоко поднял стакан:

— Я за Ильича пью, товарищи, за великого основателя нашей партии… Ленин был гением революции, её стратегом, величайшим мастером революционного руководства… учение Ленина — маяк, освещающий путь победоносной борь-бы пролетариата за своё освобождение… Ленинизм является величайшим жизнеутверждающим учением… Идеи Лени-на бессмертны… они ж-ж-ж-живут и побеждают…

Ельцин приподнялся со скамьи и помахал ладонью перед лицом Сталина.

— Ёся, ты чего это погнал, а? Заклинило? Вспомнил учебник «Истории партии» или представил себе, что ты на По-литбюро выступаешь? — удивлённо сказал он.

Сталин остановился, удивлённо посмотрел на Ельцина.— В самом деле, чего это я, — сказал Сталин смущённо, вы-пил, сел и вновь стал набивать трубку, в этот раз он не допил водку до конца.

— Товарищи, прошу всех собраться, — нервно произнёс Горбачёв, — что-то уж больно все расслабились в этот раз.
Текст взят с http://www.lit-bit.narod.ru/