Наше застолье превращается в элементарную пьянку. Это до добра нас не доведёт. У нас контракт и за срыв выступле-ния нас могут оштрафовать. Сами знаете, что с нашим продюсером не поспоришь. Вспомните тот казус на банкете у тюменского бизнесмена. Борис тогда ужрался, а половину гонорара срезали не только ему, но и всем нам. Мне лично деньги совсем не помешают, поэтому я рекомендую всем собраться. Особенно это касается Ельцина, он, как всегда, про тормоза забывает.
— Щас! Мне выпивка никогда не мешает. А для создания подлинного образа Президента как раз и нужно принять на грудь нормальненько, — хохотнул Ельцин, — наливай, генсек.
Ельцин с весёлым лицом оглядел компанию и встал со скамьи со стаканом в руке.
— Никак тост будете говорить? — удивился Ленин.
— Буду! — с фальшивым надрывом ответил Ельцин, шмыгнув носом, и вытирая рукой навернувшуюся слезу. — То-варищи, дорогие мои товарищи! Братаны вы мои многострадальные! Я хочу выпить за всех вас. Как ни крути, а мы од-ной крови, а? Нельзя, понимаш, от батьки и матери отказаться. Нельзя! Хоть тыщу, раз себе скажи: отказываюсь, мол, а ничего не выйдет, — кровь-то не сменить, понимаш. Как не крути, а я роду-племени коммунистического буду, так что за вас, дорогие родители, Ильич и Виссарионыч, и за братца моего, Мишку Горбачёва, лауреата недоделанного, понимаш, тоже…
— Признаёт нас, — сказал Ленин, подмигнув Сталину.
Ельцин выпил, предварительно прополоскав водкой горло, сел и стал внимательно разглядывать стол. Подвинув к себе, пустую банку шпрот, он стал хлебом вымакивать из неё масло и есть.
— Брешет! — понаблюдав за Ельциным, сказал, наконец, Сталин. — Брешет. Это он стебётся над нами, подкалывает он нас, Ильич. Его бы на пару часиков в подвал Лубянки, он не такие бы ещё тосты начал говорить.
— Ты, Мишаня, у нас самый тверёзый, — обратился Сталин к Горбачёву, — на чём я там остановился?
— А вы, товарищ Сталин, рассказывали нам, какой вы прозорливый и мудрый вождь, — ответил устало Горбачёв.
— А, что — разве не так? — быстро спросил Сталин.
Горбачёв пожал плечами:
— Столько о вашей мудрости писали и говорили и при вашей жизни, да и после. Попробовал бы кто-нибудь о вас что-нибудь тогда другое сказать. Исчез бы человек и пыли от него не осталось бы. Одна похвальба лилась, — какой вы распрекрасный, да гениальный вождь. Ну, отец родной, прямо-таки. А заметьте: сейчас мы свободно говорим, критику-ем и нас за это никто не расстреляет. Чувствуете разницу?
— Вот такие как ты, Миша, больше всех мне при жизни лизали зад, а сами-то камень за пазухой держали, дождаться не могли, когда издохну, но на то и щука в пруду, чтобы карась не дремал. Знали все эти караси, что от моих глаз ничего не скроется. При мне бы, Миша, ты бы никак не продвинулся. Потому что при мне не только языком нужно было мо-лоть, но ещё много и полезно работать.
— Ты бы его на лесоповал отправил или во глубину сибирских руд, — сказал Ельцин, закуривая.
— Ну, почему же обязательно во глубину. Это крайняя мера, — возразил Сталин. — Были при мне кадры, которым самое место было быть на лесоповале, но я их не тронул, хотя и хотелось очень. Головы у них хорошо работали, кадры на улице не валяются, а вырастить и обучить кадры время нужно. Я их рядышком с собой держал,под хозяйским взгля-дом. Многие из них меня пережили и долго ещё работали. Злобились они на меня, я это чувствовал, да сделать ничего не могли. Не по нутру им была моя отцовская строгость. Строг, понимаешь, отец, не в меру и неумолим, как судьба! Обижались, мол, что ему? Ни жены, ни семьи, ходит в одном и том же, спит на коечке, на стене не подлинник, а репро-дукция висит; к деньгам равнодушен: сухарь, сына родного из фашистского плена вызволить не захотел, но главное дело, от его тигриных глаз утаить ничего нельзя было, а утаишь — всё равно тебя «заложат» с потрохами. И придраться не к чему: биография боевая, ссылки, тюрьмы, побеги; фронтовик и ориентиры правильные у него: укрепление госу-дарства, улучшение жизни людей, обороноспособность, здоровье, образование, дисциплина. Попробуй работать плохо или отлынивать при таком правителе. А ведь обидно было: этого нельзя, того нельзя. А хотелось, многого хотелось, таким, как наш Мишутка. Молодой поросли большевичков хотелось, наконец, пожить без оглядки на старших товари-щей. Привилегий уже мало было. На фоне занятого добычей пропитания бедствующего народа, только что вышедшего из невиданной по своей жестокости войны, потерявшего имущество, дома, близких, здоровье; рвущих жилы, поднимая из руин отчизну, они жили ни в чём не нуждаясь, но многие из этой поросли большевички уже побывали за границей и с удивлением и с завистью увидели, что там, люди их положения живут так, как им и не снилось. Имеют роскошные виллы и яхты, а не бесплатные госдачи; ездят там на своих собственных дорогих автомобилях, а не в страшных служеб-ных советских машинах двух марок, умножают капиталы в банках, ходят в казино, развлекаются, и опасаются при этом только вездесущих журналистов, а не строгого суда товарищей по партии. И «стенка» им никак не грозит: у них там ад-вокаты и юристы отмажут. Расстраивались наши ребятишки сильно, стали беспокоиться и думать не только о работе…
Видел я тенденцию, видел, но многого уже сделать не мог, многое я упустил, да и стар стал. Да что там говорить! Сам я и взрастил эту поганую номенклатурную спорынью. Каюсь, товарищи, каюсь. Жаль, что не вырастил преемника. Нужно было этим заниматься, пестовать его, обучать, направлять, оберегать, чтобы окреп, понимаешь, чтобы хозяином и мужиком стал, а самому пораньше в сторону уйти, но рядом быть — наставлять. Упустил время, забыл, что (он ткнул кулаком в небо), туда не по личному заявлению попадают. Можно было бы, конечно, ещё одну большую кашу зава-рить, столкнуть между собой всех этих пауков. Но они за моей спиной уже договорились, как отцовское наследие поде-лить…
— Да бросьте, Иосиф Виссарионович, вы бы один уже не смогли бы процесс в русле удержать. Мир уже изменился и продолжал меняться. Вожди других стран тоже без дела не сидели, тоже углубляли, хе-хе, и вам бы непременно при-шлось с этим считаться, да и возраст у вас критический уже был,— перебил Сталина Горбачёв.
Сталин резко возразил:
— Но и вождям этим сраным пришлось бы обязательно свои часы с моими сверять и приспосабливаться. Я бы им за так ничего не отдал бы. Они, сколько веков на наше добро зубы точат. Вот что получили бы!
Сталин вывернул под нос Горбачёва кукиш.
— Противостояние, батенька, знаете, всегда чревато взрывом, — промямлил Ленин.
— Оно конечно так, но сильному,— в любом противостоянии жить легче, чем слабому; сильных боятся, уважают, прислушиваются. Ты сильный — народу легче живётся. Ослаб — жди неприятностей. Недаром говорят: Запад — душа войны! Они же только этим и жили — грабиловкой. Ограбили Индию и Китай, перебили индейцев во всей Америке, а ещё раньше Византию в солдатских вещмешках свезли в свои варварские пенаты. На Россию прыгали, успокоиться не могли, но тут им всегда окорот уготован был. Ну, а когда так, как сейчас мы ослабли — не только с Запада, а и со всех сторон света ждать беды можно. Глядишь, оленеводы начнут тебя клевать, или ещё какие малые народы, которые, кстати, только у нас и выжили — выходит не такие мы и варвары, как про нас говорят на Западе. Надо было хотя бы па-ру раз задницу надрать тем, кто рыпается — надолго успокоились бы и утихомирились.
Вообще, моё мнение: трещать мы начали при Никите-Кукурузнике. Ну, никак я не думал, что именно он корону на-денет, были люди у меня в команде пообразованней и поумней. Знал, я, что драка будет большая за место, но чтобы о нём думать, что он первым станет… Да, товарищи, усердный был человек. Я метро ему, помню, поручил строить, так он заодно и храмы порушил, чуть войну с Америкой не начал, боролся с тунеядством и тут же отбирал у людей скот и при-усадебные участки; кукурузу сделал царицей полей. В космос полетели при нём, водородную бомбу сделали, а народ голодать стал, жратва, куда то пропала. Его всё больше бредовые сельхозидеи волновали, и пока он с колхозами раз-бирался, к нам стал просачиваться Его Величество Доллар, выполняя великую цель западных стратегов: добить нас уп-рямых, в этот раз без войны.
Молодёжь не дремала, «зелень» ей очень нравилась, у них уже свои сельхозидеи появились, хе-хе. Говорят, Никит-ка прозрел однажды, разобиделся: мол, за что боролись? Пообещал, что лишит партийцев льгот и заставит отовари-ваться в обычных магазинах. Этого они никак вынести не могли. Тихо, по-византийски убрали, но не шлёпнули. Вспом-нили завет Ильича: своих не бить. Недолго, однако, пел свою песню Никитка. А так резво начал, так резво начал.
Вы может, думаете, что обижен я за то, что он меня развенчал и из Мавзолея выкинул? Ни-ни! Я ему за это весьма благодарен — это не наказание мне, а благодать. Наверное, ему хотелось меня, куда подальше закопать, (говорят он мою могилу бетонными плитами хотел прикрыть — для надёжности), да не решился он. Он меня, товарищи, даже мёртвого боялся. Закопали меня у стены рядом с Кремлём и даже бюст поставили, а благодать мне, что земле меня предали. Спасибо ему за это. Я бы ему ещё больше благодарен был, если бы он меня на Родине, в Гори захоронил. Ис-полнительный был товарищ и инициативный. Как он сейчас там за свою инициативность отчитывается? Несусветно глупым и воинствующим атеистом был наш Никитка: сколько храмов дурилка, порушил да православных батюшек по лагерям сгноил!
— А вот Ильич до сих пор по ночам по Кремлю шастает, — сказал Ельцин, — ко мне раза три являлся: всё с нотация-ми, с претензиями. Лекции читал.
Горбачёв с невинным взором сказал:
— Ты, Борис, перепил, наверное, вот тебе и померещилось. Или это Березовский был, а ты его с Лениным спутал. Ведь похожи они.
— Не, не Березовский это был, понимаш. Точно помню: Ленин это был, — отмахнулся Ельцин, — он ещё говорил мне, что учёные вот-вот научатся оживлять людей. И как только его оживят, он соберёт всю старую гвардию, восстав-шую из ада, и всем нам покажет Кузькину мать. Пора, понимаш, ребята, снести к чёрту этот Мавзолей и Ленина убрать подальше от Кремля.
— Тебе, Бориска, можно поручать такие миссии. Тебе, что Ипатьевский дом, что Белый дом, что Мавзолей разру-шать. Грамм триста для храбрости принять — и вперёд, — жёстко произнёс Сталин. — Что-то я мысль потерял о Горба-чёве… Вот что: я тут думал, кем бы у нас Михаил Сергеевич был, ежели, скажем, его можно было переместить во вре-мени из года восемьдесят пятого, скажем в тысяча девятьсот тридцать шестой?
Сталин промолчал, делая вид, что думает, потом сказал раздумчиво:
— Ничего на ум не идёт. Куда такого приставишь? Может лектором по вопросам трезвого образа жизни? Безо вся-ких повышений по службе и без права уволиться и перейти на другую работу, чтобы на пенсию вышел с этой должно-сти.
Ленин продолжил:
— С вменением ему обязанностей Деда Мороза на Новогодних детских утренниках в Кремле без оплаты — в виде партийной нагрузки — внешность у него подходящая для Деда Мороза: кругленький такой весь, говорок мягонький, язык без костей, детям баки забивать, уверен, смог бы..
— Ещё можно было бы нагрузить Михаила инспектировать школы и институты на предмет контроля за процессом изучения русского языка и литературы, чтобы служба мёдом не казалась педагогам-лингвистам. Я думаю, что Михаил бы и с этим заданием справился, — издевательским тоном заключил Ельцин.
— К чему привели твои с Борисом труды, Миша, хорошо видно вот по этому представителю народа: разутому, раз-детому и голодному! — вдруг боевито воскликнул Ленин, рубанув воздух ладонью, указывая пальцем на вздрогнувше-го Караваева. — От ваших демократических ценностей он, кажется, не шибко разбогател.
Караваев озираясь, заёрзал тревожно на скамье, а Ленин ласково к нему обратился:
— Вам, Иван Тимофеевич, довелось пожить не при одном правителе. И жизнь ваша пришлась на послевоенное время, судя по вашему возрасту, вам каким-то чудесным образом удалось пережить эпоху Горбачёва-Ельцина, я бы даже сказал выжить в это тяжёлое время. Расскажите, голубчик, нам, как вам жилось до победы демократии и после. А мы ваше житие уложим в два столбца: в один столбец уложим ваши, так сказать, накопления в виде «поганых» социа-листических ценностей, в другой уложим то, что вам удалось скопить сейчас, посмотрим, что вы накопили из демокра-тических ценностей. Потом выведем, исходя из списочка, нехитрую схему. Выведем баланс, так сказать.
Караваев застеснялся и затосковал. Бросив взгляд на Ельцина, который сосредоточенно вычищал хлебом банку шпрот, он сказал:
— Да чего рассказывать-то? Я простой шахтёр из Красношахтёрска. Нас недавно по телевизору показывали, у нас взрыв метана был, погибло шесть человек, слышали?
— Слышали, слышали, — ответил за всех Ленин. За столом было тихо. Сталин дымил трубкой, смотря на Караваева сочувственно, Ельцин ел, Горбачёв сидел смирно, о чём-то задумавшись.
— Разрешите закурить? — спросил Караваев, обращаясь к Сталину. Для себя он давно решил, что Сталин в этой компании главный, Горбачёв занимается организационными вопросами, а Ленин казался ему безобидным стариком; Ельцина он с самого начала стал побаиваться.
— Кури, дарагой, — ответил Сталин и Караваев закурил, жадно затягиваясь дымом.
— Значит, вы — шахтёр? — спросил Ленин, выдержав паузу.
— Шахтёр. Из Красношахтёрска.
— Ну, и как жизнь в вашем Красношахтёрске? — допытывался Ленин.
Караваев прокашлялся:
— Зарплаты задерживают. С отоплением перебои, с электричеством тоже, а квартплата дорожает и продукты тоже дорогие очень.
— А семья у вас есть, батенька? — продолжил опрос Ленин.
— Жена умерла несколько лет назад. Дочь уехала в Находку — замуж вышла. Внук у меня там, Олежка, а муж-то её, дочери моей, зять мой, то есть, его Гришей зовут, в Африке сейчас, в тюрьме томится. Корабль их арестовали в Африке. Весь экипаж в тюрьму посадили. Придрались к чему-то, мол, запрещённое что-то провозили. Дочь писала, что обещают их выпустить скоро. Брат старший (нас трое братьев было, младший умер), за границей живёт в Севастополе. Сварщик он классный. Корабли всю жизнь варил, теперь огородом живёт. Не болеет — там климат хороший.
— Так вы один живёте? — удивился Ленин.
— Один, — кивнул головой Караваев. — Была у нас трёхкомнатная квартира, я её обменял на однокомнатную в ста-ром фонде, когда зятя в Африке посадили. Вырученные от обмена деньги я дочери отослал. Они ей нужнее: у неё дитя малое, а муж горе мыкает.
— А квартиру трёхкомнатную, ту, что обменяли, вы покупали? — спросил Ленин заинтересованно.
— Нет, квартиру я от шахты получил. Хрущшевка. Пятьдесят шесть квадратных метров, санузел раздельный. Кухня маленькая, но квартира очень хорошая. Нынешняя моя берлога копейки стоит. Хотел её продать и уехать к брату в Се-вастополь да там на эти деньги я только гараж смогу купить.
— Ну, а на шахте-то как дела? — встрял в разговор Сталин.
Караваев удручённо махнул рукой:
— Работаем зачем-то. Как кроты лезем под землю. Выдаём уголёк на « гора», как всегда. Сам иногда думаю: зачем работаем, привычка что ли? Оборудование старое, всё на честном слове держится, деньги платят не регулярно, что та-кое премии давно забыли; горим, взрываемся, обваливаемся. Пробовали бастовать — да что толку… Уголь раньше ну-жен был, платили хорошо, ещё и «северные» были. Квартиру дали, машина была «Москвич 412», хорошо ходила. Про-дал её за рупь с полтиной, а мы на ней раньше на юга всей семьёй ездили. Жена у меня на почте работала. Деньги на старость откладывали, ну, и у детей сберкнижки были.
— Сколько же отложили, если не секрет? — прищурил глаза Ленин.
— У нас с женой на двоих девять тысяч отложено было. У детей страховки были по тысяче, да и на книжках у них по тысяче было, — к совершеннолетию собирали.
— Сгорели денежки? — спросил Ленин быстро.
— Как положено, — ответил Караваев скривившись. — Так мы ещё и дурью маялись: часть денег в «Селенгу» вбуха-ли. Прогорели, понятное дело, как то забыли, что сыра бесплатного не бывает. Мы ведь думали с Севера уехать. Под Анапой, в станице Варениковской решили обосноваться. Хорошее место, спокойное, фрукты, рыба, солнышко, — да денежки наши в копейки превратились. Такие времена начались весёлые, завертелась неразбериха, вспоминать тошно.
— Я вам глупый вопрос задам, потому что ответ на него знаю. Дети Ваши, вероятно, в кружки бесплатные ходили, в спортивные секции, в пионерские лагеря ездили, а вы с женой в дома отдыха, санатории направлялись, на шахте своя поликлиника была, столовая, клуб, соблюдались нормы охраны труда, может быть Вы даже за границей бывали?
— Был, — ответил Караваев, — в Болгарии, в Варне, двенадцать дней был по путёвке, очень понравилось. Народ хо-роший, вино дешёвое, климат опять же и товаров много в магазинах, я оттуда бензонасос для «Москвича» привёз и обои хорошие виниловые.
— В принципе можно и закончить опрос, — сказал Сталин, — можно конечно было ещё вспомнить кое-какие социа-листические ценности: отсутствие безработицы, стабильность жизни, бесплатное образование, охрана материнства и ещё много чего хорошего можно было бы вспомнить. И что мы получили? Что видим? Положительный несомненный баланс в пользу социалистических ценностей! А из демократических в списке маячит всего одна «ценность» — свобода умереть, так сказать, свободным.
— А при тебе даже этой свободы не было. Никто не знал, где и когда умрёт: в подвалах НКВД, в лагере или сам себе вынужден будет пулю в лоб пустить, чтобы не мучиться. На миллионы счёт идёт, на миллионы, понимаш, погибших на пути к светлому будущему, — вытирая рот бумажной салфеткой, сказал Ельцин, — а ты тут делишь на столбцы ценности какие-то. Ерунда всё это: опросы трудящихся, кому на Руси жить хорошо, кто виноват, что делать.
— А кому сейчас хорошо мы как-нибудь без тебя, Боря, видим и знаем. И что делают те, кому хорошо, мы тоже зна-ем, главный постулат которых «Разнуздать, чтобы взнуздать». Когда-нибудь и их «труды» будут подсчитаны, во что обошлась, опять же, русскому народу такая свобода, — повысив голос, начал говорить Сталин. — Подсчитают, сколько людей умерло на помойках, оставшись без жилья, подсчитают несчастных беженцев из бывших республик, которых мачеха-Родина отвергла равнодушно, и сколько их здесь перемёрло, этих изгоев, подсчитают. Подсчитают количество инженеров, педагогов, оставшихся без средств к существованию и вынужденных торговать на рынках турецким шир-потребом, подсчитают количество бездомных детей, брошенных родителями и государством; подсчитают количество развалившихся НИИ, КБ, за целковый проданные заводы, фабрики, нефтепромыслы, угодья, рудники, шахты, заповед-ные места. А ещё историки поведают о миллионах наркоманов, выпавших из реальной жизни, о русских девочках, про-данных в зарубежные бордели, о наших мальчиках, погибши в бессмысленных, не выигранных войнах, о спившихся матерях, о бежавших за границу, потому что их мозги и руки здесь не нужны оказались, о тысячах умерших деревень, а с ними и крестьянства, которое подпитывало крепкой своей природой нашу общность.
Кстати, Борис, о жертвах. Сдаётся мне, что накинули твои господа либералы этак миллионов десять-пятнадцать на меня. Нехорошо врать, Борис. Вот вы всё орёте. Как плохо и страшно жить было, а сейчас, дескать, всё налаживается…
А теракты, наркоманы, шляющиеся по улицам бандюги, пьяные подростки, постоянно растущие цены, безработица, СПИД — это не страшно? Когда ребёнка нечем кормить утром — это не страшно? А, что на самом деле страшно, всё это происходит на фоне расчудесной жизни по телевизору.
У китайцев притча есть такая: в одну деревню тигр-людоед зачастил и стал людей поедать. Как-то встретил путник у реки плачущую женщину, спросил о её горе. Женщина рассказала, что тигр съел уже двух её сыновей. «Что же вы не уедете отсюда?» — спросил удивлённый путник. «У нас правитель хороший», — ответила ему женщина. Врубаешься, сибиряк?
— Врубаюсь, — очень спокойно ответил Ельцин. — Ты хочешь нам сказать, что был хорошим правителем, не в при-мер нам. Да только я думаю, что ты одновременно и тем тигром был, который людей поедал. А сбежать некуда было, генералиссимус. И невозможно, было, понимаш, от тебя сбежать.
— Отец должен быть строгим, чтобы дети не просрали нажитое имущество, а уж когда отец разоряет семью — это совсем плохо, — сказал Сталин, — Ельцин же на это нервно затянулся сигаретой и захохотал:
— Ха-ха-ха, другой пластинки у тебя нет
Сталин прищурил глаза, и ничего не ответив Ельцину, обратился к Горбачёву.
— Вот скажи мне, лауреат, знаешь ли ты, что такое отвес или «весок» по-простому?
— А зачем мне это знать — огрызнулся Горбачёв.
— Как зачем? — удивлённо подняв брови, сказал Сталин, — Ты же сам перестройку объявил на всю страну! Разве можно без отвеса обойтись в строительстве? На глазок строить — жди беды! Объясняю для безграмотных: отвес — это груз для выверки вертикального положения. Объясняю дальше: здание, построенное без учёта этого вертикального положения, имеет тенденцию к шаткости, неустойчивости и к падению даже. А последующие строители, пришедшие на такой объект, будут крыть матом предыдущих строителей, потому что практичнее будет сломать такое здание, чем продолжать там работы.
— Ерунда какая-то, — кисло усмехнувшись, сказал Горбачёв.
— А то не ерунда! — возразил Сталин. — Главное, ведь, по-твоему, углубить, сформировать, а там глядишь, и про-цесс пойдёт. Вот у тебя и получилось без отвеса, на глазок: перестройка—перестрелка—перепись населения!
Горбачёв, картинно указывая на отель, сияющий на вершине возвышенности, горячо воскликнул:
— Вы, товарищ Сталин, вон туда посмотрите! Взгляните на это прекрасное здание. На этот красавец-отель, который вырос на наших с вами глазах всего за какой-то десяток лет. Ну чем он плох? И в том, что он построен, есть и моя заслу-га: фундамент при мне заложили. И называется символично: «Родина», между прочим. В таком отеле не стыдно миро-вых светил принимать, саммиты проводить. На Западе нас, наконец, признавать начинают, а вы всё за старое держи-тесь, ругаетесь, позитивных сдвигов не видите. Я, собственно, на вас не обижаюсь; перестал обижаться, потому что по-нял, что с вами у нас консенсуса не будет. Вы из тех, кто новое всегда ругает, — ретрограды вы. Петра Первого тоже на чём свет стоит, крыли, даже антихристом называли, а он окно в Европу прорубил, свежий ветер в страну впустил, жизнь оживил.
— Врёшь ты всё, Мишка, — возразил Сталин, — Пётр окно-то прорубил, да ничего никому не отдал, а наоборот дер-жаву укреплял, расширял и врагов крушил. А вы с Борисом, гады, не окно — стены своего дома сломали, да так, что теперь негде на своей земле человеку укрыться от протухших европейских сквозняков. И насчёт отеля ты лукавишь, Миша. Называется то он не «Родина», а «Rодина» — это вроде для прикола с латинской буквой — у вас, у демократов всё прикольно выходит. Пройдёт немного времени и остальные русские буковки в этом слове тоже заменят латински-ми. И тогда над этим небоскрёбом будет гореть легко читаемое иностранцами «Hotel Rodina» (Сталин в слове Родина сделал ударение на букве «и»), а это, Миша, — уже совсем другой коленкор. А дальше, глядишь, и понятие Родина из мозгов людей вовсе исчезнет и будет это слово ассоциироваться только с этим отелем, а не светлым для каждого из нас понятием. Родины-Матери.
— Ну, Вы, Иосиф Виссарионович, вообще-то какую-то чушь понесли! Ахинея полная! Нельзя же быть таким догмати-ком — мир-то у нас многополярный! — воскликнул горячо Горбачёв.
— Мир-то многополярный, да подход к нему у вас демократов империалистически-глобалистический, — твёрдо произнёс Сталин.
— Упёртый ты, Коба, ох упёртый! — вздохнул Ельцин устало.
— Конечно, упёртый, — согласился Сталин, — а как же иначе. Я к 1ому апреля райскую жизнь никому не обещал, и, как ты под трамвай не обещался лечь. Я упёртостью пытался улучшать жизнь людей, всех людей, а не кучки выползней, — и это я сделал, Борис, это — исторический факт.
— Ясный пень — ты у нас гений, — фыркнул Ельцин, — как это у классика? А вот: «В политике, кто гений — тот зло-дей!» Это Пушкин, между прочим, сказал.
— Я бы перефразировал это так: а кто бездарь — тот злодей вдвойне. Я-то хоть и злодействовал, но что-то построил. А вот ты в историю вошёл, как злодей, который под водочку с селёдочкой продал свой народ. Вы, вообще, с Горбачё-вым в историю с чёрного хода вошли, как я уже говорил. Лучше молчи Борис, молчи. Ты начинаешь меня выводить из себя, — гневно произнёс Сталин. Лицо его покраснело, глаз дёргался.
— О-ба-на! Ты, чё это? Хорош тебе злиться, Еся, мы же репетируем — забыл? — удивлённо произнёс Ельцин.
Караваев почувствовал, что атмосфера за столом накаляется. «Ещё задерутся сейчас, Сталин вон как изошёлся, — надо смываться» — решился Караваев и, тихо встав из-за стола, сказал:
— Спасибо вам за хлеб, за соль, за приют ваш… идти мне нужно, уж извините, пожалуйста.
Сталин повернулся к Караваеву, посмотрел на него, будто видел его первый раз.
— Ах, да, извините, зарапортовался, товарищи, — сказал он, потирая пальцами висок. — Нам, вообще-то, тоже, на-верное, пора. Мы бы тебя подвезли, Иван Тимофеевич, да лимузин у нас маловат. Ты говорил, что у тебя вроде, как путёвка в отель?
— Путёвка, — подтвердил Караваев, — в отель «Родина». Так в путёвке написано у меня.
— Но как же ты там в таком виде думаешь появиться? — спросил Сталин, разглядывая Караваева.
Караваев опустил голову, а Ельцин, хрустнув костяшками пальцев, грубовато сказал Караваеву:
— Мой тебе совет: буром при. Тебе только наглючесть может помочь, понял? Нагло заходи в двери, ни на кого не обращая внимания, никого не бойся, при напролом. Как при штурме, не давай никому опомниться. Здесь такой номер может пройти.
Горбачёв, посмотрев на часы, захлопал в ладоши:
— Пора. Пора. Где ваша революционная собранность, Владимир Ильич? Подымайтесь, товарищ! Что такое? Рас-клеились совсем! У нас контракт. Берём себя в руки и подымаемся.
Компания нехотя, тяжело и шумно стала собираться. Ельцин пошатывался. Все вышли из беседки. Закинув рюкзак за спину, вышел и Караваев.
— Ну что, шахтёр, давай прощаться, — сказал Сталин и протянул Караваеву руку, — Хотелось бы тебе помочь чем-нибудь, да вот не знаю как…
Караваев крепко пожал сухую старческую ладонь. Ленин долго тряс руку Караваева, глаза его слезились. Он всё же-лал Караваеву удачи, здоровья, что-то бессвязно бормотал. Его остановил Горбачёв, сказав строго:
— Ильич, Вы уже несколько утомили товарища, оставьте человека в покое.
Ленин извинительно склонил голову перед Караваевым. Ельцин, хлопнув Караваева по плечу, икнул и сказал:
— Главное, Ваня, понахальнее, понахальнее! Понял? Я те точно говорю: этот номер здесь самый проходной. Веди себя нагло и уверенно. Можешь базар словечками блатными пересыпать, тоже не помешает. Особливо наглей и не робей, перед всякими служками, швейцарами, охранником, распорядителями, соглядатаями. У этой сволочи глаз на-мётан, и хозяйский хлеб они отрабатывают по полной. Они психологи ещё те, но промахнуться тоже боятся — тоже ведь люди. Мало ли, что ты так вырядился? Может ты воротила банковский и поприкалываться решил, — для поднятия адреналина. А может и того хуже, может ты беспредельщик и у тебя граната в кармане! Понял, шахтёр?
— Понял, — ответил Караваев, улыбаясь неуверенно, — я постараюсь.
— Вот и хорошо, ты постарайся, шахтёр, — сказал Ельцин устало.
О чём-то думающий Сталин вдруг встрепенулся и сказал:
— Вот что, ребята. То, что Борис предлагает, может и не пройти. Погонят нашего шахтёра в шею или того хуже оп-ределят его в казённый дом. Я предлагаю скинуться и выручить шахтёра. Дадим, кто, сколько сможет, не как вожди, а как люди. Ему ведь мало нужно. Купит себе в секонд-хенде какую-нибудь одежонку и обувку с бюргерского плеча — всё шансов у него больше будет. По крайней мере, у него хоть какая то будет возможность объяснить халдеям суть проблемы. Давайте, ребята, поможем товарищу…
— Я готов, — быстро ответил Ленин, доставая сразу из кармана бумажник.
Вытащив из него пятисотенную купюру, он протянул её Караваеву, со словами:
— Берите, товарищ.
Караваев покраснел и спрятал руки за спину:
— Да вы что? Я не возьму. Не могу взять, — сказал он, и немного помявшись, добавил храбро:
— Я бы взял, но только в долг. Я бы сразу выслал из дома телеграфом. Можете мои паспортные данные записать, а вы бы мне свои адреса оставили…
Сталин улыбнулся:
— Хорошо, хорошо. Адресок мы тебе дадим.
Сталин взял деньги Ленина, добавил к ним от себя тысячу рублей и, обернувшись к Ельцину с Горбачёвым, строго сказал, криво усмехаясь.
— Чур, без отговорок и без жлобства. Гоните монету на благое дело,либералы.
Ельцин на этот раз не ёрничал, сказав:
— Помочь — это дело благое. Держи, Еся, триста рублей.
Горбачёв долго ковырялся в карманах, наконец, достал несколько мятых десяток, пересчитал их, и протянул Сталину со словами:
— Семьдесят рублей. Больше нету, товарищи. Полный бак заправил 92ого бензину.
Сталин взял и его деньги, пробурчав:
— А когда они у тебя были, жмот Нобелевский. Ты, по моему, Николай Ильич, в роль вошёл, что то в тебе самом Горбачёвское появилось, жлобское и изворотливое. Хотя, я думаю, настоящий Горбачёв и рубля бы нашему бедному шахтеру не дал.
Сталин сложил все деньги в стопку и протянул их Караваеву со словами:
— Не густо, конечно, но хоть что-то. Здесь за отелем, недалеко, стадион «Динамо» есть. На стадионе рынок кругло-суточный. Там целый ряд секонд-хендов, знаешь, что это такое?
Караваев взял деньги, кивнув Сталину, у него запершило в горле, он закашлялся.
Сталин продолжил:
— Ты там сможешь совсем недорого себе прикупить одежду и обувь, я сам там иногда покупаю одежду.
Глядя смущённо на Сталина, Караваев спросил:
— А адресок-то дайте…
Караваев чуть не сказал: Иосиф Виссарионович, забыв, что перед ним двойник.
— Адрес? — усмехнулся Сталин. — Адрес всё тот же: Кремль, Сталину.
— Или Ленину, — хихикнул Ленин.
— Можешь Ельцину или Горбачёву написать. Это без разницы. Дойдут деньги. До Кремля деньги всегда доходят, — вставил Ельцин.
Рассмеялись все кроме Горбачёва, который грубо сказал:
— Хватит зубоскалить. Пора уже. Опоздать можем.
Сталин взял Караваева под руку:
— Сейчас Горбачёв долго будет свою чудо-технику заводить. Мы, конечно, на другой машине могли бы ездить. У меня Жигули шестой модели есть, у Ельцина — «восьмёрка», но продюсер требует, чтобы мы на выступление выезжа-ли только на «Запорожце», — считает, что это прикольно. Тип ещё тот, бывший комсомольский вожак, сжёг публично партийный билет. Герой! Во время перестроился, так сказать, от одной кормушки к другой переметнулся, не покраснев даже...
Сталин помолчал немного и, вздохнув, продолжил, но уже о другом:
— Ты думаешь, наверное, что я сталинист закоренелый? Совсем нет! Отца моего, Иван Тимофеевич, в тридцать де-вятом расстреляли. Я тогда у матери в животе поживал. Так, что отца своего я не видел. Реабилитировали отца позже, и дело его мне удалось прочитать. Донесли на него, оболгали. Погиб он мученически, ни одного обвинения не приняв, и никого не заложив, Царствие ему небесное, (Сталин перекрестился). Но я зла на то время не держу — глупо прошлое ненавидеть. А время было героическое и трагическое. Задачи ставились перед людьми почти невыполнимые, но зада-чи эти выполнялись, потому что были энтузиазм и вера. Тяжелейшее было время, опасное. Время это не допускало слабости, виляний. Были, конечно, ловкачи, маскирующиеся, были просто сломавшиеся пережидающие это время. Люди без стержня ломались быстро. Доносы стали делом обычным для мерзавцев. Власть, поощряющая такую актив-ность доносчиков, не думала, что последует цепная реакция: подлость — болезнь заразная. Зараза распространялась быстро, рос и аппарат карателей в связи с эпидемией. Молох этот перемалывал без сожаления и самих доносчиков и, в конце концов, сами они, «санитары» с руками по локоть в крови попадали под жернова молоха.
Да, страшное было время, страшное, но почему-то люди были в массе своей не чёрствые, посмотрите на фотогра-фии людей того времени, какие все красивые, какие спокойные глаза у людей, какие улыбки! А жили-то не в изолиро-ванных квартирах с санузлом и телевизором, я лично вырос в коммуналке, где было тридцать семь квартир! Не жиро-вали мы, но и не злобствовали и не завидовали. Учились, читали, любили, строили, воевали и победили. Да, победили. Победили, чтобы скатиться на уровень развивающихся государств. Вот ведь беда, какая!
Ведь, что сейчас поощряется? Простые желания и инстинкты: накопление, удовлетворение похоти, развлекуха по-хабного свойства. Это, что — человеческие ценности? Хозяева нынешней жизни не понимают, или не хотят понимать всей гнусности и тупиковости такого пути. Они такой вакуум создают вокруг себя, вакуум с таким опаснейшим для себя разряжением, что рано или поздно вакуум этот, состоящий из огромной ненависти и нежелания народа сближаться с этой властью рванёт, и это будет взрыв всё разрушающий и сжигающий. Подачки не затормозят этого катаклизма.
Горбачёв захлопнул капот и крикнул:
— Экипаж, по местам! Товарищ Сталин, хватит уже лекции читать.
— Ну, удачи тебе, держись, не падай духом, — сказал Сталин и пошёл, чуть прихрамывая к машине.
Компания, охая и переругиваясь, втиснулась в «Запорожец». Караваев, улыбаясь, подошёл к машине.
Горбачёв несколько раз повернул ключ в замке зажигания, мотор прокручивался, но как-то нехотя и устало, будто тоже осоловел, как и сидящие в нём вожди.
— Бобина! — сказал Горбачёв, ударив ладонью по рулю. — Давно нужно было поменять. Я вам, товарищи, говорил, что рано или поздно она нас подведёт, а вы всё отмахивались.
—Бобина! — хохотнул Ельцин. — Дело было не в бобине, демагог сидел в кабине!
— Борис, прошу тебя перестать хамить, мне это уже порядком надоело, — зло воскликнул Горбачёв, и начал опять поворачивать ключ зажигания.
— Аккумулятор посадишь, дубина, — пробасил Ельцин.
Машина неожиданно фыркнула, чихнула и завелась, но тут же заглохла. Завоняло бензином.
Караваев наклонился к окну и предложил:
— Давайте я подтолкну. Здесь как раз уклон, — должна с разгона завестись.
— Давайте, — согласился Горбачёв, вытирая пот со лба, силуэт загадочного континента на его лысине от пота стал расплываться.
Караваев зашёл сзади машины, упёрся в тёплый металл. Машина поддалась и неохотно покатилась, потом пошла быстрее. Скоро Караваев уже бежал: спуск был довольно крутым.
— Третью, третью врубай, коммунист с божьей отметиной, — услышал Караваев раздражённый крик Ельцина.
Лязгнула передача, машина дёрнулась и, обдав Караваева чёрным выхлопом, завелась. Взревев дырявым глушите-лем, она стала быстро отрываться от Караваева.
Караваев по инерции пробежал ещё несколько метров. Остановившись, наконец, он постоял, провожая «Запоро-жец» взглядом до тех пор, пока тот не скрылся за поворотом.
Постояв ещё немного, он развернулся и пошёл обратно. Дойдя до беседки, он остановился и, задрав голову, не-сколько мгновений смотрел на зеркальную махину отеля, отбрасывавшую во все стороны вспышки солнечных бликов и со словами: «Держись, Тимофеевич», — двинулся к ступеням, ведущим к отелю, подымающимися вверх каскадами. Через каждые тридцать три ступени (Караваев не преминул посчитать их) были устроены площадки отдыха со скамьёй и мраморной вазой, из центра которой высокой струйкой била вода.
Караваев заспешил. Ни разу не остановившись и не отдыхая, он дошёл до места, где ступени закончились. Это была обширная территория, засаженная эвкалиптами. Отель был уже рядом, к нему вела дорожка, засаженная с обеих сто-рон живым заборчиком из вечнозелёных кустов, аккуратно подстриженных.
К входу отеля то и дело подкатывали длинные дорогие автомобили. У машин, как из-под земли, появлялись угодли-вые люди в униформе. Они услужливо открывали двери автомобилей, хватали багаж и скрывались за дверями отеля, в его необъятной утробе.
Караваев, на время упокоившийся, опять стал мандражировать. Он медленно двинулся по дорожке, думая о неми-нуемой встрече с охраной, но не прошёл и десятка шагов, как услышал из-за кустов детский голосок:
— Отец, тормозни на минутку, очень прошу тебя.
Караваев остановился, повертел головой.
— Я здесь, за кустами, — сказал кто-то с детским голосом.
Караваев перегнулся и заглянул за стеночку зелёной изгороди. За ней, на корточках сидел солдат, который, поманив Караваева рукой, сказал полушёпотом:
— Сюда, сюда иди!
Караваев, воровато оглядевшись, протиснулся сквозь кустарник.
— Давай отойдём, — опять полушёпотом сказал солдат и Караваев пошёл за солдатом. Солдат привёл его к огром-ного эвкалипту, с которого лохмотьями свисала кора. Рядом была рощица цветущих олеандров.
— Здесь нас никто не увидит, — сказал солдат.
Гимнастёрка на его худых плечах висела, как на огородном пугале, из большеватого воротника торчала худая птичья шея, сапоги «заросли» пылью, под глазом мутно зеленел след застарелого синяка. Весь вид солдата был жалок и вызы-вал у Караваева жалость и одновременно недоумение. «Защитничек», — подумал он с горечью и спросил у солдата:
— Ну, рассказывай, зачем позвал.
— Отец, мне денег немного нужно, дай, сколько сможешь, а? Очень прошу, мне одежды какой-нибудь купить нуж-но, что б до дома добраться. В форме меня заметут, понимаешь? Уже меня ищут, наверное, — ответил солдат, чертя носком сапога какие-то знаки на земле.
— Ну, ты, сынок, сам-то понимаешь, что не по адресу обратился? — спросил Караваев, хмурясь недовольно.
— Мало ли? Мне деньги очень нужны, — ответил солдат,— хоть чуточку дай.
— Ты что, сбежал? — спросил Караваев.
— Сбежал.
— А не лучше тебе в часть вернуться?
— Да ты что! Туда мне никак теперь нельзя — прибьют! Что я — враг себе? Мне домой добраться нужно. Доберусь на попутках, только деньжат немного «настрелять» нужно. Дома мать, сестра… И укрыться есть где…
— Лучше тебе в часть вернуться, — повторил Караваев.
— Не понимаешь ты, отец, — покачал головой солдат.
Караваев достал из кармана брюк деньги, вытащил из тонкой пачечки сторублёвку и, протягивая солдату деньги, глаза которого просияли, сказал:
— Не знаю, правильно ли я поступаю, но мать меня учила: если просят, а у тебя есть — дай, сколько сможешь. Но думаю тебе вернуться надо, сынок.
Солдат схватил деньги, сунул их за голенище сапога, глянул с надеждой в глаза Караваеву:
— Спасибо. Может, гранатомёт у меня купишь? Ещё два автомата есть. Четыре рожка к ним и пару гранат.
— Да ты что? Зачем мне оружие? А ты, что так круто вооружился, воевать собрался? Сдайся, сынок, — так и до беды недалеко, — просяще сказал Караваев.
Солдат ничего не ответил. Он достал из кармана пачку сигарет, сел под эвкалипт, махнул рукой приглашающе:
— Давай перекурим, батя. Присаживайся.
— Ну, давай перекурим, перекурить можно, — ответил Караваев.
Он залез в карман за сигаретами, но их там не оказалось. Он вспомнил, что его измятая пачка, в которой, кажется, ещё оставалось несколько сигарет, осталась на столе беседки. Немного помявшись, Караваев скинул рюкзак на траву, сел рядом с солдатом. Взял из протянутой солдатом пачки сигарету, прикурил от сигареты солдата, жадно затянулся.
Было очень тихо, щебетали птицы, где-то постукивал дятел, эхо гулко разносило этот стук. Караваев вдруг почувст-вовал сильную усталость, он закрыл глаза и подумал: «Поспать бы сейчас здесь под деревом в тенёчке, пару часиков, а уже потом и идти на муки».
— Ты-то, как сюда попал отец? — спросил солдат, — Здесь ведь фильтруют круто. Я в кузове грузовика приехал, под бельём грязным и здесь незаметно выскочил, а ты как пробрался сюда?
То ли от того, что он волновался, оказавшись так близко к долгожданной цели, то ли от того, что он инстинктивно от-тягивал «радостную» перспективу встречи с официальными представителями отеля, от которых зависела его судьба, то ли стрессовое напряжение лопнуло, наконец, как волдырь, Караваеву непреодолимо захотелось вдруг выговориться.
Он открыл глаза, посмотрел на солдата, заглядывавшего ему в глаза, попросил у него ещё сигарету, закурил, и его вдруг словно прорвало: он заговорил быстро и немного бестолково.
— Шахтёр я… из Красношахтёрска. Может, слыхал про такой городишко? Нас по телевизору показывали, когда взрыв был, и ещё, когда бастовали… Зарплату, понимаешь, нам задерживали долго. Директор всё талдычил, мол, с деньгами напряжёнка. Завтра, дескать, послезавтра… Подождать, мол, надо. Никак, мол, деньги покупатели не пере-числят. Хотели мы директора прищучить, да он, как неуловимый Джо: не выловить. Он, то в Германии, там у него не то жена, не то так — бабёнка; то в Италии, там у него тоже дом, то ещё куда улетучивается. Не выловить, ёш твою два…
Мы и бастовали, на площади касками стучали и главаря администрации в заложники брали, да всё без толку — нет денег. И всё тут! А тут такое вышло… Наш директор неуловимый вдруг появился, но мы с ним поговорить не успели. Другие с ним поговорили. Прямо в кабинете и застрелили его, эти, как их, киллеры. Да, киллеры, значит, пристрелили, три пули, понимаешь. Он видимо не нас одних за нос водил. Говорили, что долгов набрал выше крыши. Гроб с телом его родственники на самолёте в Азербайджан увезли — он оттуда родом, кажется, был. В горняцком деле не разумел вообще, а директором, ёш твою два, был… У нас этих директоров за последние двенадцать лет человек восемь было. Одного в машине взорвали, другого в подъезде пристрелили, трое с деньгами за границу смылись, ещё двое от ин-фаркта умерли, ну, последнего, я говорил, в кабинете пристрелили… Свято место пусто не бывает, хе-хе, — новый поя-вился, не запылился. Ручки холёные в перстенёчках. Молодой совсем пацан, но шустрый, как веник. Собрал он нас всех и говорит: деньги ваши, мол, ваш бывший профукал, а у меня денег вам платить, сейчас нет. Хотите, говорит, оплатим вам углём? Уголь продадите — будут деньги. А так ещё долго без денег сидеть вам придётся. Я вам, говорит, и клиен-тов найду на уголь, но естественно, говорит, придётся продать его дешевле, чтобы поскорее сбагрить за наличку, а так клиенты не клюнут. Мы подумали, подумали и согласились. Мне аж одиннадцать вагонов досталось. И, ёш твою два, повезло: покупатель объявился! Это я тогда так думал, что повезло. Сейчас, сынок, ох как жалею, что подписался под это дело. Так вот, привёз к нам директор новый фирмачей, Фирма называется «Ии-тер-тур-сервис», во, блин, название, и не выговоришь. Давайте, говорят они, меняться, бартер сделаем, так, как с деньгами у нас сейчас тоже напряжёнка. Но у нас, говорят, есть горящие путёвки. Расписали, черти! Мол, питание, море, лечение, проживание и обратный билет бесплатно. Ну, я и сменял свой уголёк на путёвку. А, что, думаю: может, я ещё целый год этот уголь продавать буду, а так хоть отдохну, сил и здоровья наберусь. Я, считай, десять лет не отдыхал, никуда не выезжал, а в шахте, сам понима-ешь, не в белых перчатках работают. Я в этой преисподней столько лет отпахал! Работа такая, что может забой в любой момент братской могилой стать. Наскрёб денег на билет и полетел. Денег в кармане пятьдесят рублей и, ладно, думаю: зачем мне деньги? Питание бесплатное, спать уложат. Без курева оно, конечно, трудновато жить курящему человеку, но потерпеть можно. В конце концов, и бросить можно, только польза будет здоровью.
Летим, значит, ага… Недолго правда летели. Стюардесса выходит и говорит: аэропорт, мол, закрыт. Говорит, мол, захватили аэропорт террористы; взлётную полосу, говорит, взорвали. Так что садиться будем в Буркуна-Фасон.
Повезло! Вот как повезло шахтёру! Я тогда вскакиваю с кресла и кричу: на хрена мне ваш Буркуна-Фасон?! Я не фа-сон, кричу, еду давить, а на курорт, здоровья набираться. У меня, кричу, путёвка с сегодняшнего дня. Я, кричу, в отеле должен быть, мне опаздывать нельзя. Стюардесса — девчонка участливая попалась, что вы так нервничаете, папаша, говорит. Из любого положения выход должен быть. Вы, говорит, парашютом пользоваться можете? Ещё бы, говорю, пять лет в аэроклубе занимался, потом в десанте служил. Вот и хорошо, говорит. Вынесла она мне парашют, надел я его и прыгнул. Да, прыгнул… приземлился на пляже, но искупаться, ёш твою два, не удалось. Да и, слава Богу, что не уда-лось. Купание платное, понимаешь. Оказывается, подлодка там взорвалась вчера атомная. Два самолёта в море упали, пока я там загорал. Там на пляже и обобрали меня, чемодан упёрли. Остался я вот в этой одежонке, что на мне. О том, как я до этого места добрался, где сейчас с тобой сижу, рассказывать не буду. Не хочу говорить, что видел. Хотел бы всё забыть, да не скоро забуду, сынок… Мне сейчас главное в отель пробраться. У меня паспорт и путёвка есть — доказа-тельство, что я не шарамыга, какой. А если честно, я немного трушу: в таком виде, знаешь. Спасибо артистам, я тут их встретил, деньгами помогли. Сейчас прикуплю одежды в секонд-хенде и пойду в отель. Ну, давай ещё по одной заку-рим.
Солдат протянул Караваеву пачку. За всё время монолога Караваева, он ни разу не перебил его, но, кажется, и не слушал, а думал о чём-то своём. Лицо его было напряжено. Караваев закурил и сказал:
— А ты это брось. Тебе же в лучшем случае дисбат светит, а то и отмажешься; в худшем — убить могут при задержа-нии. Тебе сколько до дембеля осталось?
— Пятьсот двадцать шесть дней оставалось.
— Осталось, значит, чуть больше года промаяться, а так ещё дней семьсот припаять могут, если сам с повинной не явишься. Смекаешь, какая арифметика?
— Уж лучше в дисбат, чем в часть…
— Так чего там такого страшного в армии? Армия, она, конечно, и в Африке армия — дело мужское, грубое. Трудно. Кто отрицает? Но ведь одет, обут, накормлен и служба, как говорится, идёт, пока солдат спит.
— Это у вас так было, — ответил солдат грустно. Он по-детски обнял колени и говорил глядя в землю. — Забивают меня, понимаешь? И забили бы, если бы не сбежал. Не было уже сил терпеть и страшно стало, не хотел я умирать или калекой остаться. Не мог… уже терпеть. Сколько можно?
— Да как же так? — возмутился Караваев. — А ты — рапорт! По инстанциям, как положено, комвзводу, потом рот-ному, командиру полка. Чего молчишь? Защищать себя нужно!
— Защищать! — скривился солдат. — Да командир взвода меня сам и поколачивает, а командир роты всё знает, да помалкивает. Нужно было перетерпеть, но не могу больше. Я уж думал себя убить, а потом взял и сбежал. Так вдруг захотелось мать с сестрой увидеть. У них-то денег нет, меня проведать, в деревне живут, далеко отсюда, а терпеть-дальше сил уже не было.
Солдат судорожно всхлипнул:
— Я их, гадов, всех перестрелять хотел. Думал, подниму их всех, обидчиков моих, утром, выведу на плац, на колени поставлю, приговор им свой скажу и порешу их всех из автомата. Потом, конечно, и себя застрелить надо было бы, да я вместо этого сбежал.
Караваев с жалостью посмотрел на солдата:
— Всё-таки, сынок, выход у тебя один — сдаться. Сдаться и всё объяснить. А так беда может выйти. Сейчас ты бег-лый; вооружён и потому опасен, здесь уж спрос к тебе другой, нежели с самовольщика, который на танцы в город по-дался. Сейчас уже, наверное, и по телевизору и по радио шумят. Сдайся, всё объясни. Могут в другую часть перевести. Накажут, конечно, каким-то образом, но ведь жить будешь. Сдайся, парень.
Солдат отрицательно покачал головой:
— Нет. Вот, своих увижу, тогда и сдамся в наш районный военкомат.
Караваев встал, одел рюкзак.
— Молод ты ещё, сынок. Не загадывай. Кто знает: загонят тебя, как волка окружат со всех сторон, а нервы у тебя сдадут, возьмешь и на курок нажмёшь. Подумай ещё и о том, что те, которые тебя окружат, тоже, знаешь, люди и жить хотят. Им пулю твою получать никак не с руки, и они тоже стрелять умеют. Могут и вперёд тебя на курок нажать. Но им ничего не будет. Закон на их стороне. Сдайся — лучше будет. Без оружия выйди к людям, так безопаснее.
Солдат тоже встал. Он топтался на месте и молчал. Лицо его покрылось красными пятнами, на лбу выступила рос-сыпь пота.
— Погоди немного, — сказал он хрипло и быстро нырнул в кусты олеандров. Через минуту он появился с автоматом в руках.
— Ты чего это, парень? — спросил Караваев.
— А ничего! — зло ответил солдат, направляя автомат на Караваева, палец солдата был на спусковом крючке, авто-мат в руках дрожал.
— Ты чего это, парень? — повторил Караваев.
— Бросай деньги мне в ноги и уходи. Я честно тебе говорю: не отдашь деньги — выстрелю. Мне деньги очень нуж-ны, я с утра здесь торчу и ни одного человека не увидел кроме тебя. Так что давай деньги. Они тебе ни к чему. Не спасут они тебя, как-нибудь переживёшь, а мне без них домой не добраться. Бросай деньги, я сказал, — проговорил солдат срывающимся голосом.
Караваев попытался урезонить солдата:
— Ну, выстрелишь ты, убьёшь меня, тут тебе тогда и деньги уже не понадобятся. Ведь на выстрел прибегут сюда, до отеля-то рукой подать. Обнаружишь ты себя…
— Бросай, я сказал, — упрямо повторил солдат, делая шаг вперёд, струйка пота скатилась ему на лицо.
«Может стрельнуть» — с тоской подумал Караваев, а вслух сказал примирительно:
— Ну, хорошо, хорошо, сынок. Сейчас, сейчас, как скажешь.
Он достал деньги, свернул их в трубочку и бросил их к ногам солдата.
Солдат, не сводя глаз с Караваева, нагнулся и поднял деньги левой рукой, правой держа автомат направленным на Караваева. Караваев видел, как трудно было солдату удерживать автомат одной рукой. Сунув деньги за голенище, сол-дат перехватил автомат левой рукой.
— Ну, что — всё? — спросил Караваев, улыбаясь.
— Нет, не всё, — ответил солдат, — часы бросай сюда.
— Они не идут.
— Всё равно бросай… И рюкзак бросай, — приказал солдат.
— Угомонись, сынок, там только книги. Рюкзак этот дорог мне. Память это о хорошем человеке, а тебе он ни к чему, — попросил Караваев.
— Бросай, я сказал. Хватит говорить, — повысил голос солдат. Он повёл автоматом. Лицо его стало злобным.
Караваев снял рюкзак, кинул его солдату, потом бросил часы.
— Ну, теперь всё? Или может — разденешь меня. Тебе же одежда нужна, ты говорил, — закипая, спросил Караваев.
— Теперь всё. Иди, батя, и прости меня, пожалуйста, — ответил солдат. На глаза его навернулись слёзы.
— Сдайся, сынок, сдайся, — сказал Караваев, покачав головой.
— Иди, иди, отец. Не могу я говорить больше — иди, — всхлипнул солдат. «Вот-вот разрыдается», — подумал Кара-ваев.
— Иди! — повторил солдат на этот раз зло и нервно.
— Ну, прощай тогда, — ответил Караваев, повернулся и пошёл к дорожке. У живого заборчика он обернулся, но солдата уже не увидел.
Караваев пролез сквозь кусты на дорожку и остановился. Его подмывало смеяться. Не было ни обиды, ни досады, а какая-то весёлая бесшабашность подступила к нему. Внутри себя он чувствовал опустошение и неудержимое желание смеяться. Он попытался сдержаться, но вместо этого прыснул в кулак и уже не смог остановиться: стал смеяться громко и неудержимо. Смех, так резко начавшийся, так же резко прекратился.
Вытерев мокрые от слёз глаза, чувствуя облегчение, он почему-то вспомнил фразу из какого-то фильма, виденного им давным-давно. В этом фильме герой, потерявший всё, что у него было, повторял смиренно одну и ту же фразу: «Ве-тер принёс — ветер унёс».
Караваев прошептал: «Ветер принёс — ветер унёс, ветер принёс — ветер унёс, ветер принёс — ветер унёс». Затем огляделся и пошёл по тропинке к отелю. Дорожка вывела его на площадку, на которой собственно и находился отель. До него рукой было подать. Караваев прошёл мимо припаркованных автомобилей, направляясь к входным дверям отеля, коих было несколько, и тут его остановил крепко сложенный мужчина в камуфляжной форме с резиновой ду-бинкой и наручниками на поясе. Он бесцеремонно ощупал опешившего Караваева и после нескольких секунд разгля-дывания мнущегося Караваева, спросил презрительно, брезгливо усмехнувшись:
— Ты как сюда пробралось, чучело? Тебе что здесь нужно? Решил судьбу испытать, камикадзе?
Караваев вспомнил напутствия Ельцина и, ухмыльнувшись, ответил, сплюнув смачно:
— За базар отвечаешь? Значит, такую оценочку ты мне выставил? Тебя, что — начальство вежливости не учило? По одёжке, значит, встречаешь?
Глаза охранника забегали, а Караваев, не дав ему опомниться, сразу стал его дожимать:
— А я, знаешь, охрану отпустил, решил прогуляться. Мне сказали, что у вас тут безопасно, мышь, мол, не проскольз-нёт. Хотя, хе-хе, безопасно только в гробу. Надо было не отпускать охрану, чтобы они тебя дурня уму-разуму подучили. За базаром, братела, следить нужно и к старшим с почтением относиться. И глаза, глаза на лице иметь нужно. Сюда смотри, слышь, я сказал, сюда смотри!
Караваев эффектно двумя пальцами оттянул свою майку на груди и, отпустив, продолжил, цыкнув зубом:
— Тебе, братела, чтобы такую маечку, как у меня купить, год впахивать по-чёрному нужно. Может даже голодать, хе-хе, пришлось бы, что бы на такую маечку денег собрать. А мне эту маечку сам Юдашкин пошил, вникаешь?
Караваев осклабился:
— Прикольная маечка, в натуре, да?
Охранник неуверенно кивнул головой.
— Фамилиё-то твоё как? — резко изменив выражение лица с благодушного на серьёзное, строго спросил Караваев.
Охранник сглотнул слюну и ничего не ответил.
— Ладно, разберёмся, пока работай, — сказал Караваев и разболтанной походкой пошёл к отелю, еле сдерживаясь, чтобы не расхохотаться.
Пройдя несколько шагов, он резко обернулся — охранник стоял на том же месте, вытирая пот со лба.
Из эвкалиптовой рощи, где недавно он сидел с солдатом-дезертиром, громко прозвучал выстрел. Караваев вздрог-нул и замедлил шаг. Вслед за первым выстрелом застучала автоматная очередь. «Калашников,— с тоской подумал Ка-раваев, — застукали пацана». За автоматной очередью послышались другие выстрелы, одиночные и короткими очере-дями, потом пошли длинные очереди, перебиваемые одиночными выстрелами, взрыв гранаты, вслед за которым по-слышался шквальный огонь из автоматов и сразу же наступила тишина. Из рощи ветерок донёс запах пороха, лай собак, людские выкрики.
Караваев торопливо шагнул к одной из дверей отеля, открыл её и вошёл в отель. Сделав по инерции несколько ша-гов, он остановился, поражённый великолепием холла и его размерами.
Гигантских размеров холл был полукруглым. В нём было тихо и прохладно, из невидимых динамиков лилась мягкая музыка, но больше всего поразил Караваева огромный фонтан в центре холла, обрамлённый великолепным мрамор-ным бассейном. Фонтан вместе с бассейном медленно вращался. Струи воды устремлялись к сводчатому потолку, под-свечиваемые разноцветными прожекторами. Вода искрилась всеми цветами радуги.
Полукружье холла замыкалось прямой стеной из розового мрамора, в которой были двери лифтов с большими све-товыми табло, которые были хорошо видны даже с того, места, где сейчас стоял Караваев. Караваев насчитал тридцать шесть дверей. По периметру холла стояли кадки с декоративными деревьями. Не было никаких стоек администрато-ров, кресел для отдыха, киосков, вообще не было никаких признаков жизни.
Позади Караваева раздалось покашливание. Караваев обернулся. У двери стоял швейцар, которого в спешке Кара-ваев не заметил. Швейцар был в тёмно-зелёном мундире расшитом золотом, в брюках с широкими золотыми лампа-сами и фуражке с каким-то гербом. На вид ему было под семьдесят лет. «Прямо маршал какой-то, а не швейцар, — по-думал Караваев, — вот у него сейчас и узнаем, где администратора найти». Он, было, двинулся к швейцару, деланно улыбаясь, но остановился, прочитав табличку на двери позади швейцара. »Все справки и услуги платные. Оплата в У.Е. Швейцар бесплатных справок не даёт». Караваев замешкался: «Может спросить? Авось ответит», — подумал он и тут же передумал спрашивать, решив, что швейцар, явная сволочь.
«Сяду в лифт, доеду до любого этажа, там у кого-нибудь узнаю. Язык до Киева доведёт», — решил он. Осуждающе глянув на швейцара, который, как ему показалось, ухмылялся, он развернулся и решительным шагом пересёк мрамор-ный пол холла и вошёл в лифт номер шесть, двери которого были открыты.
Караваев нажал кнопку второго этажа. Двери лифта плавно закрылись, из динамиков что-то сказали на английском языке, но лифт не тронулся. Включилась тихая органная музыка и вкрадчивый женский голос произнёс на этот раз по-русски:
— Вы забыли ввести карточку оплаты проезда в лифте в считывающее устройство. Прорезь устройства находится на щитке управления лифтом, рядом с телефоном. Если у вас нет карточки оплаты, наберите на щитке цифры 1, 3, 3, 2, за-тем нажмите кнопку «выход», выйдите из лифта и продолжите движение пешим порядком по лестницам нашего отеля. Спасибо.
— Во, как, — пробормотал Караваев, и быстро нажал цифры 1, 3, 3, 2, но дверь не открылась. Табло под щитком за-мигало. Голос из динамика произнёс:
— Ошибка в наборе. Повторите набор цифр 1, 3, 3, 2
Караваев набирал и набирал эту комбинацию цифр, и голос в динамике каждый раз сообщал об ошибке в наборе.
Неожиданно голос выдал новое сообщение:
— Сбой в системе управления. Аварийная ситуация. Приносим свои извинения за доставленные неудобства. Ждите. До свидания.
— Хорошо, что не прощайте, — сказал Караваев и зло треснул ладонью по щитку. Тут произошло нечто странное. Двери лифта оставались закрытыми, а в зеркальной стенке лифта, напротив дверей, точно посередине вдруг образо-вался небольшой просвет, и зеркальная стенка стала медленно разъезжаться в разные стороны.
Голос их динамика тревожно произнёс:
— Опасность! Опасность! Опасность! Срочно покиньте кабину лифта.
Караваев быстро шагнул в темноту, стенка лифта моментально сошлась за его спиной, и в ту же секунду вспыхнул ярчайший свет, ослепивший Караваева и заставивший его зажмуриться.
Когда он открыл глаза, то увидел, что находится в ярко-освещённом зале. Посреди зала был устроен подиум, засте-ленный красной ковровой дорожкой. По обе стороны подиума стояли кресла для зрителей. Зал был с многоярусным амфитеатром и балконами. Почти все места в партере, амфитеатре и на балконах уже были заполнены шумящей пуб-ликой. В глубине зала, там, где начинался подиум, была сцена с занавесом и оркестровая яма, из которой доносились звуки настраивающегося оркестра. В зал всё время прибывала публика. Мимо остолбеневшего Караваева прошла женщина в вечернем длинном платье, слегка задев его сумочкой.
—Простите,— быстро взглянув на Караваева, сказала женщина, явно испугавшись. Она пошла ускоряя шаг и огляды-ваясь на Караваева.
Караваев посмотрел на свои сланцы, и ему захотелось провалиться сквозь паркет зала. «Сейчас выкинут меня с по-зором из этого зала, и, наверное, это будет справедливо, скорей бы только это произошло »,— подумал он сокрушён-но, чувствуя, как краска стыда заливает его лицо. Его мгновенно охватило безволие и безразличие к своей дальнейшей судьбе. Налицо была полная деструкция.
— Вы участник или зритель? — спросил у растерявшегося Караваева откуда-то появившийся круглолицый вертлявый мужчина в чёрном смокинге и с микрофоном в руке. Лицо мужчины показалось Караваеву удивительно знакомым.
— Друг, мне бы попасть в номер 6393. Подскажи, пожалуйста, по гроб тебе буду благодарен, — приложив руки к сердцу, с умоляющим видом сказал Караваев.
— Я вам не справочное бюро и не друг вовсе. Глупости, какие! Я работаю. Я ведущий! Чужие проблемы мне неко-гда решать. Как говорится, кесарю — кесарево, слесарю—слесарево, а кесаревой жене — кесарево сечение. Раз при-шли, то проходите и присаживайтесь в кресло, и наслаждайтесь нашим шоу, — буквально выпалил круглолицый и, наконец, увидев, во что одет человек, с которым он говорит, округлил глаза и с недоумением спросил:
— А что это за прикид у вас, чёрт возьми? Это знаете… сейчас, что, мода на одежду с помойки?
Караваев опустил голову, руки его задрожали.
— Впрочем, чёрт вас побери, каждый сходит с ума по-своему, — подытожил круглолицый, посмотрел на часы и по-бежал к сцене, размахивая руками и виляя бёдрами.
В зале плавно погас свет, на подиум со всех сторон ударили лучи прожекторов, ярко его осветив. Шум в зале стал стихать и Караваев, поёживаясь, пригнувшись, прошмыгнул к свободному креслу и сел в него.
Оркестр грянул бравурную мелодию, и на подиуме возник круглолицый с микрофоном в руке. Делая какие-то странные движения телом, бёдрами и руками, он затараторил быстро и гнусаво:
— Да! Да! Да! Да! Да! Да! Да! И ещё раз да, господа! Этот день, вернее, вечер — наступил! Настал этот долгождан-ный вечер, этот праздник пришёл в наш дом, наконец! К нам пришёл Третий Международный Фестиваль «Звёзды го-да»! Три годика всего нашему ребёнку, господа, но он уже крепко и надёжно стоит на ножках. Да, крепко стоит наш ребёночек, которого мы все успели полюбить. Хочется пожелать ему счастливого детства, весёлой юности, яркой мо-лодости и мудрой зрелости. Хочу обрадовать вас, господа, участники фестиваля, приглашённые на наш праздник, ока-зались людьми сознательными и дисциплинированными, никто не отказался от участия, все приехали и здесь, за кули-сами, дожидаются своего выхода. Мало того, к звёздному составу участников добавилось ещё множество звёзд и звёз-дочек, которых вы сегодня будете лицезреть. И среди них, господа, сама Мадонна! Да, господа, очаровательнейшая женщина и несравненная певица. Будет кто-то ещё, но я вам это не скажу сейчас: пусть это будет сюрпризом. Да, пусть это будет для вас приятным сюрпризом. Есть новости, господа, и не очень хорошие: Президента не будет. Да, обещал, да, мы созванивались, но вот в последнюю минуту нам сообщили, что его не будет. Президент сейчас на горнолыжном курорте в Альпах. Там снег, господа, про который мы здесь давно забыли. Но он прислал телеграмму, сейчас я её вам зачитаю.
Ведущий залез в карман сюртука, достал телеграмму, несколько мгновений разглядывал её, потом стал читать с торжественными интонациями.
— Участникам третьего Международного фестиваля «Звёзды года»…
Тут ведущий запнулся. Глядя в телеграмму, он недоумевающе произнёс:
— Поздравляю… Господа, это всё. Больше в телеграмме ничего нет. По военному — коротко и понятно. Типа, доне-сение Юстаса центру. Ну, ладно, и на том спасибо, как говорится.
Тут, Караваев с удивлением узнал в круглолицем ведущем популярного телевизионного шоумена Валдиса Пельша. Ведущий продолжал говорить, округляя глаза, меняя оттенки голоса от ласково-таинственого до шумливо-устрашающего, и всё время дёргаясь, жестикулируя и выстреливая слова, длинными очередями:
— Звёзды, господа, звёзды, они были всегда, во все времена. Правда, в прежние времена не проводились фестива-ли такого масштаба, как наш. Но звёзды светили всегда, во все времена и их все знали. Многие звёзды прошлого ещё светят, озаряя путь новым молодым звёздочкам. На них равняются, им поклоняются, пишут до сих пор о них, анекдоты до сих пор рассказывают, что, несомненно, говорит об их популярности. Взять хотя бы Петьку с Чапаевым, о-го-го, как в историю вошли. Или Билла Клинтона с Моникой Левински; или лучшего целовальщика всех времён и народов, незаб-венного товарища Брежнева Леонида Ильича. Сейчас, господа, мы совершим небольшой экскурс в прошлое. Забавный мини-фестиваль звёзд прошлого, надеюсь, развлечёт вас, господа.
Оркестр заиграл озорную музыку, и подиум быстро заполнился толпой артистов. Артисты падали, кувыркались, кривлялись, хохотали, бегали.
Караваев напряжённо смотрел представление и смиренно ждал, когда, наконец ,ему заломят руки за спину и с по-зором поведут через зал, но почему то никто не обращал на него внимания.
Все персонажи этого шоу легко узнавались: хорошо поработали режиссёры, гримёры и костюмеры. Выглядело это представление балаганно – шутовским, но с какой- то претензией на осмысленную идею, а по сути, всё было гораздо прозаичней: хорошо просматривалось желание создателей этого представления растормошить зрителей, привести их в нужную кондицию, завести, что называется, любым способом.
На подиуме тем временем творилось что-то невообразимое! Дон Кихот с копьём, худой, как жердь скакал по по-диуму, сидя на толстенном Санчо Пансе, высунувшем от натуги язык. Дон Кихот иногда покалывал своим копьём участ-ников шоу, те тогда подскакивали и визжали; Чапаев в ластах и с кислородным баллоном за спиной и с маской для подводного плавания на лбу тискал полуголую Анку-пулемётчицу, обвешанную пулемётными лентами. Выделывая акробатические па, бесновались Человек-паук с Бэтменом, нежно глядя друг на друга и не обращая внимания на ка-вардак вальсировали Кеннеди с Мэрилин Монро; мирно беседуя, прошли Штирлиц с Мюллером, Брежнев прошёл, целуясь взасос с Ясиром Арафатом; здоровенный Герасим протащил на верёвке «собачонку», её изображала голая девица в жилетке, на которой было золотом вышито: «МУМУ». Девица ползала на коленях и визгливо лаяла на участ-ников шоу. Майкл Джексон без носа, окружённый ватагой весёлых детей прошёл по подиуму «лунными шагами», а за ним чинно проехали на белых конях Будённый и Ворошилов.
Улыбаясь ослепительно, пропрыгала с гитарами четвёрка «БИТЛЗ» в вельветовых костюмах без воротников. За ни-ми продефилировали принцесса Диана с принцем Чарльзом, почему то промчалась Ксения Собчак, за которой, разма-хивая топором, мчался Иван Грозный. Выкинув руку в нацистском приветствии, в открытом автомобиле проехал, выпу-чивающий глаза и брызжущий слюной Гитлер. Проскакал на микрофонной стойке Фредди Меркьюри, а за ним прошли играющий на трубе Луи Армстронг и Элла Фитцджеральд
Три былинных богатыря протопали на битюгах, а за ними ехали Иванушка-дурачок на коньке-горбунке и Молла Нассреддинн на осле; рядом с ними шёл Робинзон Крузо в тряпье, целуясь с темнокожим голым Пятницей, - «срам» Пятницы был прикрыт связкой бананов.
Беседуя, прошли Шерлок Холмс с доктором Ватсоном, Карл Маркс с Энгельсом, Ленин, Сталин, Ельцин и Горбачёв, (те самые, с которыми беседовал Караваев в беседке), Че Гевара шёл с Фиделем Кастро, Билл Клинтон с Моникой Ле-вински.
В открытой пролётке, посылая воздушные поцелуи, проехал Александр Пушкин. Пролетку тащила тройка поэтов: Лермонтов, Маяковский и Есенин. За ними гнался, стреляя в воздух из пистолета, господин в сюртуке и в цилиндре, видимо подразумевался Дантес. Улыбаясь, прошла любимая в народе комедийная троица: Вицин, Никулин, Моргу-нов. Фехтуя со слугами кардинала, и тесня их, пробежала четвёрка мушкетёров, а за ними всё семейство Адамсов. Аль-енде прогнал по подиуму Пиночета, подталкивая того автоматом Калашникова в спину. Зачем то прошлись Ксения Соб-чак, Цекало и Иван Ургант…
Сгибаясь под тяжестью внушительных размеров креста, под дружный смех зала, прошёл Иисус Христос, погоняемый гогочущими римскими легионерами в картонных доспехах. Майк Тайсон позади них боксировал с таким же, как он сам могучим чёрным боксёром.
Потом целой толпой стали выбегать разные деятели, это были хорошо узнаваемые лица. Были в этой звёздной группе: Рейган, Хрущёв, Мао Цзе Дун, Берия, Маргарет Тэтчер, Наполеон, Бен Ладен, Михаил Кутузов, Александр Суво-ров, Пётр Первый, Екатерина Вторая, Эйнштейн, Чарли Чаплин, Григорий Распутин, Элвис Пресли, Черчилль, Никсон, Мик Джаггер, Авраам Линкольн, Юрий Гагарин, Джавахарлал Неру, Крупская, Зигмунд Фрейд, Саддам Хусейн, Иосиф Броз Тито, Троцкий, Шамиль, Пеле, Лев Толстой, Эдит Пиаф, Лев Яшин, граф Дракула, Сальвадор Дали, Мавроди, Анд-ропов …
Ещё минут десять шли загримированные артисты, изображающие знаменитостей прошлого, реальных, книжных и киношных, а затем на подиум высыпала весёлая ватага мультяшных героев, парад которых открывала Белоснежка. За ней гуськом шли семь гномов, при этом два гнома были белыми, три – чёрными и два гнома были ярко выраженными азиатами. За ними шли, прыгали, бежали, кувыркались, шли на руках другие хорошо узнаваемые персонажи: Том и Джерри, кот Матроскин с Шариком, Карлсон с Малышом, Заяц с Волком, кот Леопольд с мышами, Снежная Королева, между крокодилом Геной и Чебурашкой, почему то затесалась Ксения Собчак; далее были Винни-Пух с поросёнком, Аладдин с обезьянкой, Соник с доктором Эгмонтом, утёнок Дональд и Микки Маус, Маугли с Шер-Ханом, всё семейст-во Симпсонов, целая бригада остроносеньких созданий, с глазами размером с блюдце из японских «аниме»… Появле-ние этих героев немного развеселило зал, в котором послышались редкие хлопки, смех, стало шумно.
Когда прошла и эта группа артистов, на подиуме опять появился ведущий. Оркестр сменил мелодию, заиграл очень тихо и ведущий, — теперь он был в бархатном камзоле, расшитом золотом и бисером, в белых панталонах, чулочках и больших старинных туфлях с пряжками — подбежал к микрофону.
— Ну, как, господа, вы созрели? — крикнул он в зал, делая круглые глаза и прикладывая ладонь к уху.
В зале прошёл неясный гул.
— Не слышу ответа, — закричал ведущий, не отнимая ладони от уха.
Зал зашумел активнее. Перекрывая гул зала, кто-то зычно крикнул в партере:
— Давай уже, жопа, выводи весь шалман, хорош, нам мозги парить.
Из сектора, откуда раздался этот голос, послышался дружный гомерический хохот. Шум в зале усилился. Зрители в партере завертели головами, зашушукались.
Ведущий подождал, когда шум в зале немного стихнет, и закричал в микрофон, как ни в чём не бывало:
— Народ созрел. Народ жаждет видеть своих героев. Оркестр: фанфары!
Серебристо отзвучали фанфары, и ведущий торжественно объявил:
—Третий Международный фестиваль «Звёзды года» объявляется открытым! Я приглашаю на подиум самую леген-дарную, самую звёздную пару всех времён и народов, прародительницу всех звёзд, любимцев публики и талисман на-шего фестиваля… Правильно, господа. Да, да, да, да! Я приглашаю открыть наш фестиваль… Адаму и Еве!
В зале раздались жидкие аплодисменты и на подиум под музыку из кинофильма «Мужчина и женщина» вышли со-вершенно голые мужчина и женщина. Держась за руки, они продефилировали, лучезарно улыбаясь, до конца подиума и, развернувшись, виляя бёдрами, прошли назад.
Бородатый мужчина, сидевший справа от Караваева, наклонился к уху Караваева, и шумно дыша винными парами, просипел:
— Эти ублюдки сделали операцию по пересадке пола. На прошлом фестивале Адам был Евой, а Ева — Адамом. Врубаешься?
Караваев обрадовался, что с ним заговорили, и тут же решил спросить у соседа, не знает ли тот, как можно пройти к администратору отеля, но бородач уже заснул, свесив голову на грудь. Он похрапывал, распространяя вокруг себя па-ры алкоголя.
Когда Адам с Евой скрылись за кулисами, оркестр заиграл диксилендовую мелодию «Когда святые маршируют» и на подиум с интервалом 10-15 секунд стали выходить настоящие участники фестиваля.
Первыми вышли Иван Ургант и Александр Цекало, за ними шли, пожевывающий Буш младший с Кондолизой Райз шли они энергично, по-американски широко улыбаясь. Далее появились мер Лужков с Церетели, как закадычные дру-зья, обнявшись, прошли Жириновский с Немцовым, Чубайс, почему то шел Дэвидом Коперфильдом, а Сергей Кириенко с Амаяком Акопяном, не к селу ни к городу прошла Ксения Собчак. Подслеповато щурясь, проковыляла Новодворская, под ручку с Константином Боровым.
Бывший премьер Касьянов был спарован с депутатом Химштейном, президент Белоруссии с Павлом Шереметом, Черномырдина спаровали с Павлом Бородиным, а президента Украины с Юлией Тимошенко; Зюганова — с Ампило-вым, Грефа— с Кудриным ,Бориса Грызлова с Сергеем Мироновым.
После них, как грибы из корзины высыпали на подиум Татьяна Толстая с Дуней Смирновой, кудрявый Венедиктов с Ганопольским, Басков с Монссерат Кабалье, Заворотнюк с Жигуновым, Таша Строгая и Саша Вертинская, Валерия с При-гожиным, целая толпа адвокатов, в первых рядах которой шли Барщевский и Резник, Астахов и Падва, Макаров и Ку-черена. Дальше улыбаясь пошли дикторы НТВ Шавалиева с Пивоваровым, сисястая Памела Андерсон с худосочной Са-рой Джессикой Паркер, Илья Клебанов со Степашиным, Валентина Матвиенко с модельером Зайцевым, политологи Караганов с Павловским, Тимур Гайдар с Явлинским, Эдита Пьеха с внуком, Михаил Шац и Татьяна Лазарева, Батурина с Батуриным, и сорвавшая шквал аплодисментов Мадонна с Гаем Ритчи.
Текст взят с http://www.lit-bit.narod.ru/
