Мне тоже разочек довелось с ним побеседовать. Удивительно, но он поведал мне историю всей моей недолгой жизни, в стихах, конечно, и предрёк мне смерть скорую, но не от болезни, как я того ожидаю. Какой она будет, моя смерть, он не сказал. Сказал только, что в день своей смерти встречусь я с немолодым человеком, хлебом с ним поделюсь, с этим скорбным посланником… а в ночь перед этой встречей сон я вещий увижу, и во сне этом….
Парень вдруг остановился, глянул пронзительно на Караваева:
— Уж не Вы ли тот самый посланник? Ведь Вы мой немолодой сотрапезник сегодняшний! Ну, говорите, говорите, что вам Эрнест говорил! Боже Правый, неужели это тот самый день, неужели этот сегодняшний день — последний день моей жизни?!
— Кино и немцы! — засмеялся Караваев. — Что ты такое говоришь? В такое разве можно верть? Балаболка он, это ваш Эрнест бессмертный! Успокойся и живи, парень, — мало ли, что такие, как Эрнест наговорят.
— Нет, прошу вас, скажите, что всё же вам он говорил, — настаивал парень горячо.
— Да что говорил? — недовольно ответил Караваев, — пургу всякую гнал, что он бессмертный, что по снам чужим шастает, подглядывает, что кому снится. Мол, умереть хотел бы, да не может. И, мол, в чьих только он снах не побы-вал. Самое интересное, хе-хе, говорил, что он из снов чужих, как из квартиры выходит и разгуливает по всему миру. Ахинея полная. Это же какая фантазия у человека, такое сочинять?..
Тут Караваев осёкся. Он вспомнил слова Челентано о том, что встретит человека, с которым будет есть хлеб, а потом он даже пропотел сразу, потому что вспомнил ещё, что дальше Челентано говорил об огне, крови, о том, что небеса заберут человека, поделившего с ним хлебом.
— Ну, же, ну, говорите, странник, говорите, — что же Вы замолчали? — возбуждённо попросил парень.
— Да, нормально всё, что ты так разволновался? Из-за каждого дурика так переживать негоже, — помявшись, отве-тил Караваев стушевавшись.
— Если даже Вы мне ничего не скажете — это уже ничего не изменит, поймите. Отсчёт уже пошёл. Я хочу сопоста-вить некоторые знаки, посланные мне. Я уже говорил Вам, что я умру и это реальность, которую невозможно оспорить. Только умереть я должен был от болезни, дорогой Иван Тимофеевич. Так вас, кажется, зовут? — устало сказал парень, потирая виски,— лицо его осунулось, стало бледным.
— Я вроде не говорил тебе, как меня зовут, — удивился Караваев, — опять чудеса происходят что ли? Это мне со-всем не нравится.
— Потом всё объясню. Вы говорите, говорите! — быстро и нервно ответил парень.
— Ладно, ладно, — раздражённо проговорил Караваев, — не верю я в это, и потому скажу. Нагнал страху ваш Че-лентано, а в конце своей поэмы, вообще дошёл до того, что огонь и кровь будут, и небеса, мол,— вот трепач! вот бала-болка!— того, кто хлебом со мной поделится, заберут. Страху, гад, нагонял, бубнил про смерть всё.
— Вот теперь всё сходится! — тихо воскликнул парень. — Этой ночью я сон видел, тот самый который мне предрёк Эрнест. Всё в нём было точно как сейчас, дежавю какое то, только дежавю наоборот. Сначала был сон, а потом этот сон проявляется в реальности… Вот на этом самом месте сидели вы и я. Ели хлеб, беседовали. Потом мы с вами куда-то шли, и с неба упал огненный шар. Он катился быстро прямо на нас. Мы с вами бежали от него изо всех сил, вы куда-то пропали, шар меня настигал, я чувствовал его жар. Шар догнал меня. Больно мне не было. Всё исчезло. Было поле, безбрежное поле пшеницы, и по нему улыбаясь шёл мальчик в белых одеждах, он шёл к восходящему солнцу. Потом послышался колокольный звон, и мальчик взлетел в небо и исчез. Здесь я проснулся от того, что пёс мой стал выть и скрести лапой за дверью. А насчёт имени вашего… всё очень просто. В этом сне, когда мы в нём беседовали с вами, вы мне сами и представились Иваном Тимофеевичем… Караваевым.
— Чудно! — почесав в затылке, сказал Караваев. — Во снах, конечно, что-то есть, да углубляться во сны не стоит, глупо это: встать после сна и весь день вместо того чтобы работать,— переживать, да дрожать от страха. У нас Аглая, это нормировщица наша, любительница сны расшифровывать. Один раз даже угадала она. Мне кабанчик во сне приснил-ся, вернее не кабанчик, а копилка в виде кабанчика, так Аглая мне посоветовала лотерейный билет купить. Я купил за пятьдесят копеек и выиграл! Тысячу рублей, а это тогда немало было. Мы в отпуск с семьёй съездили. Ну, а потом мне целый месяц снилось, будто я какао варю. Достал меня этот сон! На работу приходил, ребятам рассказывал, вся брига-да ржала, потому что Аглая расшифровала, что это — к беременности.
Парень не улыбаясь, серьёзно сказал:
—Всё может быть. Может в следующей жизни вам придётся испытать муки родов. Есть и такие теории.
— Да брось ты — роды, хе-хе, — рассмеялся Караваев. — Хохмачка она, Аглая наша. Знаешь, что она говорила, когда Чубайс ваучеры раздал? Она нам каждый день говорила, что если вы во сне увидите себя в угольной шахте среди шах-тёров, (а, нам шахтёрам в основном и снится родная шахта!)— это означает, что злые силы собираются вам навредить. Но если вы видите себя, говорила, во сне акционером или совладельцем шахты — это предвещает удачное вложение денег в какое-то выгодное дело. И всегда добавляла: если хочешь спать спокойно или не бери ваучеры вовсе, а если уж взял, то продай их поскорее будущим акционерам, иначе злые силы опять же могут тебе навредить, а так они на-вредят тем, кто их скупает. И точно! Акционеров как начали отстреливать в девяносто первом году, так и сейчас ещё постреливают, хотя уже и реже: или деньги уже не те, или замирились ребята,— надоело им воевать. А слова «Челен-тано» выкини ты из головы. Я так думаю: безвредный он человек. Ты, видать, парень впечатлительный очень, Аглая—это нормировщица наша, говорит, что если сон тебя напугал, скажи: куда ночь, туда и сон, и думай о чём-нибудь хоро-шем. Прорвёмся, парень! Каких только снов я за свою жизнь не видел, а наяву всё же пострашней бывало. Пару раз пришлось мне под завалами прокуковывать, после взрывов метана. Лежал я обессиленный в темноте, без воды, без еды, не зная, спасут нас или нет. С жизнью уже прощался. Иногда отключался, засыпал. Вот там сны были хорошие, будто, знаешь, специально для поднятия духа снились они: жена улыбающаяся, дети мои, море, лес грибной, яблони со спелыми плодами, ручьи чистейшие. Вот в такие сны и верить надо, а всякую жуть выкидывать сразу же из головы. И вообще, как можно по соннику сны разгадывать? Они же, сны, все разные и двух одинаковых не бывает. Где такой сон-ник взять, чтобы в нём всё-всё и для всех было?
Парень посмотрел, словно сквозь Караваева и начал быстро говорить:
— У Аглаи вашей, я думаю, скорей всего, есть антенна, не очень мощная, но всё же антенна и она ею принимает не-видимые и неслышимые другими сигналы. А вот Эрнест, я в этом уверен,— у него антенна мощнейшая. Когда мы спим, Иван Тимофеевич, наше подсознание открыто широко для различных энергетических потоков из космоса. Они могут стать источниками прозрений и открытий. Надо только правильно расшифровать сигнал. Что не каждому дано. Эрнест, которого все сумасшедшим считают, один из тех, кто получает такие сигналы и может их прочесть. Вообще-то, я бы не был, Иван Тимофеевич, так категоричен к таким людям, как Эрнест, мол, сумасшедший — и всё тут. Скажите, почему же тогда встречи с такими людьми производят на большинство людей такое сильное впечатление, иногда неизглади-мое? Люди словно чувствуют нечто паранормальное в этих людях, что-то недоступное, жалеют таких людей, всех этих блаженных, юродивых, кликуш, оборванных проповедников с горящими глазами, ходящих босиком в мороз по снегу. Народ любит слушать их непонятные речи, потом долго может рассуждать об этих странных речах. Можно, конечно, сказать, что это всё язычество, невежество, а я думаю, что люди подсознательно чувствуют, что все эти «ненормаль-ные» люди живут в другом измерении, хотя и ходят с нами по одной земле и, что они нам посылают закодированные сигналы, которые мы не в силах расшифровать и понять нашим здоровым умом. Почему, скажите вы мне, речи их ос-тавляют в наших головах тревожные отпечатки, а встречи с такими людьми долго не забываются? Знаете, что сказал Святитель Феофан Затворник Вышенский?» Идиоты!— да они ведь для нас только идиоты, а не для себя и не для Бога. Дух их своим путём растет. Может статься, что мы, мудрые, окажемся хуже идиотов». Давайте ещё вспомним: многих гениев при жизни считали ненормальными, потому что они думали не так как все. Их казнили, сжигали на кострах, тра-вили, сажали в тюрьмы и надсмехались, а они оставили миру величайшие творения, шедевры и открытия. Они могли заглянуть на пару веков вперёд своим «ненормальным» умом. Но прошлые века отличаются от нашего времени силь-но. Тогда у людей были очень крепкие инстинкты, а мы их растеряли. Прогресс, Иван Тимофеевич, прогресс! Он лишает нас инстинктов, мы всё больше движемся в сторону механического образа жизни. Теряем понимание любви человека к человеку, стараемся никуда не вмешиваться, боимся принимать решения потому что, приняв решение, боимся что-то потерять при этом…
Караваев подумал: «Опять его понесло».— Но не стал мешать парню говорить, а закурил и стал слушать, опять заме-тив, что парень смотрит ничего невидящим взглядом.
…Человек становится рабом всех этих тостеров, микроволновок, электроножей, автомобилей, телевизоров, мо-бильников,компьютеров, — продолжал говорить монотонно парень, — он не замечает ,не понимает , что постепенно он становится другим потому что его образ жизни он уже не сам создаёт, а его 24 часа в сутки лепят под себя телеви-дение, пресса и радио. С экранов льётся параноидальный водопад картинок, насилия в которых больше, чем реплик героев этих «творений».Причём, выглядит это как надуманный нереальный фарс и зритель привыкает и смотрит на потоки крови и ужаснейшие злодеяния «героев», вперемежку с беспардонными сценами секса, хамства и пошлости совершенно спокойно, не содрогаясь от омерзения и, не думая о впечатлительных детских умах (многие ведь смотрят это семьями), о том, как могут повлиять эти картинки на детей через некоторое время. Комедии полны глупости — это видимо является гарантией их успеха. Для самых тупых есть подсказки в виде закадрового смеха, чтобы знали, где сме-яться. У детективов и приключенческих фильмов надуманные сюжеты, но зато истрачены миллионы долларов на спе-цэффекты. Сказки, мультфильмы и фильмы для детей полны бесовщины, хамства, и скрытого развратного подтекста.
И ложь, ложь, ложь. Она льётся рекой с канала на канал. Одни говорят, что у нас всё хорошо, всё устаканилось, дру-гие — что всё не так как надо. Вот, мол, если бы мы были у власти, мы всё сразу бы и наладили, но есть подозрение, что как только такие придут к власти, то они сразу отменят пособия многодетным матерям и любые другие льготы неиму-щим. Кругом магнетическое стремление отовсюду извлекать выгоду. Политики — эти улыбающиеся мизантропы — по-шли дальше всех. Они отдали экономике право принимать решения, которые они обязаны принимать только сами, за-быв, что экономика находится в руках жадных и ненасытных дельцов, которые придумывают всё новые и новые формы рабовладения. Часть людей, мизерная часть, накапливает в своих руках несметные богатства, обдирая людей и недра, а другая часть — большая — отвечает им разрастанием нищеты, очень и очень быстрым. Воротилы пытаются закрыть на это глаза, они ослеплены блеском своего богатства, но нищие оккупируют их благополучные, сияющие рекламой города. Они приходят в города, ведь там есть помойки, свалки и мусорные баки. А политики продолжают трещать. Они издают всё новые и новые законы, ни один из которых не может вернуть утраченные человеческие устои. Могут ли законы побудить печься родителей о своих детях? Могут ли заставить человека краснеть? Могут ли заставить улыбаться при встрече с соседями и ухаживать за могилами предков? Велосипед-то давно изобретён и называется он «Десять заповедей». Какие ещё законы нужны? И во всех этих потугах псевдо демократии рождается новый тип человека, кото-рый перепутал все представления о себе, как о человеке. Вместо честности — теперь правдивость, вместо совести — исполнительность, вместо яркого самобытного проявления чувств — обнажение ряда отличных зубов, в которых за-стряло бестелесное WOW, вместо искренности — доверительное сплетничание, вместо гордости — джип последней модели, усадьба в Калифорнии, карликовая свинья из Полинезии или часы за тридцать тысяч долларов, вместо досто-инства — высокомерие, основанное на безоговорочной вере в своё могущество, происходящее из финансового благо-получия, вместо дружбы — желание удружить. И даже любви найден современный эквивалент — секс, который стал теперь весьма доступен. Смешно, но теперь многие люди через секс пытаются найти любовь, причём сам секс стано-вится для людей настоящим испытанием; исконное хлебосольство заменено пусканием пыли в глаза, желанием пора-зить гостей количеством денег, потраченных на приём, популярность стала рейтингом, за которым неусыпно следят, как за столбиком термометра у постели тяжелобольного, а вместо терпимости появилась толерантность и ещё полит-корректность — этакое сито для слов, которые могут обидеть. Слова-то может и застревают в сите этом, но бомбарди-ровщики сквозь него легко пролетают, если вдруг потребуется приструнить какой-нибудь народец, который о лукавой политкорректности вдруг не знает и возьмёт, да и брякнет всё, что думает, безо всякой политкорректности, о сильных мира сего. И пока этот народец будут бомбами приучать к политкорректности, дипломаты и министры разных стран будут встречаться, улыбаться, жать друг другу руки и совещаться по поводу того, как добиться политкорректности у лю-дей, не понимающих, что это за зверь. Народ стал электоратом, диспут стал — ток шоу, с показом грязного белья, убий-ца — киллером, это специалист такой — киллер. Дилеры, киллеры, триллеры, миллеры, хилеры…
Парень остановился так же резко, как и начал говорить. Лицо его исказилось болезненно, он потёр пальцами на-хмуренный лоб и посмотрел на Караваева, будто только что его увидел.
— Опять меня занесло, да? Начал с одного — закончил другим. Последнее время я стал за собой замечать признаки аутизма. А вообще-то мне с людьми не часто общаться приходится, больше приходится читать и размышлять. Да, а говорили мы с вами, кажется, о снах, о сумасшествии, об Эрнесте? Да, об Эрнесте.
Эрнест, Иван Тимофеевич, Предсказатель с большой буквы. Люди это чувствуют, может быть ещё и потому, что и сами находятся на грани безумия, а поэтому и побаиваются его. А жить-то всем людям всё равно хочется. Ну, кому, скажите, охота услыхать о своём будущем нечто ужасное, даже если вы считаете прорицателя безумцем? Его слова мо-гут заставить мучиться, страдать, переживать, нарушат привычный образ жизни. Человек всегда пытается себя обма-нуть. Он гонит от себя страшные мысли, убеждает себя, что всё ужасное происходит только с другими людьми, а с ним ничего такого не может произойти. А такие, как Эрнест, говорят о страшном, о смерти, например, легко и просто. Так могут говорить только люди сильные, которым позволено осознание того, что жизнь — это лишь мизерный отрезок быстротечного времени от рождения до смерти и, принимающие это философски мудро и стойко.
Я это, кажется, тоже понимаю, да умирать мне, как и всем людям, не очень-то хочется, честно говоря. Превратиться в ничто, в еду для червей, в полевые цветы, кучу костей, над которыми проходит жизнь? Неутешительная картина. Хо-чется, конечно, радостно сказать: так прекрасно же! Все страдания закончатся разом. Но как-то не получается это ска-зать. Трудная это скороговорка. Умные говорят: надо стремиться не к удовольствиям, а к уменьшению страданий. Они, умные, намекают нам на то, что убрать страдания невозможно, можно их только немного уменьшить. Ну, а если ты об-речён? Если нет никакой надежды и, простите за кощунство, даже Бог бессилен тебе помочь, как тогда быть? Как быть, если страдание и смерть в тебе поселились? Сказано в Писании: пред человеком жизнь и смерть и чего он пожелает, то и даётся ему. Я выбрал смерть, сам выбрал… или это планида моя неизбежная?
— Да что ты опять зарядил о смерти? Умирать нужно в свой срок, — разозлился Караваев. — Чего ты как старик сто-летний заладил? Дался тебе этот «Челентано»! Агентство скорбных новостей какое-то, этот ваш Эрнест, ходячее при том агентство. Чего раскисать из-за пустобрёха? Отец мой всю войну со смертью в обнимку ходил, а ему перед самой войной гадалка нагадала, что он от пули умрёт. Пуля — дура, ясное дело, она убить может и случайно, а уж на войне… Поймал он одну пулю на войне и осколков несколько. Так с осколками в ноге и жил дальше, недосуг врачам было тогда их вынимать: работы много было другой. Да не умер он от пули той! Вернулся с фронта молодым, хотя и седым. Как думаешь, жив бы он остался, если бы все эти четыре года войны о смерти только бы и думал? Он нам говорил, что отто-го жив остался, что жить хотел и о смерти не думал. А смерть — она ближе всего подбирается к тому, кто её боится, кто со страхом ждёт своего последнего часа. Отец мне с братьями жизнь дал, дом построил и умер он не от пули — в шахте погиб под завалами, не сбылся приговор гадалки.
Я согласен с тобой, что время сейчас тяжёлое, но не война же? Надо просто себя блюсти, не распаляться, в болото не скатываться. А умирать? Умирать никому не охота. Но и думать постоянно об этом опасно: крыша может съехать. Надо не раскисать, а жить и обязательно работать.
— Хороший вы человек, — ласково поглядев на Караваева, сказал парень, — хороший. Скажите честно, вы, навер-ное, заметили за мной некоторые странности, посетила вас мысль, что, мол, нарвались вы на очередного «тронутого», так ведь?
— Да брось ты — странности! Вот там внизу, на аллее, странности так странности. После того, что я там видел, зна-ешь, как-то приятно встретить такого вот как ты, с такими, хе-хе, странностями. Не бери в голову, парень, и башку не нагружай. Не нужно башку нагружать. Со мной в техникуме девушка училась, Викой звали. Она у нас лучшей была. От-личница, стихи тоже писала, собиралась в институт поступать и поступила, — в горный институт. А потом съехала у неё крыша. Перезанималась, понимаешь, ну, и питание, какое у студентов. Некоторое время в сумасшедшем доме она бы-ла, потом её отпустили — она тихая была. Ходила она по посёлку нашему, останавливала людей и сообщала им, что беременна. И не от кого-нибудь, а от Народного Артиста СССР Муслима Магомаева и, что скоро он приедет за ней и заберёт её к себе в солнечный Азербайджан.
Или вот ещё… У нас один парнишка боксом занимался, так он точно бы чемпионом мира по боксу стал бы, если бы не нос. Нос у него был так устроен, что если зацепят его мимоходом — сразу кровь из носа. На ринге равных ему не бы-ло: и удар, и скорость, и ум, и выносливость, — а нос подводил. Зацепят — кровища из носа, какой уж тут бокс? Я это к чему: головы, парень, они у всех разные, как скажем коленки, уши, или те же носы. Одним всё по барабану: в одно ухо всё влетает, в другое вылетает — хоть кол на голове теши, а другого словом убить можно. У нас парень был добрый такой, хороший парень. Его мастер как-то обидел, обозвал тупым, никчёмным дурачком. Так вот этот парень три дня на работу не выходил, а потом с пятого этажа общежития выбросился. Не могла его голова такого вынести. Смекаешь, к чему я?
— Смекать-то я смекаю, — ответил парень, — но не всё от нашей воли зависит. Я очень удивлюсь, если вы начнёте меня уверять, что вы все свои мысли и чувства, всю информацию, поступающую в ваш мозг, отфильтровываете и остав-ляете себе только то, о чём вам бы хотелось думать. Вы вот говорите, что Эрнест, мол, сумасшедший. А я вижу, что вы тоже смущены встречей с ним, и вспоминаете его речи сумасшедшие, и с моими речами сопоставляете, и в вас уже тревога поселилась. Вы ведь не первый год на этом свете живётё, и многое повидали и, конечно же, были у вас встречи с людьми схожими с Эрнестом. И что же вы всегда так думали, дескать, сумасшедший он и в Африке сумасшедший? Не трогали вас, их речи, и не задумывались вы над их странными тирадами, не охватывало вас странное чувство, что эти люди знают нечто, что вам неподвластно?
Караваев, быстро глянув на часы, сказал нахмурясь:
— Не знаю, что это тебя этот вопрос так волнует, парень, чего ты так заостряешь на этом своё внимание. Я об Эрне-сте так скажу… если б я его в другом месте встретил, я б по другому воспринял поэмы его, а в ваших чудных местах ,где всё с ног на голову поставлено,где шагу без чудес не сделать, не очень хочется верить и голову себе забивать. А с сума-сшедшими мне доводилось общаться. Очень плотно приходилось общаться… было в моей жизни такое «счастье».
Караваев посмотрел вдаль, помолчал и, вздохнув тяжко, заговорил:
— Ты ведь сам говорил что у каждого человека есть мысли которые он не очень то вслух произносит,что это только его личные мысли и ни кто их не может отнять у человека… Не люблю я об этом говорить, но тебе скажу… брательник мой младший шесть лет в психушке провёл. И я, считай, тоже шесть лет там провёл. После смерти родителей мы с братьями, в детдоме росли. Пашка рано к водке пристрастился и в тюрьму по молодости, по глупости попал: морду од-ному комсомольцу нахальному надрал, перестарался— челюсть ему сломал. После первого срока он пить не бросил и по пьяному делу всегда хулиганил. Отсиживался в тюрьме, выходил, начинал пить, опять садился. Последний раз допился до зелёных чертей. Посадили его в дурдом. Я навещал его, беседовал с ним. Чего только он мне не говорил! А говорил он мне такое! И с Иисусом, дескать, он говорил, и с президентом Кеннеди покойным беседовал, а тот ему со-общил, что убила его женщина-снайпер, а не те люди, про которых всегда писали после его смерти. И Гагарина, мол, убили, говорил. Про Хрущёва говорил, что антихрист он, что послан сатаной, подготовить погибель всего нашего наро-да. Тогда как раз Горбачёв перестройку делал, и это больше всего брательника моего беспокоило и мучило. Больше всего он об этом говорил. Сильно волновался и переживал. Только о Горбачёве и говорил. А, что говорил, знаешь? Та-кое не всякий фантаст придумает. Говорил, что Горбачёв - это робот, что его инопланетяне внедрили к нам, что бы ца-рём его сделать. Всё подготовили, мол, чин – чином, сочинили для всех,— что б никто не подкопался — биографию, учёбу его, рождение его крестьянское, вели, мол, его, опекали, оберегали чадо своё к намеченной цели, а народ наш из космоса, мол, гипнотизировали, чтобы он всему этому верил. А сами они, инопланетяне эти, уже давно у нас, мол, обжились под видом людей. Им вода и кислород нужны были, на их планете с этим кризис, и они постепенно к нам переселяются, принимая облик человеческий, а чтобы мы им не мешали, они нас постепенно изводят по-всякому. Са-мое главное доказательство у него было, что Горбач робот — это знак на лысине Горбачёва. Говорил что это не знак, а такая сверхтонкая микросхема, которая всем в Горбачёве и заведует и, что через эту микросхему (она одновременно и антенной является), инопланетяне из космоса посылают сигналы и управляют Генсеком. Вот только с русским языком у них для своего робота не очень получилось. Единственная закавыка у них вышла с речью своего робота. Мол, несмотря на очень высокий технический уровень инопланетян, они не смогли такую микросхему, сделать, которая бы по-русски за него нормально говорила. Не вышло у них, и они, мол, в конце концов, плюнули на это, мол, что получилось то и по-лучилось, и так, мол, для русских дурней сойдет, и посадили его на царствование. А вот ещё: знак на лысине Горбачё-ва — это контур страны инопланетян. Скончался брательник мой в больнице в самый разгар компании за трезвый образ жизни. А за день до его смерти был я у него и он мне письмо передал, он его ночью написал в темноте. Просил, что бы я срочно это письмо в КГБ отнёс. Срочно, потому что, мол, инопланетяне пронюхали, что он прознал про их планы и в любой момент могут его убить. Писал, что Горбачёва нужно арестовать, стереть у него с башки грубой шкуркой микро-схему, а его после заспиртовать и в Кунсткамере выставить. Ещё писал, что инопланетяне эти, все мужского пола, жен-щин у них нет и потому они все занимаются мужеложством, он по-простому писал, по-народному, мол, пидоры они все,инопланетяне эти. И эти пидоры, мол, размножаются личинками, но для этого они должны совратить и изнасило-вать нормального мужика, который потом отложит личинку со своим дерьмом, а из этой личинки вылупится очередной инопланетянин. Вылупляются они ночью, а к рассвету уже становятся взрослыми инопланетянами в облике человечь-ем.
Дальше он писал, что если не принять меры сейчас, то наступит время, когда править будут пидоры и обычные люди не смогут даже скривить лицо при виде их, не говоря уже о том, чтобы протестовать. За такое людей будут привлекать к ответственности, сажать в тюрьмы и даже расстреливать, так как в органы тоже проберутся пидоры или над нами бу-дут хозяева той же масти. Утром мне из психушки позвонили, сообщили, что брат прямо в столовой умер за завтраком от инфаркта. И я грешным делом думаю иногда, хотя и глупо это: а от инфаркта ли? Не постарались ли тут эти инопла-нетяне?
Похоронил я брата, а письмо никому не показывал, сжёг его сразу. И никому никогда про письмо не говорил. Зачем кому-то что-то говорить? Ведь скажут: преступник, алкоголик, сумасшедший, шизофреник. Забыли о моём братишке через три дня. Я-то забыть его не могу и не забуду. И речи его странные помню, которые не совсем ведь сумасшедши-ми теперь мне кажутся. Но тогда, когда он болел, я над речами его не задумывался, не до этого было. Сердце за него болело, и рассуждать о его словах, речи его расшифровывать совсем недосуг был. Хотелось только, чтобы выздоровел и вернулся он к нормальной жизни. Такая вот надежда была у меня, парень.
Помолчав немного, Караваев продолжил:
— Ещё в детстве у меня было… в память, почему то врезалось. Совсем мальцом я тогда был. Вот эта встреча отпеча-талась в голове у меня, как фотография. И знаешь, сколько лет прошло, а я нет-нет, да и встречу эту вспоминаю, а ино-гда и вижу во сне. Брата с тех пор как он умер, ни разу не видел во сне, а его вижу часто, того человека.
После войны в нашем посёлке людей стало прибавляться, это ещё на Украине было, где мы тогда жили, теперь, хе-хе, это заграница малая моя Родина. Люди стали обживаться, работать, жизнь налаживать. Вот тогда и появился у нас тот странный человек. Люди говорили, что в середине войны попал он в плен к фрицам, был в концлагере, потом его освободили не то американцы, не то англичане. Куда-то на корабле они увезли пленных, некоторое время он у них сидел, потом уже пленных нашим вернули, а наши, как водится, в свой лагерь его определили— время такое тогда было. Когда его выпустили, он у нас осел. Вырыл у самой реки землянку и стал в ней жить. Земли тогда много свобод-ной было. Организовал он себе огород, картошку, подсолнухов посадил, несколько деревьев и стал жить. Ходил он в любую погоду в одной и той же гимнастёрке, выцветшей, почти белой, в пилотке без звёздочки, а под гимнастёркой у груди всегда носил голубя безногого, калеченного. На лице у него наискосок, ото лба через глаз и до верхней губы, шёл страшный, уродливый шрам. Всегда в одно и то же время, в любую погоду приходил он в сквер в центре посёлка к па-мятнику Ленину и кормил обитающих там голубей семечками. Голуби сразу же слетались к нему, садились на плечи, голову, ели с рук. Удивительно, но гимнастёрка его после кормления голубей всегда была чистой.
Люди его жалели. Бабушка моя покойная Прасковья Ивановна говорила, что настрадался он очень и голубей кор-мит, чтобы птицы божьи поминали на войне погибших. Она верующая была, хоть церкви у нас в районе не было. До войны, бабушка говорила, пять церквей было, три до войны наши взорвали, в одной спортзал устроили, одну фашисты взорвали, когда драпали. Бабушка молилась, и икона у нас была…
Мальчишки его боялись, но были и такие, которые издевались, дразнили его. Бегали за ним и кричали: «Король го-лубей, король голубей, тону съел своих соплей». Взрослые таких пацанов осаживали, конечно, но сорванцы всё равно изводили его. Он никогда ни на кого не прикрикнул, не разозлился, и всё время улыбался только, будто эти детские выходки милы ему были.
Однажды я рыбачил. Тропа к реке проходила рядом с его землянкой и я, возвращаясь, неожиданно с ним столкнул-ся. Тропа узкая, по обе стороны бурьян непроходимый из лопухов, чертополоха и крапивы, а я босой, понимаешь, и штаны до колен закатаны. Ему-то посторониться легко было, он был в галифе и сапогах, но он не посторонился. Шрам его вблизи ещё страшней казался. Я уж намылился между ног его проскочить, но он вдруг заговорил — мы-то все дума-ли, что он немой!
— Не бойся,мальчик, говорит, — я худа тебе не сделаю. Залез в галифе, достал лист газетный, свернул из него кулёк, из другого кармана достал несколько горстей семечек и, наполнив ими кулёк, протянул мне со словами: «Бери, маль-чик, грызи солнечный плод, только что пожарил, горячие ещё. Извини, но конфет у меня нет. Туго сейчас с конфетами, скоро жизнь наладится, мальчик, вон тогда и будешь лакомиться сладостями, если Господь попустит. Да недолго вре-мена спокойные будут. Другое время потом настанет, другое время — разладное…»
Мой испуг прошёл, я взял кулёк, стал грызть семечки, крупные и очень вкусные. Разглядывая этого человека, я пред-ставлял себе, как буду сегодня уже рассказывать пацанам страшную историю моей встречи с Королём голубей на узкой тропинке. Погладил он меня по голове рукой обожжённой и уродливой, и сказал странную речь, мол, не ходи тропой широкой — ходи, мол, узкой, сынок. Раза три-четыре повторил, будто хотел, чтобы я запомнил эти слова. Доживёшь ты, мальчик, говорит, до века нового. До века, когда цари глухие и слепые править будут. Страданиям людей конца не видно будет, и рыдать они горько будут, да плача его не будут цари слышать. Изобильно будет, всего будет много на потребу человека, да только одна забота у людей будет, где кусок хлеба добыть. Храмы, говорит, будут строить, а во-круг, говорит, будет кровь, блуд и ложь! И дети перестанут почитать своих родителей и могилы предков травой порас-тут, а народ-сирота по чужим краям разбредаться будет, ища прокорм и опять говорит: ты, малыш, запомни: дорог много будет, да ты широкими не ходи — ходи узкими. Сказал и дорогу мне уступил, в бурьян отодвинулся. Надо же, я дитя тогда был, для меня то, что он сказал, полной белибердой было. Забыл я его слова быстро и его самого быстро забыл, ребячьи заботы, юность, любовь, понимаешь, жизнь такая интересная становилась, потом семья. Вспомнил я эту встречу на Новый 2001 год, когда один дома сидел, не было уже сыночка моего, жена тоже ушла к Андрюшечке, дочь была далеко от меня,- дети уходят, когда взрослеют. Сидел я дома без гроша в кармане и пил вместо шампанского трижды заваренный чай — тут и вспомнил я ту встречу и слова Короля Голубей про Новый Век, век изобильный, да про время разладное, горькое. Получается, как ты говоришь, а у него, этого человека антенна была? Ведь как же он вперёд заглянул, а?
— И не только у него, Иван Тимофеевич. Брат Ваш не всё глупости говорил, надо уметь зёрна от плевел отличать, — опять тихо сказал парень.
Лицо его было задумчиво, он заметно нервничал. Караваев заметил, что пальцы парня подрагивают и, подумав, что, наверное, нужно увести разговор в сторону — разрядить обстановку, спросил:
— Я вот чего давно хочу спросить у тебя. Ты-то сам, что здесь делаешь? Семья у тебя, или один ты? Родители, где твои?
— Там они, мои родители, — подняв глаза к небу, ответил парень, — и я совсем скоро с ними воссоединюсь и обре-ту покой, наконец.
— Опять ты за своё, — возмутился Караваев. Родители и должны раньше детей уходить. Придёт срок и твой, но не сейчас же, не сегодня же? И выбрось ты, наконец, это из головы. Расскажи, где живёшь ты, как живёшь…
— Здесь и живу на этой помойке. У меня и дом здесь свой есть — я его сам построил из ящиков из-под больших те-левизоров. Дом для здешнего климата крепкий. Я его весь скотчем проклеил, на «окнах» марля у меня, стоит на хоро-шем фундаменте, в кузове старого грузовика, а сверху полиэтиленовой плёнкой накрыт. И сторож у меня есть надёж-ный — пёс Мухтар. Прибилась ко мне овчарка немецкая, я ей тоже дом сварганил. Так что есть у меня друг и на гнездо моё никто не посягает. Здесь же я и работаю уборщиком. Когда народ разойдётся, на аллею выйдет интернациональ-ная бригада уборщиков. Нас здесь двенадцать человек работает, все молодые ребята. Часам к девяти вечера мы управляемся, выметаем аллею, собираем весь мусор, грузим его в контейнеры. После этого машины их увозят и всё — свободен. Зарплата приличная, мне вполне хватает, а времени свободного много, а это то, что мне нужно, Я читаю и пытаюсь стихи писать, а для этого время нужно.
— Что же это за администрация такая у вас, не могла вам простую бытовку выделить для житья? В ящиках живёте — это надо же! — возмутился Караваев.
Парень пожал плечами, он как-то стал суетлив, о чём-то явно думал, брови его были насуплены, на лбу собрались морщины.
— Какая разница, где жить: во дворце или хижине? Миллионы людей понятия не имеют, что такое дом в нашем из-балованном представлении. Живут в хижинах, вигвамах, юртах, глинобитных мазанках, в шалашах, на воде и даже на деревьях. Безо всяких там джакузи, кухонных комбайнов и прочей дребедени. Такой человек выходит в мир из своего жилища и природа даёт ему пропитание и одежду. Они, как все рожают детей, добывают хлеб насущный, говорят о том же, что и мы: о жизни и смерти, о болезнях, погоде, детях, сварливых жёнах, охоте и им в голову не приходит делать себе хижину больше той, в которой он живёт, если места в ней хватает ему и его семье.
— Ну, не знаю, — возразил Караваев, — в Африке или у вас здесь может и можно в шалаше прожить, а у нас, когда я улетал — под тридцать мороза было. Ты извини, пожалуйста, ты про родителей не рассказал. Парень ты молодой, вы-ходит и родители твои не старые были. Что стряслось-то?
— Есть такой курорт Ессентуки. Слышали, наверное, про такое местечко? — понурился парень.
— Как же! Я там два раза отдыхал по профсоюзной путёвке в санатории «Шахтёр». У меня камни в желчном пузыре были. Помогла вода! Камни раздробились в песок и высыпались. Тьфу-тьфу, сколько лет прошло — ничего не болит.
— Вот так в Ессентуках и похоронены они, хотя родом из Сухуми мы, — кивнул головой парень.
— Сухуми! — разулыбался Караваев. — Я там два раза в пансионатах отдыхал, и три раза своим ходом приезжал на «Москвичонке» с семьёй. В местечке райском жили, «Мимозовая роща» называлось. Красотища необыкновенная! Магнолии, понимаешь, запах такой сладкий, море чистейшее, купаты, хинкали, фрукты, хачапури. Всё недорого. А ко-фе? Такого я нигде не пивал. На горячем песке сваренный, в маленькой турочке. Эх, время было!
— Красотища — это вы хорошо сказали. Только вся эта красотища взорвалась однажды и запылала в» мандарино-вой войне». Мы прятались в подвале своего дома, пока снаряд не разнёс наш дом. Родители хотели, думая обо мне, вырваться из этого райского местечка, превращённого по воле политиков, лишённых любви и жалости к людям, детям, чужим, конечно, в ад, но долго такой возможности не представлялось, пока не объявили кратковременное переми-рие… Не буду всего рассказывать — мы попали на нашу историческую Родину-мать, которая нас встретила почему-то как злая мачеха. Мы приехали с двумя чемоданами, у отца было немного денег, у матери — несколько золотых вещи-чек. Не было прописки, отец, преподаватель истории, пошёл работать грузчиком на рынок, мать, филолог, — устрои-лась в офис торговой компании уборщицей, им, видите ли, была нужна уборщица со знанием языков. Трудно мы жили, но хорошо и дружно. Жили надеждой на окончание войны и возвращение в родные для нас края. Отец очень тосковал по Сухуми и, когда война окончилась, он тут же засобирался в дорогу, говоря, что вновь отстроит дом, и мы заживём расчудесно. Я радовался решению отца: там ведь было тёплое море, ночами летали светлячки, там остались мои школьные друзья, наши соседи. Мама боялась возвращения на пепелище, а у отца просто эйфория какая-то началась. Он всё время твердил китайскую поговорку «Жить на чужбине, всё равно, что целовать тигра».
Сборы были недолгими. Мы опять ехали с двумя чемоданами, на этот раз без маминых украшений — они ушли в скупку. Нам надо было добраться электричкой до станции Минеральные Воды, оттуда поездом до Адлера, а там, как получится. В электричке отец был необычайно весел и всё шутил, говорил, что книгу напишет, подбадривал нас, но на-шим простым и понятным планам не суждено было сбыться…
Кто-то невидимый, кто вёл собственную войну, решил нас убить. Он за нас всех решил, что наше время кончилось, и нажал кнопку взрывателя.
Очнулся я в больнице. У меня была контузия, ожоги. Потом я был на опознании тел. Похоронили моих дорогих лю-дей на Ессентукском кладбище, а меня определили в детский дом. Наши родственники, родители мамы и отца, жили по другую сторону реки Гумиста, которая разделяла две воюющие стороны, они все погибли, и ехать мне было не к ко-му.
Пробыл я в детском доме недолго. Я, никогда не слышавший от родителей ни одного бранного слова, попал в ком-панию детей с искалеченными телами и душами. У нас была девятилетняя девочка, убившая своих родителей, был мальчик, ограбивший и убивший бомжа, были дети, от которых отказались родители, много было детей, сбежавших от голода, побоев, издевательств и домогательств родителей пьяниц, уголовников и наркоманов. Даже был мальчик-Маугли, который несколько лет прожил в будке с собакой, в то время как его мать пьянствовала в доме со своими со-жителями-собутыльниками. Все давно курили, много чего попробовали: и спиртное и наркотики и нюхание клея. О по-ловой жизни многие знали не понаслышке. Многие убегали. Бегали уже не первый год. Я тоже решил добраться до Сухуми, надеялся, что соседи мне помогут обязательно: на Кавказе ведь сосед — великое дело. Нашёлся мне и напар-ник, тринадцатилетний пацан, собиравшийся добраться до Адыгеи, где у него жила бабушка.
Мы сбежали. Сделать это было нетрудно, но в Сухуми я, увы, не попал. Закрутила бродячая жизнь. Нас ловили, са-жали в распределители, затем в детские дома, а мы сбегали снова и снова.
Сколько несчастных деток я увидел за это время! Говорят, что таких детей миллиона три бегает по стране и ряды их пополняются очень быстро и исправно. Дети — безгрешные атомы, они легко отрываются от ядра, когда родители пе-рестают о них заботиться, а государственные деятели не думают о будущем страны, и заняты преступным пустослови-ем, под которое они лихорадочно стараются наполнить свои карманы и другие ёмкости.
Мы сбивались в стаи, воровали, попрошайничали, нападали, если была возможность вырвать сумочку, телефон. Мы постоянно преступали закон, являясь, по сути, людьми вне закона и вне его защиты.
Наверху никто не задумывается, что страна в недалёком будущем может получить суровых мстителей за своё испо-ганенное детство, организацию преступников, прошедших суровую закалку в мире равнодушных людей, в мире, кото-рый их отшвырнул, как нечто ненужное. Ни желания, ни воли у сильных мира сего решить проблему своих малолетних граждан, нет. Даже железный Феликс, руки которого, говорят, были по локоть в крови, очень быстро понял, что лучше детские дома открывать, чем строить новые тюрьмы и покончил с беспризорностью. Это в те-то времена!
Обретались мы всё больше в крупных городах, где легче выжить и денег у людей побольше, да и жизнь там веселей. Хотя и мутантов тоже много. Никогда не забуду такой случай. Нас было трое, и вышвырнули нас из электрички какие-то пьяные, хорошо одетые выползни. В два часа ночи мы оказались на какой-то богом забытой платформе. Зала ожидания не было, только будка кассы и две скамейки, а мороз был градусов пятнадцать. Одеты мы были совсем не по-зимнему и, конечно же, погибли бы там, на ветру и морозе. Где-то далеко светился одинокий огонёк, и мы пошли на него через заснеженное поле. Постучались в окошко покосившейся бревенчатой избы. Дверь нам бесстрашно открыли светлые силы в лице сухонькой старушки. Она только руками всплеснула и впустила нас. Обогрела, накормила кашей с моло-ком, варёной картошкой. Ох и отоспались мы тогда! А когда мы встали — не отпустила. Баньку протопила, мы намы-лись; перестирала нашу одежду, высушила её, накормила нас. Когда провожала, то плакала и всё крестила нас. Я нико-гда её не забуду — эту женщину! Дорофеей её звали… Долго она стояла у своего ветхого гнезда в драном ватнике, на голове платок шерстяной, на ногах латаные валенки, и смотрела нам вслед. А мы будто от матери уходили навсегда, всё время оглядывались, пока её не стало видно…
Да… Пацаны своим маленьким умишком быстро распознают, кто есть кто в этом мире. В городах жизнь жёсткая. В городе никто бы нас за порог не пустил бы, да и опасностей много. Можно на извращенцев нарваться, изуродовать мо-гут, а то и убить; и все безумства большого города мальцы вскоре и сами перенимают. С волками жить…
Парень замолчал, пытливо посмотрел в глаза Караваева.
— Может, зря я это вам рассказываю, Иван Тимофеевич, утомляю вас?
— Ты говори, говори, — ответил Караваев участливо, сглотнув комок, подступивший к горлу. — Говори, коли есть надобность выговориться — это дело для души полезное.
Парень опустил голову и долго так сидел. Когда он поднял голову — Караваев ясно осознал, что рассказ этот нелегко даётся его собеседнику: Парень побледнел, веко его подёргивалось, на лбу выступили бисеринки пота. Он опять пыт-ливо глянул в глаза Караваева и сдавленно выдавил:
— А потом я укололся…
— Обо что укололся? — удивлённо спросил Караваев.
— Сначала это были всякие самодельные инъекции из маковых производных, потом пришёл черёд Его Величества героина, — ответил парень, — и с того дня рядом с моей молодой жизнью поселилась смерть. Я привык быстро и стал рабом наркотиков. Из рабства нищеты и бесприютности я попал в рабство сладких ирреальных иллюзий. Иллюзии эти поначалу радовали, а потом они стали требовать всё большей и большей платы. Всё время нужны были деньги, и при-ходилось на многое идти, чтобы их достать. Воровали и грабежами не брезговали. Круг наш тогдашний жил одним — достать зелье.
Кончилось это вдруг однажды довольно мистическим образом. Была зима и я зашёл погреться в большой храм. Но-ги мои сами подошли к иконе Николая Чудотворца Мирликийского. Я стоял у иконы, всматривался в его строгий, муд-рый лик и вдруг заплакал, а потом и разрыдался. Рыдал и не мог остановиться! Люди с жалостью смотрели на меня, тихо обходя стороной меня, священник, было, остановился около меня, но потом быстро ушёл перекрестившись. Я просил Угодника спасти меня от злосчастной напасти, дать мне покоя и отдохновения…
Этой же ночью, валяясь на грязных тряпках в каком-то холодном подвале, я увидел сон. Ко мне явился мой отец, в белых одеждах, красивый и грустный. Говорил со мной недолго, сказал, что канал ему для встречи со мной открыли ненадолго. Сказал, что видят с мамой каждый мой шаг и очень страдают. Сказал, что прямо сейчас я должен встать и уйти из подвала и, что мне будет указана дорога, по которой я должен идти. Я встал, выбрался из подвала и как зомби пошёл, куда глаза глядят.
Через две недели я оказался у ворот одного северного монастыря. И, представьте себе, Иван Тимофеевич, за время моего пути к монастырским воротам меня нигде и ни разу не остановила милиция: ни в одной электричке не потребо-вали билета. Контролёры проходили мимо меня, как мимо пустого места. Большегрузы на трассах сразу останавлива-лись на мою поднятую руку, будто я гаишник с жезлом, все кормили меня. Один раз таксист подвёз, сам остановился и довёз до города пацана-беспризорника!
В монастыре я провёл трудное время. За его стенами осталась старая жизнь, но демоны меня не покинули, они жи-ли во мне. Им было плохо во мне таком, борющемся и пытающемся их одолеть и они меня мучили: ломали меня, кру-тили, нашёптывали, приказывали яростно. Голоса в моей голове денно и нощно смущали меня, советовали уйти из монастыря, предлагали мне покончить с жизнью… Не буду всего рассказывать. За меня молилось братство тихих лю-дей, молились старцы и вскоре и я сам стал молиться, и делал это с усердием и любовью к Богу. Мы все там работали, а я вообще стал работать как зверь, видимо, мне это нужно было. Когда я написал там свои первые стихи и мой духов-ник одобрил их, я понял, что выздоравливаю. Демоны меня покинули…
Впервые за время своего рассказа парень усмехнулся:
— Покинули, — продолжил он. — Кто попал к ним однажды в лапы, тот знает, что внесён в их дьявольские файлы навеки. И они периодически будут пытаться вступить в контакт с вами, возвращать вам ваши прежние ощущения, осо-бенно, когда вам плохо, и вы начинаете сомневаться — они уж тут как тут, и надо всё время проявлять твёрдость духа и не попадать под их обаяние и молиться, конечно.
Теперь я с этим справляюсь. Прочёл много светлых книг, открыл для себя мир мудрых, верующих людей, стихи стал писать… Но беда, как говорят, не приходит одна. Через год своего пребывания в монастыре я заболел, и меня положи-ли в больницу. Воспаление лёгких мне залечили, но и сообщили, что я обречён… У меня обнаружили СПИД.
Караваев вздрогнул, парень это заметил, улыбнулся грустно:
— Не бойтесь — я вас не заражу. Через разговоры это не передаётся, — сказал он, — я думаю, что я от шприца гряз-ного заразился, когда кололся. Мы ведь часто одним шприцем кололись, а на медосмотры не часто ходили, сами по-нимаете.
Я попрощался с братьями из монастыря, решив, что приду туда тогда, когда почувствую, что мой срок пришёл. При-ду исповедоваться и причаститься, чтобы братья похоронили меня по христианскому обычаю. Но теперь не бывать это-му: монастырь далеко, а умру я сегодня. Ну, что ж — на всё воля Господа нашего и получается, дорогой Иван Тимофее-вич, что исповедоваться мне пришлось перед вами. Вы моим исповедником стали.
Караваев, пораженный рассказом парня, постарался, тем не менее, сказать, как можно твёрже:
— Дались тебе эти сны и Эрнест этот. Сколько я буду говорить, что дурик он и нелепо верить в его бредни. И про бо-лезнь твою скажу… Раз заболел, так сразу и умирать? Это сейчас вот, в эту секунду мы думаем, что нет противоядия против твоей болезни, а пока мы с тобой тут болтали, окажется, что какие-нибудь врачи из Китая там, или из Японии изобрели лекарство от этой болезни. Раньше от ангины люди мёрли, малярия, понимаешь, оспа людей косили. Учёные не дремали; работали и остановили заразу. Глядишь сегодня вечером по телевизору в программе «Время» будет со-общение: так и так, мол, изобрели, наконец…
У нас на шахте случай был. Проходчик из нашей бригады, Вася Мурашов, захворал. Врачи сказали в лоб ему, что, мол, готовь, Василий, белые тапочки. Сроку жизни отпущено тебе два — максимум четыре месяца.
Ну, Вася поехал на Алтай с родными прощаться. А приехал назад месяца через два, да не один, а с молодой жёнуш-кой-красавицей. Это лет пятнадцать назад было, а наш Василий живёт и живёт. Троих пацанов настрогал. Где тот рак лёгких, которые ему и наши и ленинградские врачи наобещали. А там, на Алтае, его одна бабулька подняла молитвами, да травами целебными, ну, и Вася сам умирать совсем не желал. Нельзя духом падать, от этого любая болезнь усугуб-ляется. Тебе бы лесным духом подышать, да молочка козьего попить — на свалке этой дух неприятный, вредный для здоровья, вон смотри испарения какие от мусора лежалого. У меня в Белоруссии живёт на хуторе лесном жены моей покойной сестра старшая, родители её уже умерли, муж тоже, она одна живёт. Корова у неё, куры, козы. Грибов там! А воздух! Воздух отличный! Хочешь, напишу ей? Она тебя примет, приветит. И на ноги тебя поднимет обязательно. Или давай-ка ко мне на Север! У нас хоть и не курортные места, но не такая гнилая жизнь, как здесь. Я один живу сейчас, как-нибудь прорвёмся. А ты стихи про Север писать будешь, у нас там своя красота есть.
Глаза парня увлажнились:
— Спасибо, Иван Тимофеевич, за участие и доброту вашу. Не получится мне уже у вас и у вашей белорусской своя-ченицы погостить. Меня уже призвали — поздно…
А жить мне, конечно, хочется. Что там говорить, особенно сейчас, когда я только к знаниям подбираться стал. Я ведь не старик древний, который устал ждать своего последнего часа и молит Господа, чтобы прибрал его. Ещё в подвалах, я мысленно путешествовал: то странником с посохом, то моряком отчаянным весь мир в мечтах обходил, но, увы, ко-роткая у меня биография оказалась — не исполниться мечтам, а вот мартиролог большой оказался: на одном листе не уместиться. Я ведь люблю жизнь, и мир этот люблю. И любви мне хочется, и не встретил я женщину, единственную, которая дала бы жизнь нашим детям. И род мой заканчивается на мне. Боже, как же я хочу жить, как хочу!
Парень будто поперхнулся вдруг, судорожно глотнул воздух, острый его кадык на худой шее дёрнулся, и он вдруг всхлипнул, как ребёнок. Резко закрыв лицо ладонями, он попытался сдержаться, но не смог и разрыдался.
— Эх, мама дорогая, вот беда-то какая, — сокрушённо прошептал Караваев. Он нерешительно протянул руки к пар-ню, застыл на мгновение, а потом тихо обнял вздрагивающие плечи парня и тот сразу доверчиво приник к Караваеву.
Долго они так сидели. Караваев всё это время тихо поглаживал волосы парня, бормоча слова утешения. Когда, на-конец, парень успокоился, поднял голову и вытер, всхлипнув порывисто, покрасневшие глаза, Караваев сказал:
— Полегчало немного, сынок? Вот и хорошо. А адресок запиши мой всё же и свой мне дай на всякий случай. Спи-шемся, может, ещё свидимся. А мне сынок, как ни крути, идти надо. Время поджимает, ты уж прости меня, надо мне идти.
— Зачем вам в Зазаборье? — спросил парень, всхлипнув ещё раз.
— Дак путёвка у меня. В отель «Родина» на двадцать один день. Сегодня до восьми вечера мне нужно уже быть там, оформиться, понимаешь, нужно.
— Вы говорили, что вас обокрали?
— Обокрали. Ничего такого в чемодане не было. Но всё же не старый костюм, обувь…
— Странно это. Я не о том, что вас обокрали. Не спрашиваю, за какие заслуги перед обществом вас наградили путёв-кой в этот VIP-рай. Верю на слово, что путёвка у вас есть, хотя и знаю другое: людям вашего слоя хода туда обычно нет. Как же, извините, эта путёвка вам досталась?
— Да как… Просто очень, по бартеру, в обмен на уголь. Нам зарплату углём выдали. Я уголь на путёвку выменял. Фирма такая, как её, «Интертурсервис», понимаешь, дала путёвку. Я-то жалею уже, что припёрся сюда, а делать-то те-перь нечего. Хочешь, не хочешь, а надо идти. Билет-то назад бесплатный дадут через двадцать один день, то есть, ко-гда отдых мой окончится. Может, и пустят меня в отель в таком виде, а может, и выгонят в шею. Не знаю, но появиться нужно, у меня документ всё же, путёвка, правда? Может всё и выгорит. Как думаешь?
— Что-то сомневаюсь я. Как-то всё это загадочно выходит с таким бартером, с путёвкой вашей. Ну, да ладно. А вре-мя и правда поджимает. Иван Тимофеевич, нам надо с вами немного прогуляться будет. Только прошу сразу: не спорь-те со мной. Здесь недалеко рядом с «филармонией» — «Филармонией» мы называем площадку, где музыканты соби-раются, вы через неё проходили, стоит наш контейнер, в нём наш инвентарь, мётлы, лопаты, спецовки, носилки и лич-ные вещи мы там храним.
Парень приценивающе оглядел Караваева:
— У вас нога сорок третьего размера? — спросил он.
— Сорок третьего.
— Отлично. И размерчик одежды у нас с вами 48-50. Рост тоже одинаковый — 182-184 сантиметра. В контейнере у меня есть отличный, почти новый костюм, две пары туфель, рубашки. Я вас, Иван Тимофеевич, приодену, будете вы-глядеть прилично, легче будет попасть в Зазаборье. Ещё раз прошу вас, пожалуйста, без гордых поз. Деньги я тоже вам отдам, всё равно кто-нибудь заберёт. Я скопил тридцать тысяч рублей, это немного, но вам они пригодятся, вам они нужнее.
— Да ты, что?! Денег не возьму! Не возьму ни за что! За одежду тебе благодарен буду, как домой вернусь, то посыл-кой тебе сразу же вышлю, — покраснев от волнения, произнёс Караваев.
— Возьмёте и деньги. Они мне ни к чему теперь. И высылать вам уже не нужно ничего: адресат выбывает на посто-янное место жительства, — совершенно серьёзным тоном ответил парень и встал. Он закинул рюкзак за плечи. Кара-ваев тоже встал.
Немного помявшись, он твёрдо сказал:— Знаешь, что — давай, парень, сейчас попрощаемся здесь. Не пойду я с тобой. Спасибо тебе большое, конечно, но я, прости, перебьюсь, как нибудь Я, знаешь, не гордый, но принять такой дар не могу. Понимаешь, принять от тебя то, что ты мне предлагаешь — значит согласиться с тем, что ты сегодня… что тебя не станет, а на это я пойти не могу… цена больно высокая А если я с тобой не пойду, то и вся схема, которую Эрнест ваш нарисовал и в которую ты поверил развалится. Понимаешь?Всё будет как прежде, хотя в схему эту, ты сам знаешь, я не верю. Просто так для всех лучше будет. Понимаешь?
— Понимаю. Но и вы поймите: это моя воля. Последняя воля. И ещё раз прошу: пойдёмте. Когда всё свершится, за-кажите, пожалуйста, панихиду, Иван Тимофеевич. За раба божьего Тимура, в крещении Тимофея.
— Да что же ты тоску такую наводишь, опять сердце моё мучаешь?! — чуть не заплакал Караваев. Парень тронул Караваева за руку:
— Не упрямьтесь, Иван Тимофеевич, пошли, дорогой мой человек, ничего теперь изменить уже нельзя!
— Не знаю, что и сказать, неудобно как-то, — мялся Караваев.
— Удобно, Иван Тимофеевич, удобно. Добро всегда удобно творить, — улыбнулся парень и пошёл неспешно.
Караваев топтался на месте, парень обернулся, махнул приглашающе рукой.
— Эх, мама дорогая, — вздохнул Караваев,— ладно, пойдём, всё равно ни бывать предсказаниям этим. Не верю я в это.
Он догнал его, и они пошли рядом. Звуки музыки усилились: они приближались к площадке с музыкантами и арти-стами. Они обошли свалку не тем путём, которым шёл сюда Караваев, а более коротким, и быстро вышли на людное место.
— Мы почти пришли, — сказал парень. Ещё пару сотен метров и мы у цели.
Они прошли мимо баяниста, который уже не играл лезгинку, а что-то бормоча, с обиженным лицом, укладывал ба-ян в футляр. Пограничная фуражка была у него на голове, на земле были рассыпаны деньги, на которые он почему-то не обращал внимания. Рядом с ним стояла всего одна шахидка, в руке которой был мобильный телефон, она что-то быстро в него говорила.
И тут земля качнулась под ногами Караваева, полыхнуло ослепительным огнём, в воздух взметнулись клубы пыли и мусора, пахнуло порохом и огнём, стало пасмурно, жарко и тихо. Караваев испуганно присел, ничего не понимая, а Ти-мур крикнул «Ложись!». Караваев недоумённо глянул на него, — тогда Тимур грубо толкнул Караваева. Караваев упал, а парень распластался сверху Караваева. В тот же миг раздался ещё один взрыв, за ним ещё, ещё и ещё. Караваев пере-стал слышать — в его ушах стоял звон, противный и высокий по тону. Стало совсем темно, ещё резче запахло порохом, плавленым металлом и палёным мясом.
Медленно гарь и пыль оседали. Караваев поднял голову, потом сел на землю, непонимающе огляделся. Несколько мгновений рассматривал лежащую слева от него окровавленную кисть руки. Оторвав взгляд от кисти, вспомнил про Тимура, повертел головой и увидел его, справа от себя, лежащего рядом с женщиной без лица: вместо лица у неё было кровавое месиво,она вся дёргалась.
Тимур лежал на спине, его рюкзак лежал рядом, на груди Тимура лежал кусок картона, концы которого дымились и тлели. Сердце Караваева шарахнулось во все стороны, будто искало выход из груди и застучало прерывисто, неровно.
— Эй, парень, — сказал Караваев, не слыша себя. Он встал, пошатываясь, внимательно вгляделся в открытые глаза Тимура и руки его вдруг предательски задрожали. Ему не хотелось верить в случившееся, но он уже понял, что случи-лось непоправимое.
Отшвырнув в сторону дымящийся кусок картона, он встал на колени, приложил ухо к сердцу Тимура и долго, долго вслушивался, надеясь уловить звуки жизни. «Сейчас, — думал он, — сердце толкнется гулко и сильное молодое засту-чит отлажено и чётко, и тогда мой дружочек Тимур моргнёт глазами удивлённо, встанет и скажет, улыбаясь: Ну и здо-рово же громыхнуло, Иван Тимофеевич!».
Караваев не понимал ещё, что он ничего не слышит, но и без этого, подняв голову и ещё раз внимательно посмот-рев в глаза Тимура, он понял, что парень никогда уже и ничего ему не скажет.
Слёзы навернулись ему на глаза. Он вытер их грязной ладонью, растирая по лицу грязь, и тут только заметил под го-ловой парня тёмную лужицу крови. Он осторожно приподнял ещё послушную голову Тимура и рассмотрел затылок, в котором увидел зубчатое отверстие, из которого торчала блестящая головка металлического болта.
«Под ключ “десятку”», — отметил непроизвольно Караваев.
Плечи Караваева вдруг затряслись, он осторожно положил голову Тимура на землю, закрыл ему глаза и заплакал. Он стоял у тела на коленях и плакал, а слёзы его капали на грудь парня.
Караваев думал о том, что этот смертельный болт по всему, предназначался ему, и это было бы более справедливо, убей он его, человека пожившего, а не этого молодого прекрасного человечка, так много хлебнувшего горя в своей ко-роткой жизни.
Караваев плакал и всё смотрел на бледное лицо Тимура. Красивое это лицо теперь приняло выражение, которого не было ни разу за время их беседы там, на ящиках, под раскидистым борщевником. Во время беседы во всём облике парня была спрятана какая-то глубокая боль и надломленность. Это было даже тогда, когда он смеялся. Теперь это ли-цо, после того, как Караваев закрыл глаза парня, стало другим. Оно стало спокойным, никакой тревоги не было в нём, а наоборот, — заметное выражение радости присутствовало в нём, будто увидел он лицо очень родного и любимого че-ловека, которого давно не видел и встреча эта наконец-то состоялась.
«Встретился ты парень с родителями своими, — с горечью подумал Караваев, — то-то лицо у тебя, как у младенца, улыбающегося во сне».
И тут у Караваева прорезался слух и его оглушил человеческий вой и крики. Люди метались, падали, наступали на упавших живых и мёртвых, пытаясь прорваться вниз к выходу из аллеи, но где-то видимо образовалась людская пробка и от этого паника и безумие толпы усиливались. Где-то внизу слышались одиночные выстрелы, звуки автомобильных сирен, запах палёного мяса стал ещё явственней. Пока Караваев был оглушён и плакал у тела Тимура, ничего этого он не замечал.
За спиной Караваева раздался голос, заставивший его вздрогнуть и повернуться — за ним стоял Эрнест. Он был так же элегантен, как и при первой их встрече. Будто не было взрывов, грязи, копоти, крови, стоял он перед Караваевым в белоснежной атласной рубашке с отложным воротничком и в начищенных до блеска сапогах с металлическими носа-ми.
Караваев встал с колен. Кулаки его сжались. На мгновение нахлынула злоба и желание ударить Эрнеста, который смотрел на Караваева блуждающим тревожным взглядом, но он взял себя в руки, отряхнул с себя пыль и сказал Эрне-сту:
— Дать бы тебе за болтовню твою, да что с больного возьмёшь. Что ж ты творишь, а? Что людей тревожишь? Вот и паренёк этот умер с мыслью, что твоё предсказание свершилось. Он-то умер, а мне теперь с этим жить придётся. Ушёл бы ты, а? И так тошно.
Но Эрнест не ушёл, глаза его сверкнули и он сказал:
— Свершилось! Судьба — таинственная Дама,
Приходит, как всегда без приглашенья!
И это хорошо, что времени финала
Никто из нас не знает.
И хорошо, что всё предрешено.
Как счастлив человек,
Танцующий в лесу,
Не знающий, что через миг
В его босые ноги
Вопьются зубы гада!
Когда бы знал он свой финал,
Надел бы сапоги и палку в руки взял.
Ну и, конечно бы, не танцевал,
А всё со страхом озирался б.
Как глупо это! Ведь спасшись от змеи,
Он вскоре бы попал под самосвал,
Которым пьяница злосчастный управляет.
Спастись нельзя. Нельзя бежать.
Нет в мире места, где укрыться удалось бы.
Она, смеясь тебя найдёт,
Она точней микроволновых квантовых часов,
Которые спешат иль отстают
Лишь на секунду в полтора мильона лет…
— Ты что, не понимаешь, что здесь произошло? — остановил Эрнеста Караваев. — Ты кликуша несуразный! Что ты каркаешь?! Что людей пугаешь? Они и так всего боятся. Слово иногда покруче гранаты рвануть может, понимаешь? Ты б чего хорошего накликал. Про себя любимого чего не каркаешь? Сколько сам проживёшь, как умрешь, уже знаешь, или про это страшно думать?
Эрнест дёрнулся и, покраснев, упрямо ответил:
— Я не умру. Бессмертный я!
Хотел бы умереть, да не могу.
И не кликуша я — пророк,
Хоть говорят,
Пророка нет
В отечестве своём…
— Бессмертный, — покачал головой Караваев, — это ты, видать, так себя успокаиваешь, чтобы мысли о своей кон-чине отогнать. Нету бессмертных в этом мире — уясни себе это. Вокруг посмотри, Челентано. Тебе покой и лечение нужны, тишина, лекарства, врачи хорошие, уход. Бессмертен, надо же…
На лицо Тимура села большая зелёная муха. Караваев прогнал её, но муха не хотела улетать, она кружила рядом. Эрнест, будто боясь, что потеряет слушателя, затараторил быстро:
— Пусть так, — считай меня безумным
Хотя я мнения иного о себе.
Вот мир безумен — это точно!
Смотри: живые люди — женщины,
Себя взорвали и людей вокруг
Но не безумие ли это?!
За око — око, зуб за зуб —
Процесс необратимый и упрямый.
Век XXI, но всё тот же
«Ветхий человек»
Творит историю,
Переодевшись в современные одежды.
Ты видел этот Вавилон,
Где бродят тени с мёртвыми глазами.
В них — похоть, гордость, жадность,
Тщеславие и лживость с завистью живут.
Прикрывшись ложью, кошельком
И пистолетом
Апостолы соблазнов покоряют мир.
Они внедряются в мозги,
Откладывая в них личинки послушанья —
Послушных стадо их проект,
Безропотно берущих их товар,
В блестящей, элегантной упаковке
И нажимающих покорно на курок
Когда прикажут стаду вожаки…
Караваев, в который раз отогнал муху, он махнул рукой на декламирующего Эрнеста и перестал его слушать. Он взглянул на часы — они стояли. Постучал ногтём по циферблату, поднёс их к уху — тишина. Караваева это не расстрои-ло, сердце его скорбело и болело и держало его рядом с бездыханным телом Тимура. В голове был сумбур, он никак не мог принять никакого решения. Он понимал, что рано или поздно появятся спасатели, врачи; они заберут тела по-гибших, поэтому можно было и уйти. Но Караваев не уходил. Он нервничал, отталкивал обезумевших людей, а время шло и уйти он никак не решался, чувствуя неосознанную потребность быть рядом с Тимуром до тех пор, пока не поя-вятся спасатели и не заберут тело.
Наконец он решил, что лучше самому отнести тело вниз, где всё явственней стали слышны сирены прибывающих машин, и сдать тело спасателям, и лишь после этого продолжить свой путь.
«Так моей душе спокойнее будет, — с облегчением подумал он, — нельзя тело здесь оставлять: затопчут, народ прёт как оголтелый. Бродяги раздеть могут, если здесь оставить. Нет, не оставлю его здесь. Неизвестно, когда ещё здесь появятся спасатели, а опаздывать в отель мне не с руки, попрошу Эрнеста помочь тело донести, чтоб служба мёдом не казалась, пусть хоть раз в жизни полезное дело сделает, бедолага».
— Стой здесь и никуда. Жди меня. Я обернусь быстро, мне что-то вроде носилок нужно отыскать, — сказал он Эрне-сту, грубо дёрнув его за руку.
Эрнест на мгновение замолчал и тут же стал продолжать свою поэму.
Караваев побежал к мусорным холмам и довольно быстро нашёл большой крепкий мешок из синтетического мате-риала. «Годится», — решил он и опять бегом вернулся назад. Он расстелил мешок рядом с телом, посмотрел на Эрне-ста, который кажется, впал в транс. Казалось, он не видел Караваева, глаза его были прикованы к лицу Тимура. Кара-ваеву вдруг показалось, что Тимур просто закрыл глаза и внимательно слушает Эрнеста.
Он потёр виски пальцами, стал на колени, откинул волосы со лба Тимура, поцеловал его в лоб и затих, глядя с неж-ностью и горечью на молодое лицо парня. Эрнест за его спиной продолжал бубнить:
— Они садятся в вертолёт,
Напичканный смертельным грузом,
Летят бомбить народ
«Не так» живущий, не по их канонам,
Не празднующий Рождество
Или Хануку
Народ никчёмный, дикий и убогий.
Приказ не обсуждает экипаж
Им индульгенция дана
Из кабинетов тёмных
Борцов невидимого фронта,
Порядок на земле
Решивших навести.
Но есть большая вероятность,
Что экипаж на базу
Не вернётся.
За глиняной хибарой примостясь,
Аллаху песнь хвалебную воздав,
Наводит «стингер» свой на брюхо
Вертолёта,
В халате грязном, не очень сытый человек,
Непонимающий благую миссию
Сидящих в вертолёте.
Он жмёт на спусковой крючок —
И в штат Огайо
Похоронка полетит.
За око — око,
Зуб за зуб…
Караваев встал, резко оборвал Эрнеста, послушно замолчавшего в этот раз.
— Не наговорился ещё? Значит так, бессмертный. Я возьму его за шею — ты за ноги, под коленками. Перенесём на мешок, и отнесём вниз, туда, где уже, кажется, прибыла помощь, а потом мы с тобой расстанемся, — надеюсь навсегда.
Эрнест испуганно сделал шаг назад, сильно побледнев.
— Ты что это?
— Я мёртвых боюсь, — тихо ответил Эрнест, опуская голову вниз.
— Мёртвых значит боимся? Это ты зря, брат. Столько здесь умного наговорил, а мёртвых боишься, а они не кусают-ся. Эх, бедолага. Ладно, я сам уложу его на носилки, а ты поможешь донести, а раз боишься, так пойдешь впереди, а я сзади.
Караваев нагнулся, поднял отяжелевшее тело Тимура, одной рукой держа его за шею, другой — под коленями, уложил его по центру мешка, убрал волосы со лба Тимура и повернулся к Эрнесту, но вместо него увидел двух крепких санитаров с брезентовыми носилками.
Караваев повертел головой.
— Смылся любимец итальянских меломанов! — сказал он зло. — Я тут с одним чудиком хотел тело вниз отнести. Парень этот,— он, как сын мне. Нету у него ни отца, ни матери. Вот и сам, понимаешь, не пожил. Не хотелось его здесь бросать — затоптал бы народ. Хорошо, что вы подоспели.
Санитары смотрели на Караваева хмуро и презрительно. Один из них, сплюнув в сторону, сказал:
— Во, народ пошёл! Ещё тела не остыли, а они как вороньё налетели: может, что в карманах завалялось у погибших, — хватай, что плохо лежит, сгодится всё: и обувь и одежда. Тебе, как — морду сейчас набить или ты по- быстрому отва-лишь, паскуда мародёрская?
Караваев вспыхнул:
— Да, ты, что, друг?! Я, что, по-твоему, на мародёра похож? Это дружочек мой, Тимуром его зовут.
— На принца Датского ты похож, только шпаги не хватает, отвали, зараза, и не зли меня, уж больно у меня рука че-шется, когда я таких гадов, как ты вижу, — ответил санитар.
— Да ты что, друг? — ещё больше обиделся Караваев. — Я правду говорю!
Санитар ладонью ударил Караваева в плечо, вроде бы не сильно, но Караваев отлетел и упал на землю. Пока он по-дымался и отряхивался, санитары споро уложили тело Тимура на носилки и с возгласами «Дорогу! Дорогу!» пошли поч-ти бегом вниз.
Караваев бросился за ними, но вспомнил про рюкзак. Быстро вернулся, одел рюкзак на плечи и бросился вдогонку за санитарами, но те будто испарились.
Ему встречались другие санитары, их появилось множество. Одни спешили с пустыми носилками вверх, другие про-бивались вниз по аллее уже гружёные безжизненными телами. Иногда на носилках были стонущие раненые.
Караваев бегал суетливо, заглядывая в лица лежащих на носилках. Бегал от одних носилок к другим, постепенно уг-лубляясь в толпу, прущую вниз к выходу из аллеи. От одних носилок он, побледнев, отскочил: на них лежала та самая Цыганка Наталка, лицо её было искажено болью, она что-то бормотала, изо рта у неё вытекала розовая пена. Руки её лежали на голом окровавленном, безобразно разорванном животе.
Караваев остановился. Толпа обезумевших людей пыталась прорваться вниз. Люди, зажатые с двух сторон бетон-ным забором, в панике давили упавших, кругом слышны были крики боли, стоны, ругань. Мимо Караваева пробежал бродяга, он бежал вверх, в каждой руке у него было по портативной магнитоле. Ещё один, с микроволновкой в руках, остановился и прохрипел Караваеву:
— Ты чё пустой? Чё здесь торчишь? Давай вниз — там сейчас такая лафа! Торговцы разбежались, товар бросили, на-род всё сметает. Не проворонь: ментов, и солдат всё больше прибывает…
Караваев мутно посмотрел на бродягу и, прошептав «Прощай, Тимур!», тяжело пошёл, обходя лежащие на земле тела погибших, обратно. Он вышел на площадку, которую Тимур назвал «филармонией». Здесь было очень много ле-жащих на земле раненых людей, люди стонали, некоторые ползли, другие сидели в трансе на земле. Кругом валялись музыкальные инструменты и тут же сновали бродяги, они шарили в карманах умерших, хватали медные духовые инст-рументы и бежали, не глядя под ноги в сторону холмов мусора. Караваев догадался, что бегут они к приёмному пункту металлолома. Несколько бродяг дрались. Двое окровавленных бродяг пинались свирепо ногами, пытаясь вырвать друг у друга тубу. Всё это место ругалось, выло, стонало, кричало, шевелилось, дымилось.
Караваев помог сидевшему на земле старику с окровавленным лицом подняться, отвёл его к забору, где не было людей. Усадил старика на камень, прислонив его спиной к забору. Старик дал Караваеву платок, которым тот обтёр ли-цо старика и узнал в нём старика-лоточника, продавца сладостей.
Когда старик немного пришёл в себя, Караваев спросил у него, присаживаясь рядом.
— Как же, батя, всё это вышло?
— Шахидки взорвали себя, — ответил старик, закашлявшись.
— Ты же мне говорил, что они обещали не делать здесь этого, — закуривая, продолжил расспрашивать Караваев.
— Восток — дело тонкое, — развёл руками старик, — сам не пойму, чего они психанули. Я ж совсем рядом был, в пяти метрах от них, как жив, остался, понять не могу. Как ты ушёл, так шахидки лезгинку танцевать затеяли. По очереди танцевали. Одна танцует — другие в ладоши хлопают. Потом денег ещё бросят Васе-баянисту — следующая в круге танцевать начинает. А потом Вася устал, видимо, взмолился, мол, дайте передохнуть, а то пальцы, говорит, уже скрю-чиваются от вашей лезгинки. А они говорят, дескать, денег тебе платим, — так и работай на нас. Будешь играть, сколько мы захотим. Ну, он ещё немного поиграл, остановился и говорит: всё, девчонки, не могу больше, пальцы говорит, све-ло. А одна ему и говорит, мол, мы тебе не девчонки. Девчонки у вас в Туле и в Воронеже, а мы, говорит, невесты Алла-ха. Давай, говорит, играй лезгинку, неверный. Тут Вася психанул. Деньги из фуражки высыпал на землю, да пошли вы все, говорит, с деньгами вашими. Жил, мол, без денег ваших, не умер и сейчас не умру.
Тут одна из них и говорит: сейчас уже точно умрёшь ты, неверный.. Что-то она пролопотала своим подругам, те го-ловами закивали, вроде как соглашаются с ней. Обнялись они, расцеловались. Та, которая с Васей говорила, осталась, а подруги её быстро вниз пошли. Немного погодя у неё телефон зазвонил, она выслушала, что-то сказала… Тут она себя и взорвала. Я упал, ещё взрывы слышал снизу, потом сознание потерял. Когда в себя пришёл, не мог поверить глазам, будто в Сталинграде оказался. Я такое там только видел, когда немцев мы раздолбали.
Ты иди, сынок, спасибо тебе, я уже отошёл. Иди, куда шёл, сейчас здесь облавы начнутся. Будут хватать всех подряд, видимость работы создавать, псы продажные дознание будут вести.
Мимо пробежал бродяга, груженный сразу четырьмя валторнами.
— Видал? — сказал старик. — Кому война, а кому мать родна. А ты никак поседел, сынок? Мы же недавно с тобой виделись, у тебя чуть виски были седоватые, а теперь вся голова белая.
Текст взят с http://www.lit-bit.narod.ru/
