Добавление морской
воды и терпентина давало, думаю, странный букет; а разбавленное водою на две
трети, едва забродившее вино уподоблялось самому слабенькому элю Кристофера
Слая {107}.
Преподобный отец Опимиан:
- Мне, признаться, не хотелось бы добавлять в мое бордо ни соленой
воды, ни терпентина; букет бы от них не улучшился; не стал бы я его и
разбавлять - на мой взгляд, крепость его в точности такая, как надобно.
Соленая вода и терпентин не нужны нашему вину; но отсюда вовсе не следует,
что они были лишними и для кое-каких вин у греков. У тех вин, которые
потреблялись с такой приправой, верно, был совсем иной вкус.
Лорд Сом:
- Значит, в древности они пили совсем не то, что ныне пьют. "Мой
хозяин, видно, рехнулся, - говорил человек слуге лорда Байрона - Флетчер, -
не то зачем бы ему переезжать из Италии, где мы как сыр в масле катались, в
эту варварскую страну; в Греции нечего есть, кроме жесткой козлятины, а пить
приходится терпентинную вонь" {*}.
{* Из воспоминаний Трелони {108}. (Примеч. автора).
????? ??? ?????? ?????????, ????? ???????,
???????, ???????? ??? ??????? ???
?????????? ?? ??? ???? ?????? ?????? ???? ??? ??????
????????? ?????? ????? ??????????.
(Примеч. автора).}
Преподобный отец Опимиан:
- В одной эпиграмме Риана {109} речь идет о подарке, для меня
удивительном: "Вот сосуд, полный вином пополам с терпентином, а вот и на
редкость тощий козленок; пославший сей дар Гиппократ достоин всякой похвалы"
{Anthologia Palatina {110}.}. Возможно, то был подарок от врача пациенту. Ни
Алкей, ни Анакреон, ни Нонн не могли бы слагать таких песен под влиянием
паров терпентинного пойла. От Атенея, Плиния и авторов комедий старинных
знаем мы, что у греков было многое множество вин на любой вкус. О
неизвестном я сужу, исходя из уже известного. Мы почти не знаем их музыки.
Не сомневаюсь в том, что она была в своем роде столь же прекрасна, как их
скульптура.
Мистер Мифасоль:
- Вот уж не думаю, сэр. Кажется, у них была только минорная
тональность, а о контрапункте имели они не более понятия, нежели о
перспективе.
Преподобный отец Опимиан:
- А живопись их в перспективе и не нуждалась. Главные лица помещались
на переднем плане. Дома, скалы и деревья лишь означали, но не изображали
фон.
Мистер Принс:
- Я осмелюсь возразить мистеру Мифасолю касательно только минорной
тональности. Самый голос их звучал в мажорной тональности, и с их тончайшей
чуткостью к звукам они не могли пропустить явственное выражение радости. Три
гаммы - диатоническая, хроматическая и энгармоническая - вполне передавали у
них все оттенки чувства. Они соблюдали интервал; у них подлинно были
мажорные и минорные тона; у нас же ни тех, ни других, лишь их смешенье. У
них подлинно были диезы и бемоли - у нас же ни тех, ни других, один набор
полутонов. В энгармонической гамме их чуткое ухо различало оттенки, каких не
может уловить наш грубый слух.
Мистер Мифасоль:
- Однако ж они не шли дальше мелодии. Гармонии, в нашем понимании,
вовсе у них не было. Они пели только в октаву и в унисон.
Мистер Принс:
- Неизвестно, не пели ли они в квинту. Что же до гармонии, я не стану
полностью присоединяться к мнению Ритсона, что единственное назначение ее -
портить мелодию; скажу только, что, на мой вкус, простой аккомпанемент,
строго подчиняемый мелодии, куда приятней Ниагары звуков, под которым нынче
модно ее топить.
Мистер Мифасоль:
- Стало быть, для вас предпочтительнее песня в простом фортепьянном
сопровождении, нежели та же песня на итальянской сцене.
Мистер Принс:
- Песня, пропетая с истинным чувством, хороша в любом сопровождении.
Впрочем, я не люблю фортепьяно. Интервалы его все фальшивы, а темперация не
может заменить естественности. Неспособность его тянуть ноту и стремление к
эффекту во что бы то ни стало повели к бесконечному дроблению звуков, в
которых решительно исчезло и стерлось живое выражение.
Преподобный отец Опимиан:
- Совершенно с вами согласен. На днях как-то проходили мимо моих ворот
музыканты и играли "Люди Кэмпбелла идут", но вместо прелестной старинной
шотландской песенки с нажимом на "Охо! Охо!" они пропели нечто такое "Лю-уди
Кэ-эмпбе-елла-а иду-у-ут, охо-хо-о-о! Охохо-о-о!" Я про себя подумал: "Вот
она где, современная музыка". Я люблю старинную музыку органа, с
единственными тональностями до и фа и с соответствием слогу каждой ноты.
Какое впечатление производили долгие, длящиеся тоны там, где "Вотще глас
почестей гремит перед гробами..." {111}.
А кому захочется слушать духовную музыку, исполняемую на фортепьянах?
Мистер Мифасоль:
- Однако, должен заметить, какая прелесть в блеске и виртуозности
исполнения - новом, даже новейшем достижении музыкальном!
Мистер Принс:
- Для тех, кто ее улавливает. Ведь как на что посмотреть. Для меня нет
прелести в музыке без силы чувства.
Лорд Сом (заметив неохоту мистера Мак-Мусса вступать в беседу, он
забавляется тем, что то и дело справляется о его мнении):
- А как, по-вашему, мистер Мак-Мусс?
Мистер Мак-Мусс:
- Я держусь мнения, которое уже высказывал, что лучшего портвейна я в
жизни своей не пробовал.
Лорд Сом:
- Но я имел в виду ваш взгляд на музыку и музыкальные инструменты.
Мистер Мак-Мусс:
- Орган весьма пригоден для псалмов, а я их не пою, фортепьяна же для
джиги, а я ее не танцую. И если бы не услышал их ни разу от января до
декабря, и то я не стал бы жаловаться.
Лорд Сом:
- Вы, мистер Мак-Мусс, человек практический. Вы радеете о пользе - о
пользе общественной, - и в музыке вы ее не усматриваете.
Мистер Мак-Мусс:
- Ну, не совсем. Если набожность хороша, если веселость хороша, а
музыка им содействует, когда это уместно, то и в музыке есть польза. Если
орган ровно ничего не прибавляет к моей набожности, а фортепьяна к
веселости, в том повинны мои уши и моя голова. Я, однако, никому не
навязываю своих понятий. Пусть каждый радуется как умеет, лишь бы он не
мешал другим; я не стану мешать вам наслаждаться блистательной симфонией, а
вы, надеюсь, не отнимете у меня наслажденья стаканом старого вина.
Преподобный отец Опимиан:
Tres mihi convivae prope dissentire videntur,
Poscentes vario multum diversa palato {*}.
{* Трое гостей у меня {112} - все расходятся, вижу, во вкусах!
Разные неба у них, и разного требует каждый (лат.). (Пер. Н. С.
Гинцбурга).}
Мистер Принс:
- А у нашего друга и пастыря - удовольствия от старинной цитаты.
Преподобный отец Опимиан:
- А также и пользы от нее, сэр. Ибо одной из подобных цитат я, полагаю,
обязан честью вашего знакомства.
Мистер Принс:
- Когда вы польстили мне, сравнив мой дом с дворцом Цирцеи? Но это я
оказался в выигрыше.
Мистер Шпатель:
- Но вы согласны, сэр, что греки не знали перспективы?
Преподобный отец Опимиан:
- Но они в ней и не нуждались. Они рельефно изображали передний план.
Фон у них был только символом. "Не знали" - пожалуй, слишком сильно сказано.
Они учитывали ее, когда им это было необходимо. Они вырисовывали колоннаду в
точности, как она являлась взору, не хуже нашего. Одним словом, они
соблюдали законы перспективы в изображении каждого предмета, не соблюдая их
для сочетаний предметов по той уже упомянутой причине, что не усматривали в
том надобности.
Мистер Принс:
- Меня их живопись пленяет одним своим свойством, насколько я вижу его
по картинам Помпеи, хоть и являющим не высший образец их искусства, но
позволяющим о нем судить. Никогда не нагромождали они на своих полотнах
лишних фигур. Изображали одного, двоих, троих, четверых, от силы пятерых, но
чаще одного и реже - более трех. Люди не терялись у них в изобилии одежд
декораций. Четкие очерки тел и лиц были приятны глазу и тешили его, в каком
бы углу залы их ни поместить.
Мистер Шпатель:
- Но греки много теряли в красоте подробностей.
Преподобный отец Опимиан:
- Но в том-то главное отличие древнего вкуса от новейшего. Грекам
присуща простая красота - будь то красота идей в поэзии, звуков в музыке или
фигур в живописи. А у нас всегда и во всем подробности, бесконечные
подробности. Воображение слушателя или зрителя нынешнего ограниченно; в нем
нет размаха, нет игры; оно перегружено мелочами и частностями.
Лорд Сом:
- Есть прелесть и в подробностях. Меня в восхищенье привела картина
голландская, изображающая лавку мясника, а там вся прелесть была в
подробностях.
Преподобный отец Опимиан:
- Ничем подобным я не мог бы восхищаться. Меня должно пленить сперва
то, что изображено, а уж потом я стану пленяться изображением.
Мистер Шпатель:
- Боюсь, сэр, как и все, мы впадаем в крайности, когда речь заходит о
любимом нашем предмете, так и вы считаете, что греческая живопись лишь
выигрывала, не имея перспективы, а музыка греческая выигрывала, не имея
гармонии.
Преподобный отец Опимиан:
- Полагаю, и чувства перспективы и чувства гармонии вполне доставало им
при простоте, свойственной их музыке и живописи в той же точно мере, как
скульптуре их и поэзии.
Лорд Сом:
- А вы как полагаете, мистер Мак-Мусс?
Мистер Мак-Мусс:
- Я полагаю, неплохо бы опрокинуть вот эту бутылочку.
Лорд Сом:
- Я справлялся о вашем мнении касательно перспективы греческой.
Мистер Мак-Мусс:
- Господи, да я того мнения, что бутыль издали кажется меньше, чем она
же оказывается вблизи, и я предпочитаю видеть ее крупным предметом на
переднем плане.
Лорд Сом:
- Я часто удивлялся, отчего господин, подобно вам наделенный
способностью рассуждать обо всем на свете, столь тщательно уклоняется от
всяческих рассуждений.
Мистер Мак-Мусс:
- Это я после обеда, ваше сиятельство, после обеда. С утра я потею над
серьезными делами до того, что иной раз даже голова разболится, правда, она,
слава богу, редко у меня болит. А после обеда я люблю раздавить бутылочку и
болтаю всякий вздор, самому Джеку из Дувра впору.
Лорд Сом:
- Джек из Дувра? А кто это?
Мистер Мак-Мусс:
- Это был такой парень, который все ездил по свету и хотел найти дурака
еще хуже себя, да так и не нашел {"Джек из Дувра, его поиски и расспросы,
или Частный розыск по всей Англии самого большого дурака". Лондон. 1604;
переиздано для Общества Перси {113}, 1842. (Примеч. автора).}.
Преподобный отец Опимиан:
- В странные он жил времена. Ныне бы он сразу напал на убежденного
трезвенника либо на поборника десятичной монетной системы или всеобщего
обучения или на мастера проводить конкурсные испытания, который не позволит
извозчику спустить бочку в погреб, покуда тот не представит ему
математического обоснования этого своего действия.
Мистер Мак-Мусс:
- Ну, это все глупость докучливая. А Джек искал глупости забавной,
глупости совершеннейшей, которая бы "сводила с ума" {114}, хоть и глупость,
а была бы веселой и мудрой. Он не искал просто набитого дурака, в каких
никогда не было недостатка. Он искал такого дурака, такого шута, каким может
стать разве очень умный человек - шута Шекспирова {*}.
{* Oeuvre, ma foi, ou n'est facile atteindre:
Pourtant qu'il faut parfaitement sage etre.
Pour le vrai fol bien naivement feindre.
Eutrapel. P. 28. (Примеч. автора).
Поверь, что нелегко поэту быть творцом.
Безумцем вечно слыть, казаться таковым,
На самом деле оставаясь мудрецом.
Этрапель {115}. С. 28 (фр.).}
Преподобный отец Опимиан:
- А, тогда бы, сколь он ни ездил, он и сейчас вернулся бы ни с чем.
Мистер Мак-Мусс:
- Убежденный трезвенник! Ну и ну! Да это же истинный Heautontimorumenos
{самоистязатель {116} (греч.).}, который сам себя терзает, подымая на пиру
заздравную чашу, полную воды. За дурь бы его только пожалеть, но противна
нетерпимость! И наслаждался бы своим питьем - но ему надо еще отнять у меня
мое. Нет тирана злее, чем преобразователь нравов. Я пью за то, чтоб его
самого преобразовали!
Мистер Грилл:
- Он как факир Бабабек, который сидел на стуле, утыканном гвоздями pour
avoir de la consideration {чтобы заслужить уважение {117}? (фр.).}. Но тот
хоть от других этого не требовал. Хочешь привлекать внимание к своей особе,
сам и сиди на гвоздях. Пусть бы эти надоеды сами пили воду - им бы никто
слова не сказал.
Преподобный отец Опимиан:
- Знаете, сэр, если самый большой дурак тот, кто больше всех владеет
искусством всех дурачить, то достойнейшим другом Джека из Дувра можно
считать того, кто всюду сует свой нос, кто полвека целых был шутом на
обширнейшей арене, которую сам он именует наукой о нравственности и
политике, но которая на самом деле загромождена всякой всячиной, когда-либо
занимавшей досужие людские умы.
Лорд Сом:
- Я знаю, в кого вы метите. Но он по-своему великий человек и сделал
много доброго {118}.
Преподобный отец Опимиан:
- Он способствовал многим переменам. К добру ли, ко злу - еще
неизвестно. Я позабыл, что он друг вашему сиятельству. Прошу простить меня и
пью его здоровье.
Лорд Сом:
- О, ради бога не просите у меня прощенья. Никогда я не допущу, чтобы
мои дружеские склонности, предпочтенья и вкусы влияли хоть чуть-чуть на чью
бы то ни было свободу слова. Многие подобно вам считают его Джеком из Дувра
в нравственности и политике. И пусть. Время еще поставит его на достойное
место.
Мистер Мак-Мусс:
- Я хочу только одно заметить об этом достойном муже, что Джек из Дувра
вовсе ему не чета. Ибо есть одна истинная, всеобщая наука и одна великая
прорицательница La Dive Bouteille {Божественная Бутылка {119} (ст. фр.).}.
Мистер Грилл:
- Мистер Мифасоль, вы предлагаете для нашей Аристофановой комедии
музыку не вполне греческую.
Мистер Мифасоль:
- Да, сэр, я старался выбирать то, что более в нашем вкусе.
Мистер Шпатель:
- Я тоже предлагаю вам живопись не вполне греческую. Я позволил себе
учесть законы перспективы.
Преподобный отец Опимиан:
- И для Аристофана в Лондоне все это совершенно подходит.
Мистер Мифасоль:
- К тому же, сэр, надобно и наших юных певиц пожалеть.
Преподобный отец Опимиан:
- Разумеется. И, судя по тому, чт_о_ слышали мы на репетициях, они поют
на вашу музыку восхитительно.
Господа еще немного побеседовали о том о сем и отправились в гостиную.
ГЛАВА XV
ВЫРАЗИТЕЛЬНОСТЬ В МУЗЫКЕ. БАЛЛАДЫ. СЕРЫЙ СКАКУН. ВОЗРАСТ И ЛЮБОВЬ.
КОНКУРСНЫЕ ИСПЫТАНИЯ
????? ????, ????? ????? ????? ???? ?????? ??????
???? ????????? ?????? ??????? ???? ??????,
???? ?????, ???????? ?? ????????? ???? ????????.
??????? ????? ????, ?? ??? ?????? ?????? ?????.
Anthologia Palatina. V. 72
Заботы прочь - прославим наслажденье!
Жизнь коротка - вину, любви и пенью
Мы предадимся - пусть продлится день.
Сегодня живы - завтра только тень.
Антология Палатина. V. 72
Ухаживания лорда Сома за мисс Грилл расстраивали мистера Принса куда
более, чем ему хотелось бы в том сознаться. Лорд Сом, войдя в главную
гостиную, тотчас направился к юной хозяйке дома; а мистер Принс, к
недоумению его преподобия, уселся в другой гостиной на диванчик рядом с мисс
Айлекс и завел с ней разговор.
Барышни в главной гостиной музицировали; их уговаривали продолжать.
Иные болтали и листали новые журналы.
После исполненной одной из юных дам блистательной симфонии, в которой
рулады и переливы тридцать вторых в tempo prestissimo {в самом быстром темпе
(ит., муз.).} составляли главную прелесть, мистер Принс осведомился у мисс
Тополь, довольна ли она.
Мисс Тополь:
- Я восхищена великолепной ловкостью рук; но что же должна выражать
пиеса?
Мистер Принс:
- Приятно сознавать, что такая виртуозность возможна; однако, достигая
в искусстве предела сложности, впору снова стремиться к природе и простоте.
Мисс Тополь:
- Бывает, сложность исполнения как нельзя лучше передает замысел
автора. Бурные чувства для Рубини {120} неотделимы были от излишеств формы,
и музыка Доницетти счастливо помогала его таланту. Никогда не испытывала я
такого восторга, как тогда, когда он пел "Tu che al ciel spiegasti l'ali"
{Ты сложила крылья в небе {121} (ит.).}.
Мистер Принс:
- Неужто Доничетти вы ставите выше Моцарта?
Мисс Тополь:
- О, разумеется, нет. Никто, как он, не умел вдохновить певца,
подобного Рубини, бурной выразительностью музыки; и тут он непревзойден. Но
в музыке, для которой вовсе не надобен такой певец, для которой потребна
лишь простая правильность исполнения, чтобы все поняли совершенство мелодии,
гармонии и выразительности, - в такой музыке некого поставить рядом с
Моцартом. Разве Бетховена: "Фиделио" - единственная его опера. Но что за
опера! Какой дивный переход тональности, когда Леонора бросается между мужем
и Пицарро! И снова как меняется тональность с переменой сцены, когда из
узилища мы попадаем в бальную залу! Какая нежность в любви, какая мощь в
торжестве и какая изобретательность сопровожденья, как совершенно сочетается
басовый поток с безупречной гармонией главной темы!
Мистер Принс:
- А что скажете вы о Гайдне?
Мисс Тополь:
- Гайдн не писал опер, а ведь всеми познаниями моими в музыке я обязана
итальянской сцене. Но творения его драматичны. Несравненная гармония
согласна с мелодией совершенной. В простых, прямо к сердцу идущих балладах
своих он, быть может, непревзойден и единствен. Помните? - да это каждый
помнит - "Мать мне велела косу плесть" - какое изящество в первой части и
трогательность полутонов во второй; если петь это с верным чувством и
выражением, по мне тут вообще никакого аккомпанемента не надобно.
Мистер Принс:
- В балладах есть прелесть и трогательность чувства, которые всегда
будут пленять всех тех, от кого прихоти моды не заслоняют естественных
требований натуры {Брейем {122} что-то такое говорил Парламентскому комитету
по делам театров в 1832 году. (Примеч. автора).}.
Мисс Тополь:
- Странно, однако, до чего же часто эти прихоти заслоняют все
требования натуры, и не в одной только музыке.
"Ну не удивительно ли, - размышлял его преподобие, - единственная
старуха в комнате и именно к ней устремил свой интерес мой юный друг?"
Но здесь ухо его юного друга поразили несколько простых нот, он встал с
дивана и направился к певице. Отец Опимиан поспешил занять его место, дабы
отрезать ему путь к отступлению.
Мисс Грилл, искусная во всех видах музыки, особенно любила баллады, вот
и теперь она запела балладу.
Серый скакун {*}
Мой дядя прельстился невестой моей,
Отец ее продал за деньги, злодей!
Забрали, смеясь, моего скакуна,
Чтоб в церковь на нем гарцевала она.
Есть тропка укромная там, где валун.
Которую знаем лишь я да скакун.
Как часто спешили мы этим путем,
Чтоб милой поведать о чувстве моем!
Ты, друг мой надежный, поймешь без словес -
Ведь в церковь дорога лежит через лес.
Невеста верна мне, а нюх твой хорош -
Дорогу домой без труда ты найдешь!
Всю ночь пировали, но встали чуть свет.
Возница дремал, не предчувствуя бед.
Рванулся скакун и простился с толпой,
Как ветер понесся знакомой тропой.
Вот кто-то погнался, похмелье кляня,
Запутался в чаще, свалился с коня.
Другие дремали - вини не вини,
Невесты близ храма хватились они.
А рыцарь смотрел - не мелькнет ли фата,
И мост был опущен, открыты врата.
И вот он невесту завидел вдали -
Друг верный летел, не касаясь земли.
Упала решетка, и поднят был мост.
Венчанья обряд был и краток и прост.
И вот показался кортеж у ворот -
Кольцом со стены рыцарь знак подает.
"Эх, поздно!" - шипела похмельная рать.
А рыцарь промолвил: "К чему враждовать?"
Смирилися старцы - впустил их жених,
И подняли кубки за молодых!
{* Основана на Le vair Palefroi; среди фаблио, опубликованных
Барбазаном. (Примеч. автора).}
Мистер Принс выслушал балладу с очевидным удовольствием. Потом он
повернулся и направился было к дивану, но, найдя свое место занятым,
изобразил такое разочарование, что его преподобию сделалось просто смешно.
"В самом деле, - подумал отец Опимиан, - не влюблен же он в старую
деву".
Мисс Грилл меж тем уступила место другой барышне, и та в свою очередь
спела балладу, но совсем иного толка.
Возраст и любовь
Средь трав, в цветущем первоцвете,
Детьми играли мы давно,
Смеясь, забыв о всем на свете,
Венки плели, и - как чудно! -
Мне было шесть, тебе - четыре,
Цветы сбирая все подряд,
Бродили в вересковом мире -
Да, шесть десятков лет назад!
Ты стала милою девицей.
Пылала первая любовь,
И дни летели, словно птицы,
Нас радостию полня вновь.
И я любил тебя столь нежно
И повторять о том был рад,
Я мнил, что любишь ты безбрежно, -
Да, пять десятков лет назад!
Как вдруг поклонников армада,
А ты все краше, все ясней,
В гостиных ты была усладой
Для многих блещущих очей.
Ты позабыла клятвы детства -
Манил блеск злата и наград,
Я был убит твоим кокетством -
То было сорок лет назад.
Но я не умер - был повенчан
С другой, а у тебя дитя.
Жена не худшая из женщин,
Я не желал детей, хотя
Потомство чудной вереницей
Стоит пред елкой - стройный ряд!
Смотрю - и как не веселиться? -
То было тридцать лет назад.
Ты стала матерью семейства,
Мила, блистательна, модна,
Я был далек от лицедейства,
И жизнь текла тиха, скромна,
Но я знавал иную сладость:
Глаза восторженно блестят -
Братишку крестят! Шепот, радость -
То было двадцать лет назад.
Шло время. Дочка вышла замуж,
И я со внучкой, старый дед.
Своей любимицей - ну надо ж! -
Пришел на луг, где первоцвет,
Где наше детство пролетело!
Она вдыхает аромат,
Цветы срывая то и дело -
Нет, не десяток лет назад.
Хотя любви той ослепленье
Прошло, ее окутал мрак,
По-прежнему то восхищенье
Храню в душе как добрый знак,
И до последнего дыханья -
Неумолимо дни летят -
Я буду помнить те признанья,
Звучавшие сто лет назад!
Мисс Тополь:
- Печальная песня. Но сколько раз первая любовь кончалась столь же
несчастливо? А сколько было их и куда более несчастных?
Преподобный отец Опимиан:
- Зато каково исполнение - такую четкость и точность услышишь не часто.
Мисс Тополь:
- У юной леди отличный контральто. Голос дивной красоты, и умница она,
что держится в естественных границах, не надсаживаясь и не стремясь брать
ноты повыше, как иные прочие.
Преподобный отец Опимиан:
- Да кто нынче не надсаживается? Юная леди надсаживается, дабы
превратить свой голос в альтиссимо, молодой человек надсаживается, дабы свой
ум превратить во вместилище непереваренных познаний, - право, они стоят друг
друга. Оба усердствуют напрасно, а ведь, держись они в рамках естественного
вкуса и способностей, оба могли бы преуспеть. Молодые люди те просто
становятся набитыми дураками, в точности как Гермоген {123}, который,
поразив мир своими успехами в семнадцать лет, к двадцати пяти вдруг оказался
ни на что более не годен и весь остаток долгих своих дней провел безнадежным
глупцом {"История греческой литературы" Дональдсона. Т. 3. С. 156. (Примеч.
автора).}.
Мисс Тополь:
- Бедные юноши не виноваты. Их не сочтут пригодными ни для какого дела,
покуда они не обременят себя разными ненужными сведениями, нелепыми к тому
же и несовместными со служением естественному вкусу.
Преподобный отец Опимиан:
- Истинно так. Бриндли не взяли бы строить каналы, Эдварда Уильямса не
допустили бы до постройки мостов {Строитель Понт-и-Прида. (Примеч. автора).}
{124}. На днях я видел экзаменационные листы, по которым Малборо уж ни за
что бы не доверили армии, а Нельсона непременно отставили бы от флота.
Боюсь, и Гайдна бы не сочла композитором комиссия лордов, подобных одному
его ученику, который вечно пенял учителю за грехи противу контрапункта;
Гайдн даже как-то ему заметил: "Я думал, мне надобно вас учить, а
оказывается, это вам должно учить меня, однако я не нуждаюсь в наставнике",
- после чего пожелал его сиятельству всего доброго. Вообразите, Уатта вдруг
спросили бы {125}, сколько получила Иоанна Неапольская от папы Клемента
Шестого за Авиньон {126}, и сочли бы его непригодным к инженерной работе,
буде он не нашелся с ответом.
Мисс Тополь:
- Да, странный вопрос, доктор. Ну и сколько же она получила?
Преподобный отец Опимиан:
- Ничего. Он обещал ей девяносто тысяч золотых флоринов, но не заплатил
ни единого: в том-то, полагаю, и суть вопроса. Правда, он, можно сказать, с
ней расплатился в некотором роде чистой монетой. Он отпустил ей грех
убийства первого мужа и, верно, счел, что она не осталась в убытке. Но кто
из наших законников ответит на этот вопрос? Не странно ли, что кандидатов в
парламент не подвергают конкурсным испытаниям? Платон и Персии могли бы тут
помочь кой-каким советом {Платон, "Алкивиад", I; Персий, Сатира IV.} {127}.
Посмотрел бы я, как славные мужи, дабы их допустили к власти, стали бы
отвечать на вопросы, на которые обязан ответить любой чиновник. Вот была бы
парламентская реформа! Эх, мне бы их дали экзаменовать! Ха-ха-ха, ну и
комедия!
Смех его преподобия оказался заразителен, и мисс Тополь тоже
расхохоталась. Мистер Мак-Мусс поднялся с места.
Мистер Мак-Мусс:
- Вы так веселитесь, будто обнаружили-таки, кого искал Джек из Дувра.
Преподобный отец Опимиан:
- Вы почти угадали. И это славный муж, с помощью конкурсного экзамена
доказывающий, что он обладает мудростью государственной.
Мистер Мак-Мусс:
- Вот уж подлинно конкурс на глупость и верное ее испытание.
Преподобный отец Опимиан:
- Конкурсные испытания для чиновников, но не для законодателей -
справедливо ли? Спросите почтенного сырборского представителя в парламент,
на основании каких достижений своих в истории и философии почитает он себя
способным давать законы нации. Он ответит только, что, будучи самым видным
золотым мешком из сырборских мешков, он и вправе представлять все то низкое,
себялюбивое, жестокосердое, глупое и равнодушное к отечеству, что отличает
большинство его сограждан-сырборцев. Спросите нанимающегося чиновником, что
он умеет. Он ответит: "Все, что положено, - читать, писать, считать".
"Вздор, - скажет экзаменатор. - А знаете ли вы, сколько миль по прямой от
Тимбукту до вершины Чимборасо?" "Нет, не знаю", - ответит кандидат. "Значит,
вы в чиновники не годитесь", - скажут ему на конкурсных испытаниях. Ну, а
знает ли это сырборский представитель в парламент? Ни этого он не знает, ни
другого чего. Чиновник хоть на какой-то вопрос ответит. Он же - ни на один.
И он годится в законодатели.
Мистер Мак-Мусс:
- Э! Да у него свои экзаменаторы-избиратели, и перед ними держит он
экзамен на ловкость рук, перемещая денежки в их карманы из своего
собственного, но притом так, чтобы со стороны никто не заметил.
ГЛАВА XVI
МИСС НАЙФЕТ. ТЕАТР. БЕСЕДКА. ОЗЕРО. НАДЕЖНЕЙШАЯ ГАРАНТИЯ
Amiam: che non ha tregua
Con gli anni umana vita; e si dilegua.
Amiam: che il sol si muore, e poi rinasce:
A noi sua breve luce
S'asconde, e il sonno eterna notte adduce.
Tasso. Aminta
Любовь - она на миг не утихает,
Лишь вместе с жизнью угасает.
Любовь - заходит солнце, чтоб подняться,
Но свет его сокрыт от нас, беспечных,
И вместе с ночью сон приходит вечный {125}.
Тассо. Аминта
Лорд Сом, будучи человеком светским, не мог на глазах у общества дарить
все свое внимание одному лицу исключительно. А потому, выйдя из малой
гостиной и подойдя к его преподобию, он осведомился, не знакома ли ему юная
леди, исполнявшая последнюю балладу. Отцу Опимиану она была хорошо знакома.
То была мисс Найфет, единственная дочь богатого помещика, жившего
неподалеку.
Лорд Сом:
- Глядя на нее, покуда она пела, я вспоминал, как Саути описывает лицо
Лаилы в "Талабе" {129}:
И яркий свет пылал на мраморе лица,
Как будто ветер раздувал фонтан огня.
И мраморная бледность очень ей пристала. Вся она похожа на статую. Как
удалась бы ей Камила в "Горациях" Чимарозы! {130} На редкость правильные
черты. Игры в них нет, но голос зато так выразителен, будто она глубоко
чувствует каждое слово и ноту.
Преподобный отец Опимиан:
- Я полагаю, она способна на очень глубокие чувства, да только не любит
их показывать. Она оживляется, если удается вовлечь ее в беседу. А то она
молчалива, сдержанна, хотя и очень всегда мила и готова услужить. Если, к
примеру, попросить ее спеть, она никогда не откажется. Она свободна от
приписываемой Горацием всем певцам слабости - не соглашаться, когда их
просят, и, раз начавши, не умолкать вовек {131}. Если таково общее правило,
она счастливое из него исключение.
Лорд Сом:
- Странно, однако, отчего бы ей слегка не подкрасить щек, чтобы на них
заиграл легкий румянец.
Мисс Тополь:
- Вам это не было бы странно, когда б вы лучше ее узнали. Все
искусственное, все фальшивое хоть чуть-чуть чуждо ее натуре. Она не
выказывает всех своих мыслей и чувств, но те, что выказывает она, глубоко
правдивы.
Лорд Сом:
- А какую же роль она будет играть в Аристофановой комедии?
Преподобный отец Опимиан:
- Она будет корифеем в хоре.
Лорд Сом:
- На репетициях я ее, однако, не видел.
Преподобный отец Опимиан:
- Ее покамест заменяли. В следующий раз вы ее увидите.
Тем временем мистер Принс вошел в малую гостиную, сел подле мисс Грилл
и завязал с ней беседу. Его преподобие издали их наблюдал, но, хоть ничто и
не мешало его наблюдениям, он никак не мог решить, какое же впечатление
произвели они друг на друга.
"Хорошо, - говорил он сам себе, - что мисс Тополь - старая дева. Будь
она юной, как Моргана, она б завоевала сердце нашего юного друга. Ее
сужденья так близки его душе. Но ничуть не меньше пришлись бы ему по душе
суждения Морганы, когда б она свободно их высказывала. Отчего же она так
стеснена? С ним, по крайней мере? С лордом Сомом она держится совершенно
непринужденно... Да-да, это доброе предзнаменование. В жизни не видывал
такой подходящей парочки. Помоги мне, господи. Нет, не могу избавиться от
этой мечты. Ах, еще как бы весталки эти не помешали".
Лорд Сом, видя, как мисс Найфет сидит одна в уголке, вновь
переместился, сел подле нее и завел беседу о романах, операх, картинах и
всевозможных явлениях лондонской жизни. Она весьма живо ему отвечала.
Ежегодно она май и июнь проводила в Лондоне, много выезжала и видела все,
что было там интересного. Лорд Сом, сей несравненный Протей, не мог
затронуть ни одной такой темы, в которой мисс Найфет не показала бы
осведомленности. Но первой она не высказывалась. Он говорил, она отвечала.
Одно представлялось странным лорду Сому, что хоть обо всем судила она со
знанием дела, но ни о чем не упоминала с одобрением либо недовольством. Мир
словно катился мимо нее, не волнуя гладкой поверхности ее мыслей. Это
ставило в тупик его разностороннее сиятельство. Он решил, что юная леди -
предмет, достойный изучения; она обладает характером, это ясно. Он понял,
что не успокоится, покуда его не раскусит.
Театр быстро строился. Возводили стены. Настилали крышу. Сцена была
подготовлена для ежеутренних трудов мистера Шпателя над декорациями. Текст
был составлен. Музыка тоже. Репетиции шли одна за другой, но покуда в
гостиных.
Мисс Найфет, воротясь как-то утром с прогулки перед завтраком, прошла к
театру, дабы поглядеть, как там подвигается дело, и обнаружила лорда Сома,
парящего над сценой на сиденье, поддерживаемом с помощью где-то в вышине
укрепленных длинных веревок. Он ее не заметил. Он устремил кверху взор, не
праздно рассеянный, но полный глубоких раздумий. В ту же секунду сиденье
взмыло ввысь, и лорд исчез среди синих холстов, изображающих небо. Не ведая
о том, что гимнастика эта служит задуманному представленью, мисс Найфет, как
столь многие до нее, связала образ его сиятельства с чем-то весьма
уморительным.
Мисс Найфет не была смешлива, но всякий раз, когда она взглядывала на
лорда Сома в продолжение завтрака, она не могла удержать улыбки, тем более
что немое его воспарение так не вязалось с чинной благовоспитанностью его
застольных манер. Строки из Драйдена:
Настолько был он многолик {132},
Что был, скорей, не человеком,
А человечеством в миниатюре, -
невольно пришли ей на память.
Лорд Сом заметил подавляемую усмешку, но ничуть не отнес ее насчет
своей особы. Он решил, что юная дама задумала какую-то милую шалость и
улыбается собственным соображениям. Новая милая черточка придала в его
глазах еще больше прелести ее мраморной красе. Но вот лицо ее вновь обрело
всегдашнюю невозмутимость. Лорд Сом с удовлетворением осознал, что где-то
когда-то он уже видел нечто подобное этому лицу, и, перебрав ряд
воспоминаний, остановился наконец на статуе Мельпомены.
В парке среди зарослей было большое озеро, и на берегу его стояла
беседка, частое прибежище мисс Найфет, которая любила посидеть там с
книжечкой после обеда. А неподалеку от беседки стоял лодочный сарай, который
столь же часто посещал лорд Сом, любя погрести либо поплавать под парусом.
Проходя после обеда мимо беседки, он увидел юную леди, вступил с нею в
разговор и выяснил, что поутру так ее позабавило. Он сообщил ей, что
старался сам по себе и с помощью рабочих проверить прочность веревок,
долженствовавших поддерживать Хор Облаков в Аристофановой комедии. Она
сказала, что ей стыдно неуместного смеха, которым так неблагодарно отплатила
она ему за заботы о безопасности ее самой и юных ее подруг. Он сказал, что
ее улыбка, пусть даже и на его счет, совершенно его за все вознаграждает.
С тех пор они часто сходились в беседке, вернее будет сказать, он часто
находил ее там за книжкой, сам идучи к лодочному сараю, и останавливался с
ней поболтать. О чем поболтать, у них всегда находилось, а потому ему всегда
было жаль ее покидать, а ей всегда было, жаль с ним расставаться.
Мало-помалу уморительность перестала казаться ей главной чертою его
сиятельства. L'amour vient sans gu'on y pense {Любовь приходит нежданно
(фр.).}.
Дни шли на убыль, театр был почти готов, и уже можно было перенесть
туда репетиции. Часы от двенадцати до двух - от полудня до обеда -
посвящались удовольствиям. За обедом оживленно вспоминали утренние труды, а
после обеда гуляли по парку, катались по озеру в лодках, по полям - верхом и
в каретах - либо стреляли из лука, а в дурную погоду играли на бильярде,
читали в библиотеке, музицировали в гостиных, кидали волан в холле - словом,
приятно проводили время, так, как водится в хорошем обществе, располагающем
для того достаточными средствами и пространством; не говоря уже о нежных
ухаживаньях, которые дарил лорд Сом со всею скромностью и деликатностью
открыто все той же мисс Грилл и прикровенно мисс Найфет, к которой питал он
невольную и почти неосознанную склонность. Он начинал догадываться, что
первая может предпочесть ему Затворника Башни, и полагал, что в последней
достало бы чар даже и на то, чтобы утешить самого Роланда в потере
Анджелики. Знакомство с мисс Грилл впервые повернуло его мысли к
супружеству, и как только он начинал думать о призрачности своих надежд, он
находил утешение в созерцании мраморной красавицы.
Мистер Принс находил все более приятности в обществе мисс Грилл, однако
же покуда не объяснился с нею. Не раз признание готово было сорваться с его
уст, но мысль о Семи Сестрах его удерживала. И тогда он неизменно на
несколько дней удалялся к себе домой, дабы укрепиться в решении против
собственного сердца. Так и приходилось ему делить свое время между Усадьбой
и Башней "и собственную трусость сознавать" {133}.
Мисс Грилл слушала лорда Сома. Она не поощряла его и не отпугивала. В
жизни своей она не встречала человека более забавного. Ей были по душе нрав
его, познания и манеры. Она не могла избавиться от смешного впечатления,
которое он производил, кажется, на всех: но она полагала, что женщина,
которая разделит его вкусы и устремления, чуточку нелепые, но не лишенные
интереса и даже, пожалуй, милые, и рассчитывать не может на более удачную
партию. А потому она не решалась говорить "нет", хотя, думая про мистера
Принса, не могла сказать и "да".
Лорд Сом изобрел парус с надежнейшей гарантией, и, как водится в
подобных случаях, изобретатель при первом же испытании своего детища был
опрокинут в воду. Мисс Найфет, проходя позже обычного к своей любимой
беседке, увидела, как его сиятельство выкарабкивается из озера, а лодка
килем кверху болтается на некотором расстоянии в волнах. На секунду
всегдашнее самообладание мисс Найфет ее покинуло. Она простерла к лорду
руки, чтоб помочь ему взобраться на берег, и, когда он очутился на суше,
весь струясь, как некий Тритон в штанах {134}, вскричала таким голосом,
какого он никогда у нее прежде не слыхивал:
- Господи! Милорд!
Затем, словно опомнясь от секундного помраченья, она залилась краской,
куда более яркой, чем те румяна, какими он некогда предполагал оживить ее
лицо, и отвела было руки от лорда Сома, но тут уж он пылко сжал их и
вскричал в свою очередь голосом театрального любовника:
- Поистине никогда до сих пор я не взирал на красоту!
Она чуть было не ответила: "Поистине, вы покуда взирали на мисс Грилл",
- но удержалась. Приняв его речь как взрыв благодарности за добрые чувства,
она высвободила свои руки и решительно потребовала от него, чтобы он тотчас
пошел в дом и переодел влажные ризы {135}.
Лишь только он скрылся из виду, она направилась к сараю и призвала
рабочих к месту происшествия. С помощью другой лодки те доставили на берег
пострадавшее судно и парус вывесили сушить. Вечером мисс Найфет вернулась и,
найдя парус сухим, предала его огню. Лорд Сом, придя взглянуть на свои
снасти, застал юную леди в задумчивости над пеплом. Она ему сказала:
- Больше вы под этим парусом не пойдете под воду.
Лорда Сома тронула столь последовательная забота об его сохранности, но
все же он не удержался от нескольких похвальных слов своему изобретению,
приведя ряд научных примеров тому, как расчеты, безупречно верные, не
подтверждались ложно поставленными опытами. Он не сомневался, что в
дальнейшем все будет благополучно. Заметя, однако, во взоре ее неподдельную
тревогу, он уверил мисс Найфет, что доброе ее участие - надежнейшая гарантия
против повторных опытов. Вместе они пошли к дому, и по дороге она сказала
ему между прочим:
- В последний раз я видела слова "Надежнейшая гарантия" на боку у
дилижанса, который лежал крышей в канаве, а колесами кверху.
Юная леди оставалась для лорда загадкой.
"Право, - говорил он сам себе, - иногда мне кажется, будто Мельпомена в
меня влюблена. Но я редко видывал, чтобы она смеялась, а если она и смеется
при мне, то всегда надо мною. На любовь это непохоже. И последнее замечание
ее вовсе не было данью уважения моему изобретательскому дару".
ГЛАВА XVII
УКРОЩЕНИЕ КОНЯ. РАЗДВОЕННОСТЬ В ЛЮБВИ. ПОВЕЛЕНИЕ. ЗВУЧАЩИЕ АМФОРЫ
О gran contraste in giovenil pensiero,
Desir di laude, ed impeto d'amoie!
Ariosio
Какое в мыслях юноши противоречье:
Желанье похвалы и радостей любви {136}.
Ариосто
Лорд Сом средь множества прочих занятий брал в свое время уроки у
знаменитого объездчика верховых лошадей {137} и полагал, что не хуже своего
учителя сумеет справиться даже с самым норовистым животным. А потому он
очень обрадовался, услышав, что на конюшне у мистера Грилла есть один конь
совершенно невозможного нрава. Как только он это услышал, на другое же утро
он встал пораньше и занялся упрямцем. Довольно скоро он уже объезжал его,
носясь кругами по парку в виду дома. Мисс Найфет, ранняя пташка, собираясь
на прогулку, увидела из окна своей спальни эти рискованные упражнения и,
хоть она ничего не знала об особенностях характера неподатливого
воспитанника, но по тому, как он брыкался, прядал и вставал на дыбы,
догадалась, что больше всего ему хочется избавиться от ездока. В конце
концов он метнулся к лесу и исчез за стволами.
Юная леди не сомневалась, что кончится это плохо. Воображению ее
рисовались всевозможные печальные положения лорда: он раздавлен копытами, он
разбился о дерево, он повис, запутавшись волосами за ветви, подобно
Авессалому {138}. Она бросилась в парк и устремилась к лесу, откуда в самый
миг ее приближения на всем скаку вылетели всадник и конь. Но, как только
лорд Сом заметил мисс Найфет, он изящно повернул и осадил коня с нею рядом;
ибо он уже успел укротить животное, приведя его в состояние, описанное
Вордсвортом в известном пассаже о скакуне сэра Уолтера:
Ослаб он, как овца, когда ягнится,
Покрывшись пеной, словно водопад {*}.
{* Источник в Хартлипе {139}. (Примеч. автора).}
Мисс Найфет и не пыталась скрывать, зачем она пришла, и она сказала:
- А я уж думала, вы погибли.
Он отвечал:
- Видите ли, не все мои опыты кончаются неудачно. С конем мне повезло
более, нежели с парусом.
Тут невдалеке показался один из конюхов. Лорд Сом подозвал его и велел
отвести коня в стойло. На что конюх изумленно воскликнул:
- Да ведь с ним не сладит никто!
- Теперь вы легко с ним сладите, - отвечал лорд Сом.
Так и вышло. И конюх повел коня, однако ж не без опасений.
Чувства мисс Найфет были напряжены тем более, что она с обычной
суровостью их в себе подавляла. Силы вдруг покинули ее. Она опустилась на
поваленный ствол и разразилась слезами. Лорд Сом сел подле и взял ее за
руку. С минуту она не противилась, потом вдруг выдернула руку и побежала по
траве к дому с легкостью и стремительностью Вергилиевой Камиллы, оставя его
сиятельство в том же недоумении (attonitis inhians animis {Глаз не в силах
толпа отвести от нее. (Примеч. автора).}), с каким следила толпа вольсков
бег ее прообраза {140}. Лорд подумал невольно: "Женщины вообще не умеют
бегать красиво; но эта - вторая Аталанта" {141}.
Когда все сошлись за завтраком, мисс Найфет сидела за столом более
обычного подобная статуе и еще бледнее мрамора, если только это возможно.
Утренний подвиг лорда Сома, весть о котором быстро дошла от челяди к
господам, был главною темою разговора. Он вдоволь наслушался того, до чего
всегда был такой охотник, - восторгов и похвал. Но сейчас он с радостью бы
отдал решительно все восторги и похвалы ради хотя бы тени улыбки, ради хотя
бы тени чувства на бесстрастном лице Мельпомены. Выйдя из-за стола после
завтрака, она тотчас куда-то ушла, появилась на репетиции, проговорила свою
роль, как всегда; вышла к обеду и исчезла, едва был он окончен. Когда к ней
обращались, она отвечала, как всегда, открыто и впопад; сама же, как всегда,
ни о чем не заговаривала.
Вечером лорд Сом наведался к беседке. Мисс Найфет там не оказалось. Он
бродил вокруг да около, опять возвращался к беседке, и все напрасно. Наконец
он уселся там и погрузился в размышленья. Он спрашивал себя, как могло
случиться, что, начав ухаживать за мисс Грилл и зайдя притом так далеко, что
уж и отступить нельзя, пока сама дама его не прогонит, он оказался вдруг
жертвой более сильной и поглощающей страсти к особе, которая, при всей своей
откровенности, непостижима, которая под личиной ледяного бесстрастия
скрывает, может статься, огонь вулканический, изо всех сил подавляет его в
себе и сама на себя сердится, когда ей это не удается. Будь он вполне
свободен, он мог бы способствовать со своей стороны решению сей загадки,
сделав мисс Найфет предложение по всей форме. Но предварительно следовало
потребовать от мисс Грилл окончательного ответа. Покуда ведь он не добился
от нее ничего, кроме просьбы "подождать, чтобы лучше узнать друг друга". Он
разрывался между Морганой и Мельпоменой. Он вовсе не предполагал, будто
Моргана в него влюблена; но со временем, весьма возможно, она могла в него
влюбиться, да и без того она достаточно к нему расположена, чтобы принять
его предложение. С другой стороны, весьма вероятно, что Мельпомена в него
влюблена. Правда, чувства, ею выказанные, могли объясняться и сильным
волнением, вызванным подлинной либо мнимой опасностью, которой подвергалось
далеко ей не чуждое в последнее время лицо. Да, очень может быть и так.
Чувства, конечно, весьма горячие; но, не бросься он так безрассудно
навстречу опасности, он никогда бы о них не узнал. Несколько дней назад он
не стал добиваться ответа от мисс Грилл, ибо боялся отказа. Ныне же он,
говоря мягко, не спешил получить согласие. Но пусть даже это будет отказ,
кто поручится ему, что за отказом Морганы не последует и отказ Мельпомены? И
куда же тогда деться его сиятельству. Но оставим его покуда за этими
мучительными рассуждениями.
В подобном разброде были и мысли Морганы. Она знала, что, посватайся к
ней мистер Принс, она пойдет за него без оглядки. Она ясно видела его нежную
склонность. Столь же ясно видела она, как он изо всех сил старается побороть
эту склонность во имя старых своих привязанностей и как тщетны его старания
в присутствии Морганы.
Итак, один обожатель не предлагал ей руки и сердца, и он-то был бы ею
предпочтен; второй, напротив, их предлагал, и не так-то просто было взять и
его отвергнуть, даже если от первого ожидать уже нечего.
Будь сердце ее столь же занято лордом Сомом, как мистером Принсом, она
без труда бы заметила охлаждение его пыла; но, видя в нем перемену, она
приписывала ее лишь почтительности, с какою отнесся он к ее просьбе
"подождать, чтобы лучше узнать друг друга". Чем дольше и спокойнее он ждал,
тем все более ей это нравилось. Не на нем, но на мистере Принсе
сосредоточилось ее внимание. Она предоставила бы его сиятельству полную
свободу, если б только догадалась, что ему этого хочется.
Мистер Принс тоже разрывался между новою любовью и старыми своими
привязанностями. Лишь только, казалось, оставался он во власти первой,
последние поднимались с земли, как Антей, и вновь набирали силу. И он
поддерживал их, спасаясь в Башне всякий раз, когда положение делалось
угрожающим.
Так лорд Сом и мистер Принс были соперники, но соперники странные. В
иных поворотах чувства каждый желал успеха другому: мистер Принс оттого, что
боролся против все более и более неодолимых чар; лорд же оттого, что его
вдруг ослепил свет, осиявший как бы статую Пигмалиона {142}. И соперничество
их потому было самое мирное и ничуть не нарушало гармонии в Аристофановой
труппе.
Единственное лицо, участвовавшее во всех этих перипетиях, но не
ведавшее раздвоенности, была мисс Найфет. Сначала она потешалась над его
сиятельством, потом прониклась к нему нежностью. Она боролась против этого
чувства; она знала о намерениях его относительно мисс Грилл; и быть может,
она б одержала над собою победу, когда б не постоянное волненье за того, кто
так беспечно смотрел на "лишенья и труды, испытанные на море и суше" {143}.
К тому же она куда зорче наблюдала за Морганой, нежели Моргана за нею, и
легко разглядела и пристрастие той к мистеру Принсу, и очаровательную сеть,
в которой все более он запутывался. Наблюдения эти и растущее внимание к ней
самой лорда Сома, которого не могла она не заметить, подсказывали ей, что
она никак не может нанести жестокой раны чувствам подруги, ни повредить
самой себе.
Лорд Сом предавался размышлениям в беседке, когда юная особа, которую
тщетно он там искал, вдруг предстала перед ним в сильном волненье. Он
вскочил навстречу и простер к ней руки. Она пожала их, на миг задержала в
своих, высвободила и села на небольшом расстоянии от лорда, тотчас им
сведенном к еще меньшему. Он сообщил ей о том, как он был разочарован, не
найдя ее в беседке, и как он рад, видя ее теперь.
Помолчав, она сказала:
- Я до того разволновалась утром, что весь день у меня ушел на то,
чтобы собраться с духом, а тут еще новости. Горничная моя говорит, будто вы
решили запрячь этого ужасного коня, да еще в фаэтон собственного
изобретения, а кучера говорят, что и близко не подойдут к этому коню, в
какую бы он ни был впряжен карету, а к карете этой не подойдут, какой бы ни
вез ее конь, а, мол, вы так и так свернете себе шею. Я забыла все, чтоб
умолять вас оставить вашу затею.
Лорд Сом отвечал, что он вполне уверен в своей власти над лошадьми и в
совершенстве нового своего изобретенья, так что опасности нет никакой; но
что он готов ездить лишь на самых смиренных клячах и в экипажах самых
покойных, готов и вовсе отказаться от всех коней и всех экипажей, если ей
это угодно, и жертва эта даже еще слишком мала.
- И от парусных лодок, - присовокупила мисс Найфет.
- И от парусных лодок.
- И от воздушных шаров, - сказала она.
- И от воздушных шаров, - сказал он. - Но отчего вы вдруг о них
вспомнили?
- Оттого, - сказала мисс Найфет, - что они опасны, а вы любознательны и
безрассудны.
- Сказать по правде, - отвечал он. - Я уже побывал на воздушном шаре.
И, пожалуй, это было наиприятнейшее впечатление. Я собирался повторить его.
Я изобрел...
- О боже! - вскричала мисс Найфет. - Но вы же дали мне слово касательно
коней, экипажей, парусников и шаров!
- И буду строго его придерживаться, - заверил его сиятельство. Она
поднялась, чтобы идти. На сей раз он последовал за нею, и они вместе
вернулись к дому.
Подчиняясь запрету власти, которую он сам над собою поставил, лорд
решил отказаться от дальнейших опытов, которые могли бы стоить ему жизни,
направить свою изобретательность в русло более безопасное и во всем
уподобить вверенное ему устройство театру афинскому. Среди прочего он
внимательно изучил и явление echeia, или звучащих амфор, с помощью которых
звук четко разносился во все концы обширного театра, и, хоть уменьшенные
масштабы постройки вряд ли к тому вынуждали, все же он рассчитывал на
благоприятный эффект. Но, как ни ломал он голову при любезном содействии
преподобного отца Опимиана, лорд так и не постиг до конца сути этого
приспособления; ибо свидетельство Витрувия {144} о том, что вазы эти
резонировали в кварту, в квинту и в октаву, не вязалось со сменами тоник и
едва ли примирялось с учением о гармонии. Наконец его сиятельство успокоился
на том, что тоника тут не важна, а важна лишь высота звука, преобразуемая
верно рассчитанным расстоянием между вазами. Он усердно принялся за труды,
заказал множество ваз, удостоверился, что резонанс от них есть, и велел
расставить их на соответственных расстояниях вокруг части театра,
назначаемой для публики. Собрались кто в зале, кто на сцене, чтобы проверить
действие ваз. Первое слово хора вызвало грохот, подобный шуму приложенной к
уху морской раковины, но безмерно усиленной; то был тысячекратный гул
липовой рощи, полной майских жуков, надсаживающихся в теплый весенний вечер.
Опыт повторили уже с пением соло: гул был меньше сам по себе, зато
усугубление звука заметней. Попробовали вместо пения речь: результат был
сходствен - мощный и долгий гул, не соответствовавший никакому диатессарону,
диапенту и диапазону, а являвший некий новый вариант постоянно звучащей
басовой фигуры.
- Что ж, я спокоен, - сказал лорд Сом. - Искусство изготовления этих
амфор столь же безнадежно утрачено, как искусство изготовления мумий.
Мисс Найфет ободрила его в трудах. Она сказала:
- Вы, безусловно, сумели достигнуть определенной звучности; теперь
остается только несколько ее умерить, и может быть, это удастся вам, если
ваз вы возьмете меньше, а расстояние между ними увеличите.
Он согласился с ее советом, и она покамест успокоилась. Но когда на
театре что-то пели либо говорили, echeia приходилось на время убирать.
ГЛАВА XVIII
ВЕС ОБЩЕСТВЕННОГО МНЕНИЯ. НОВЫЙ РЫЦАРСКИЙ ОРДЕН
Si, Mimnermus uti censet, sine amore jocisque
Nil est jucundum, vivas in amore jocisque.
Hor. Epist. I, 6, 65-66
Если, как судит Минерм, без любви и без шуток на свете
Радости нет никакой, то живи и в любви ты, и в шутках {145}.
Театр был построен, и без echeia звук в нем распространялся прекрасно.
Его использовали не только для утренних репетиций, но часто в плохую погоду
там вечерами читались стихи, а то и лекции; ибо, хоть кое-кто из компании не
очень ценил такой способ познания, большинство, и юные дамы в особенности,
решительно высказывались за него.
Однажды дождливым вечером лорда Сома упрашивали прочесть в театре
лекцию о Рыбе. Он скоро покорился и сумел развлечь и наставить своих
слушателей не хуже любого записного лектора. Пересказывать эту лекцию мы тут
не станем, а кому она любопытна, тех приглашаем на ближайшее собрание
Общества Пантопрагматиков, где председателем лорд Кудаветер и
вице-председателем лорд Склок. Там они получат о ней самое точное
представление.
В другие непогожие вечера кое-кого еще просили тоже что-нибудь почитать
или рассказать. Мистер Мифасоль прочитал лекцию о музыке, мистер Шпатель о
живописи; мистер Принс, хоть и не привычный читать лекции, сообщил об
устройстве дома и хозяйства во времена гомерические. Даже и мистер Грилл в
свой черед осветил суть философии эпикурейцев. Мистер Мак-Мусс, не возражая
против лекций перед ужином, разразился одной лекцией, но зато уж обо всем на
свете - о делах в отечестве и за его пределами, о морали, литературе,
политике. Коснулся он и Реформы {146}.
"Камень, который лорд Склок - сей Гракх реформы прежней и Сизиф реформы
новейшей {147} - столь трудолюбиво толкал к вершине горы, ныне лежит внизу,
в Долине тщеты. Ежели он вдруг опять достигнет вершины и свалится по другую
сторону, он непременно обрушится на преимущества класса образованного и все
их раздавит. Ибо у кого же достанет охоты мериться силою с чернью, которая
восторжествует? Тридцать лет назад лорд Склок приводил в пользу Реформы
веские доводы. Один довод был, что все требуют ее, и потому Реформа
необходима. Теперь на стороне лорда довод не менее веский: что все молчат о
Реформе, и тем больше будет ее негаданная милость. В первом случае уличная
логика была неодолима. Те, кто поджигали дома, бросали на проезжающие кареты
дохлых кошек и гнилые яйца и пользовались другими, подобными же методами
воспитания, неопровержимо доказывали, как им необходимо иметь представителей
в парламенте. Они своего добились, и кое-кто полагает, что парламент легко
обошелся бы и без них. Отец мой был ярым приверженцем Реформы. Неподалеку от
его жилища в Лондоне было место встреч клуба Знание - Сила. Члены клуба по
окончании сходок собирали камни по обочинам и швыряли их в окна
направо-налево, разбредаясь восвояси. На знамени их было начертано: "Вес
общественного мнения". Как только открывалось просвещенное собрание, отец
мой запирал ставни, но они затворялись изнутри и стекол не защищали. Однажды
поутру отец обнаружил между ставнями и стеклом весьма крупный и,
следственно, вполне весомый образец убеждающего гранита. Он сохранил его и
поставил на красивый пьедестал с надписью: "Вес общественного мнения". Он
поместил его над камином в библиотеке и, ежедневно его созерцая, излечился
от несчастной страсти к Реформе. Весь остаток дней он уже не говорил, как
бывало "народ, народ", а говорил только "чернь" и очень любил тот пассаж в
"Гудибрасе", где автор изобразил бунт черни в полном согласии с
новообретенным его разумением. Он сделал этот кусок гранита ядром многих
изысканий в политике. Г ранит я храню по сию пору и смотрю на него с
почтением, ибо обязан ему во многом своим воспитанием. И ежели, что,
впрочем, вряд ли возможно, снова начнется безумие из-за Реформы, я
позабочусь плотно закрыть ставни, защищаясь от "Веса общественного мнения"".
Преподобный отец Опимиан, когда и к нему обратились с просьбой помочь
обществу скоротать дождливый вечерок, сказал следующее:
- Лекция в прозе вроде тех, какие привык я произносить, вряд ли
окажется здесь ко времени и к месту. А почитаю-ка я вам лучше стишки,
которые сочинил на досуге, про безрассудство, с каким советчики нашептывают
властям нашим, чтобы рыцарское достоинство, отличие христианское, вдруг
даровалось евреям и язычникам; сами по себе они, быть может, фигуры весьма
почтенные и заслуживают всяческих отличий, но отчего же именно тех, что
существуют для христиан и для них одних только? Да, они делают деньги, и
всеми способами, противными истинному рыцарю. Прочитал я поэму двенадцатого
века Гю де Табаре {148} L'Ordene de Chevalerie, разница меня поразила, и вот
как постарался я передать свои впечатления:
Новое рыцарство
Сэр Аарон, сэр Моисей - биржевики,
Меняла-парс Джамрамаджи {149} по-щегольски
В доспехи рыцарских времен облачены,
И "три шара" на знамени и звон мошны.
И королева наша стоит невдалеке,
И Георгия святого меч в ее руке {150}
Трех чудных рыцарей окидывая взглядом,
Втолковывает смысл таинственных обрядов:
"Омылись вы, и ваш наряд молочно бел,
Вы смыли грязь и мрак греховных дел.
Теперь пускай проникнет в ваши души свет
И нестяжательства пусть прозвучит обет!
Багряный этот шарф наброшен на одежды
Как знамение крови - если вдруг невежды
Заденут веру или рыцарскую честь,
Руками вашими пускай вершится месть!
А этот шелк на туфлях земляного цвета
В напоминанье дан как добрая примета -
Из праха вышли мы и возвратимся в прах,
За веру стойте, чтоб восстать на небесах!
А этот меч, что ныне скрыли ножны.
Пускай предъявлен будет там, где должно.
Пусть ножны вмиг покинет, чтоб врага настичь,
Когда с небес святой Георгий кинет клич!
Сей пояс шелковый сияет белизной -
Знак сердца, славного своею чистотой!
Бросаться должен каждый, словно лев,
Вставая на защиту бедствующих дев!
Как шпорам золотым послушны скакуны,
Так будьте церкви вы послушные сыны!
Она вас призовет - ослушаться нельзя:
Бросайтесь на врагов, нещадно их разя!"
2
Представьте рыцарей, внимающих словам,
Сутулых, препоясанных и тут и там,
В шарфах, с мечами в ножнах, ярко блещут шпоры,
Они ответствуют, смиренны взоры:
"Хоть вашей милостью мы рыцарями стали,
Не манят нас бои, вой, крики, скрежет стали,
Наемников немало есть, поверьте,
За мзду готовых биться хоть до смерти!
С медведем и быком сразились - бог помог!
Пусть без когтей медведь, а бык безрог,
Но мощный наш удар был так рассчитан тонко,
Что вмиг принес нам славу "гадкого утенка"! {*}
Мы верные друзья враждующих сторон,
Дадим и тем и этим в долг хоть миллион!
Пусть лезут в драку - мы-то ни при чем:
Их гнева на себя вовек не навлечем!
А опекать девиц в их бедах нам негоже!
На государство наплевать, на церковь тоже!
Всегда чтим Выгоду, а биться - нет, шалишь,
Проценты нам, - вопим, - а праведнику шиш!"
Что змей и что святой Георгий? Тот для нас герой,
Кто держит акции - мы за того горой!
И чтоб на бирже пали цены, пусть сожрет
Георгия святого змей, а нам мошну набьет!
Храни, о боже, королеву! Если ж враг
Ей станет угрожать, то пусть подымут стяг
Не парс Джамрамаджи и не биржевики,
А вождь, как лев отважный, пусть ведет полки!
{* Слэнг биржи. Быками называют спекулянтов, играющих на повышение, а
медведями тех, кто играет на понижение. "Гадкий утенок" - это человек,
который не в состоянии заплатить разницу в ставках и поэтому вынужден
покинуть здание биржи вразвалочку. Патриотизм денежного рынка хорошо описан
Понсаром {151} в его комедии "Биржа", акт 2, сцена 3.
Альфред: Курс акций падает - ура! Когда
Он тихо вверх ползет - беда.
Делатур: Как бы успех, для Франции желанный,
Не обернулся бы бедой нежданной.
Альфред: Все биржа! Черт бы взял со всеми вместе!
Пустое брюхо, верь мне, глухо... к чести!
Играть я стану после брачной ночи,
Коль после Ватерлоо курс подскочит!
(Примеч. автора).}
ГЛАВА XIX
"ПИР". СНОШЕНИЯ С АМЕРИКОЙ. ЛЕКЦИИ ПОСЛЕ УЖИНА. ОБРАЗОВАНИЕ
Trincq est ung mot panomphee, celebre et
entendu de toutes nations, et nous signifie,
BEUVEZ. Et ici maintenons que non rire, ains
boyre est le propre de l'homme. Je ne dy boyre
simplement et absolument, car aussy bien
boyvent les bestes; je dy boyre vin bon et
fraiz.
Rabelais: V, c. 45 {*}
{* Слово trink, коим руководствуются все оракулы, известно и понятно
всем народам. и означает оно: "Пей!.." Мы здесь придерживаемся того мнения,
что не способность смеяться, а способность пить составляет отличительное
свойство человека, и не просто пить, пить все подряд - этак умеют и
животные, - нет, я разумею доброе холодное вино (ст. фр.). - Рабле.
Гаргантюа и Пантагрюэль. Кн. 5, гл. 45. (Пер. Н. Любимова).}
Одни гости оставались. Иные уезжали и возвращались. Среди последних и
мистер Мак-Мусс. Однажды по возвращении его лорд Сом сказал ему после ужина:
- Ну так как же, мистер Мак-Мусс, как вы полагаете, остался бы доволен
ваш Джек из Дувра, если б продолжил среди нас свои разыскания?
Мистер Мак-Мусс:
- Ни за что, милорд. Окажись он среди нас, он отчаялся бы и вовсе
забросил свои разыскания. Уж если к такому выводу пришел он в свое время, то
сейчас и подавно. Джек был весел и мудр. Веселья в нас убавилось, ну а
притязаний наших на мудрость Джек бы ни за что не признал.
Преподобный отец Опимиан:
- Он оказался бы в положении Ювенала, искавшего любви к отечеству там,
где повсюду встречал Катилину и нигде Катона или Брута {*}.
{* Et Catilinam
Quocumque in populo videas, quocumque sub axe:
Sed nec Brutus erit, nee avunculus usquam.
Juv. Sat. XIV, 41-43. (Примеч. автора).
[Катилину найдешь ты во всяком народе / В каждой стране и под небом
любым, - но нигде не увидишь / Брута {152}, нигде не найдешь его старого
дяди Катона... (лат.). - Ювенал. Текст взят с http://www.lit-bit.narod.ru/
