And Susan now begins to fear
Of sad mischances not a few,
That Johnny may perhaps be drowned;
Or lost, perhaps, and never found;
Which they must both for ever rue.
She prefaced half a hint of this
With, "God forbid it should be true!"
At the first word that Susan said
Cried Betty, rising from the bed,
"Susan, I'd gladly stay with you.
"I must be gone, I must away:
Consider, Johnny's but half-wise;
Susan, we must take care of him,
If he is hurt in life or limb" -
"Oh God forbid!" poor Susan cries.
"What can I do?" says Betty, going,
"What can I do to ease your pain?
Good Susan tell me, and I'll stay;
I fear you're in a dreadful way,
But I shall soon be back again."
"Nay, Betty, go! good Betty, go!
There's nothing that can ease my pain."
Then off she hies; but with a prayer
That God poor Susan's life would spare,
Till she comes back again.
So, through the moonlight lane she goes,
And far into the moonlight dale;
And how she ran, and how she walked,
And all that to herself she talked,
Would surely be a tedious tale.
In high and low, above, below,
In great and small, in round and square,
In tree and tower was Johnny seen,
In bush and brake, in black and green;
Twas Johnny, Johnny, every where.
And while she crossed the bridge, there came
A thought with which her heart is sore -
Johnny perhaps his horse forsook,
To hunt the moon within the brook,
And never will be heard of more.
Now is she high upon the down,
Alone amid a prospect wide;
There's neither Johnny nor his Horse
Among the fern or in the gorse;
There's neither Doctor nor his Guide.
"O saints! what is become of him?
Perhaps he's climbed into an oak,
Where he will stay till he is dead;
Or, sadly he has been misled,
And joined the wandering gipsy-folk.
"Or him that wicked Pony's carried
To the dark cave, the goblin's hall;
Or in the castle he's pursuing
Among the ghosts his own undoing;
Or playing with the waterfall."
At poor old Susan then she railed,
While to the town she posts away;
"If Susan had not been so ill,
Alas! I should have had him still,
My Johnny, till my dying day."
Poor Betty, in this sad distemper,
The Doctor's self could hardly spare:
Unworthy things she talked, and wild;
Even he, of cattle the most mild,
The Pony had his share.
But now she's fairly in the town,
And to the Doctor's door she hies;
Tis silence all on every side;
The town so long, the town so wide,
Is silent as the skies.
And now she's at the Doctor's door,
She lifts the knocker, rap, rap, rap;
The Doctor at the casement shows
His glimmering eyes that peep and doze!
And one hand rubs his old night-cap.
"O Doctor! Doctor! where's my Johnny?"
"I'm here, what is't you want with me?"
"O Sir! you know I'm Betty Foy,
And I have lost my poor dear Boy,
You know him-him you often see;
"He's not so wise as some folks be:"
"The devil take his wisdom!" said
The Doctor, looking somewhat grim,
"What, Woman! should I know of him?"
And, grumbling, he went back to bed!
"O woe is me! О woe is me!
Here will I die; here will I die;
I thought to find my lost one here,
But he is neither far nor near,
Oh! what a wretched Mother I!"
She stops, she stands, she looks about;
Which way to turn she cannot tell.
Poor Betty! it would ease her pain
If she had heart to knock again;
- The clock strikes three - a dismal knell!
Then up along the town she hies,
No wonder if her senses fail;
This piteous news so much it shocked her,
She quite forgot to send the Doctor,
To comfort poor old Susan Gale.
And now she's high upon the down,
And she can see a mile of road:
"O cruel! I'm almost threescore;
Such night as this was ne'er before,
There's not a single soul abroad."
She listens, but she cannot hear
The foot of horse, the voice of man;
The streams with softest sound are flowing,
The grass you almost hear it growing,
You hear it now, if e'er you can.
The owlets through the long blue night
Are shouting to each other still:
Fond lovers! yet not quite hob nob,
They lengthen out the tremulous sob,
That echoes far from hill to hill.
Poor Betty now has lost all hope,
Her thoughts are bent on deadly sin,
A green-grown pond she just has past,
And from the brink she hurries fast,
Lest she should drown herself therein.
And now she sits her down and weeps;
Such tears she never shed before;
"Oh dear, dear Pony! my sweet joy!
Oh carry back my Idiot Boy!
And we will ne'er o'erload thee more."
A thought is come into her head:
The Pony he is mild and good,
And we have always used him well;
Perhaps he's gone along the dell,
And carried Johnny to the wood.
Then up she springs as if on .wings;
She thinks no more of deadly sin;
If Betty fifty ponds should see,
The last of all her thoughts would be
To drown herself therein.
О Reader! now that I might tell
What Johnny and his Horse are doing
What they've been doing all this time,
Oh could I put it into rhyme,
A most delightful tale pursuing!
Perhaps, and no unlikely thought!
He with his Pony now doth roam
The cliffs and peaks so high that arc,
To lay his hands upon a star,
And in his pocket bring it home.
Perhaps he's turned himself about,
His face unto his horse's tail,
And, still and mute, in wonder lost,
All silent as a horseman-ghost,
He travels slowly down the vale.
And now, perhaps, is hunting sheep,
A fierce and dreadful hunter he;
Yon valley, now so trim and green,
In five months' time, should he be seen,
A desert wilderness will be!
Perhaps, with head and heels on fire,
And like the very soul of evil,
He's galloping away, away,
And so will gallop on for aye,
The bane of all that dread the devil!
I to the Muses have been bound
These fourteen years, by strong indentures:
О gentle Muses! let me tell
But half of what to him befell;
He surely met with strange adventures.
О gentle Muses! is this kind?
Why will ye thus my suit repel?
Why of your further aid bereave me?
And can ye thus unfriended leave me
Ye Muses! whom I love so well.
Who's yon, that, near the waterfall,
Which thunders down with headlong force,
Beneath the moon, yet shining fair,
As careless as if nothing were,
Sits upright on a feeding horse?
Unto his horse-there feeding free,
He seems, I think, the rein to give;
Of moon or stars he takes no heed;
Of such we in romances read:
- 'Tis Johnny! Johnny! as I live.
And that's the very Pony, too!
Where is she, where is Betty Foy?
She hardly can sustain her fears;
The roaring waterfall she hears,
And cannot find her Idiot Boy.
Your Pony's worth his weight in gold:
Then calm your terrors, Betty Foy!
She's coming from among the trees,
And now all full in view she sees
Him whom she loves, her Idiot Boy.
And Betty sees the Pony too:
Why stand you thus, good Betty Foy?
It is no goblin, 'tis no ghost,
Tis he whom you so long have lost,
He whom you love, your Idiot Boy.
She looks again - her arms are up -
She screams - she cannot move for joy;
She darts, as with a torrent's force,
She almost has o'erturned the Horse,
And fast she holds her Idiot Boy.
And Johnny burrs, and laughs aloud;
Whether in cunning or in joy
I cannot tell; but while he laughs,
Betty a drunken pleasure quaffs
To hear again her Idiot Boy.
And now she's at the Pony's tail,
And now is at the Pony's head, -
On that side now, and now on this;
And, almost stifled with her bliss,
A few sad tears does Betty shed.
She kisses o'er and o'er again
Him whom she loves, her Idiot Boy;
She's happy here, is happy there,
She is uneasy every where;
Her limbs are all alive with joy.
She pats the Pony, where or when
She knows not, happy Betty Foy!
The little Pony glad may be,
But he is milder far than she,
You hardly can perceive his joy.
"Oh! Johnny, never mind the Doctor;
You've done your best, and that is all:"
She took the reins, when this was said,
And gently turned the Pony's head
From the loud waterfall.
By this the stars were almost gone,
The moon was setting on the hill,
So pale you scarcely looked at her:
The little birds began to stir,
Though yet their tongues were still.
The Pony, Betty, and her Boy,
Wind slowly through the woody dale;
And who is she, betimes abroad,
That hobbles up the steep rough road?
Who is it, but old Susan Gale?
Long time lay Susan lost in thought;
And many dreadful fears beset her,
Both for her Messenger and Nurse;
And, as her mind grew worse and worse,
Her body - it grew better.
She turned, she tossed herself in bed,
On all sides doubts and terrors met her;
Point after point did she discuss;
And, while her mind was fighting thus,
Her body still grew better.
"Alas! what is become of them?
These fears can never be endured;
I'll to the wood." - The word scarce said,
Did Susan rise up from her bed,
As if by magic cured.
Away she goes up hill and down,
And to the wood at length is come;
She spies her Friends, she shouts a greeting;
Oh me! it is a merry meeting
As ever was in Christendom.
The owls have hardly sung their last,
While our four travellers homeward wend;
The owls have hooted all night long,
And with the owls began my song,
And with the owls must end.
For while they all were travelling home,
Cried Betty, "Tell us, Johnny, do,
Where all this long night you have been,
What you have heard, what you have seen:
And, Johnny, mind you tell us true."
Now Johnny all night long had heard
The owls in tuneful concert strive;
No doubt too he the moon had seen;
For in the moonlight he had been
From eight o'clock till five.
And thus, to Betty's question, he
Made answer, like a traveller bold,
(His very words I give to you,)
"The cocks did crow to-whoo, to-whoo,
And the sun did shine so cold!"
- Thus answered Johnny in his glory,
And that was all his travel's story.
СЛАБОУМНЫЙ МАЛЬЧИК
Уж смерклось. Ровный свет луны
Лежит на рощах и лугу.
Бог весть откуда гулкий клич
Подруге шлет угрюмый сыч.
Тоскливо в лунной тишине
"Угу!" - плывет - "Угу-у! Угу-у!".
Что так спешишь, что так дрожишь,
Что не в себе ты, Бетти Фой?
Зачем на пони водружен
Бедняжка слабоумный Джон,
Сыночек горемычный твой?
Уж все в округе спят давно.
Сними, сними его с седла!
Он горд, он радостно мычит;
Но, Бетти! он ли вдруг помчит
Сквозь сумрак вешний, как стрела?
Но Бетти знает лишь одно:
В беде соседка, Сьюзен Гей;
Она стара, она больна,
Совсем одна живет она,
И очень худо нынче ей.
А рядом ни души живой,
Ни дома на версту вокруг.
Кто вразумит их в эту ночь,
Как старой Сьюзен им помочь,
Чем облегчить ее недуг?
Они одни, темно кругом,
И мужа Бетти дома нет:
Он дровосек; в соседний дол
Вчера он лес валить ушел.
Что делать им? Кто даст ответ?
И Бетти пони своего
Тогда выводит со двора.
Конек тот всюду и везде -
Что на кормежке, что в узде -
Являл отменно смирный нрав.
Оседлан добрый пони вмиг,
И - случай видан ли такой? -
В дорогу Бетти снаряжен
Бедняжка слабоумный Джон,
Ее сыночек дорогой.
Вниз по долине, через мост
Пускай он в город мчит скорей.
У церкви доктор там живет,
Пускай его он позовет,
А то помрет ведь Сьюзен Гей.
Не нужно Джонни ни хлыста,
Ни острых шпор, ни света дня.
Лишь веткой остролиста он
Размахивает, возбужден,
Над холкой своего коня.
Полна тревог, полна забот,
Внушала долго сыну мать,
Какой держать он должен путь,
Где вправо, влево где свернуть,
Как мест опасных избегать.
А самой главной из забот
Была: "Сынок, потом домой!
Нигде не жди, нигде не стой,
Позвал врача - и враз домой.
Ты понял, Джон, разумник мой?"
И Джонни радостно в ответ
Мычит, кивает, в путь готов,
Уздечку дергает, спеша.
И материнская душа
Ответ тот поняла без слов.
Хоть Бетти впору их вернуть,
Она сдержала свой порыв,
Лошадке легкий дав шлепок.
И вот уж тронулся конек,
И Бетти вслед глядит, застыв.
Но только тронулся конек, -
Бедняжка слабоумный Джон! -
От счастья сам он стал не свой,
Не шевельнет рукой-ногой,
Уздечку еле держит он.
В руке поникшей остролист
Застыл недвижен; в вышине
Над лесом мартовским луна
Не так тиха, не так нема,
Как этот мальчик на коне.
Все ликовало, пело в нем.
Так с полверсты проехал он,
Забыв и повод под рукой,
И что наездник он лихой, -
Он счастлив, счастлив, счастлив Джон!
А мать стояла у ворот,
Собой горда, сынком горда,
И все ему смотрела вслед:
Уж так спокоен он в седле,
Так выправка его тверда!
Его молчанье - добрый знак:
Доедет, Бог его хранит.
Вот он свернул направо в лес,
Совсем из вида уж исчез,
А Бетти все вослед глядит.
Вон песню замурчал свою,
В тиши ночной она слышна -
Журчит, как мельничный ручей.
И конь под ним овцы смирней -
И ночь уж Бетти не страшна.
Теперь - утешить Сьюзен Гей:
В пути гонец их удалой.
Кричат сычи, кричат в ночи,
А Джонни "тру-тру-тру" мурчит -
Беспечный всадник под луной.
И пони с Джонни заодно:
Добрей конька в округе нет.
Что б ни пришлось ему снести,
Он будет так же добр и тих,
Хоть проживи он тыщу лет.
Но он и мыслит! А уж тут
Шаг замедляется вдвойне.
Он Джонни знает; но сейчас
Он с толку сбит; на этот раз
Все так там странно, на спине!
Так движутся они сквозь лес,
По лунным тропам в лунный дол.
У церкви доктор там живет,
Его-то Джон и позовет,
Чтоб к хворой Сьюзен он пришел.
А Бетти, сидя при больной,
О Джонни все заводит речь:
Что уж вот-вот вернется он,
И как он храбр, и как умен, -
Чтоб Сьюзен хоть чуть-чуть отвлечь.
И Бетти, сидя при больной,
За ней заботливо следит:
То хлеб, то ковш придвинет к ней -
Как будто лишь о Сьюзен Гей
Сейчас душа у ней болит.
Но глянем глубже ей в глаза:
От нас, бедняжке, ей не скрыть,
Что счастьем, гордостью она
В минуту эту так полна,
Что всем готова их дарить.
И все же отчего порой
Она глядит в окно тайком?
То речь ведет - то смолкнет вдруг,
Как будто ловит каждый звук
В лесу безмолвном за окном.
Все громче стонет Сьюзен Гей.
А Бетти ей: "Сейчас, сейчас.
Луна ясна, они в пути,
Они вот-вот должны прийти.
Уж на дворе десятый час".
Но стонет, стонет Сьюзен Гей.
Вон и одиннадцать уж бьет.
А Бетти все свое твердит:
"Луна ясна, они в пути,
Они появятся вот-вот".
Приблизился полночный час.
Луна по-прежнему ясна,
Льет на округу ровный свет.
А доктора все нет и нет,
И бедной Сьюзен не до сна.
А Бетти? Час назад она
Бранилась в шутку: "Вот лентяй!
Замешкался в пути, видать.
Теперь ему несдобровать -
Получит знатный нагоняй!"
Но час прошел, а Джонни нет;
Теперь уж не до шуток ей.
Его все нет. Что с ним стряслось?
Он ждет там доктора небось.
Забот так много у врачей.
Все громче стонет Сьюзен Гей.
Что делать Бетти? Как ей быть?
Бежать ли в лес сынка искать -
Иль при больной сидеть и ждать?
Кто ей подскажет, как ей быть?
Уж время за полночь давно,
А доктор к Сьюзен не спешит.
Плывет над лесом лунный свет,
А Джонни нет, и пони нет,
А Бетти все с больной сидит.
Да и больной не по себе -
Не перечесть тут страхов всех.
Вдруг утонул, пропал в пути,
Вдруг и следов уж не найти?
Какой на душу ляжет грех!
И лишь она сказала вслух -
Шепнула: "Упаси Господь!", -
Как Бетти, словно враз решась,
Рывком со стула поднялась,
Себя не в силах побороть.
"Ах, Сьюзен, я пойду за ним!
Пойду! уж ты не обессудь!
Ведь он еще дитя, наш Джон,
Да и головкой не силен.
Теперь блуждает где-нибудь.
Пойду! Я мигом обернусь!
Но коль совсем тебе невмочь,
То я останусь, так и быть.
Что дать тебе, чем пособить?
О Боже правый! Ну и ночь!" -
"Иди, голубушка, иди!
Я потерплю, достанет сил".
И Бетти птицей за порог,
С молитвой Богу, чтоб помог,
Чтоб Сьюзен Гей он охранил.
И вот спешит она сквозь лес,
По лунным тропам в лунный дол...
Но о пути о том рассказ
Не сократить ли мне сейчас?
Лишь скуку б он на всех навел.
Все, все, что ловит жадный взор:
И строй стволов, и вязь ветвей,
И донный мрак, и лунный блик, -
Все ей являет Джонни лик,
Повсюду Джонни мнится ей.
Вот шаткий мост через ручей -
И новой мукой мысль полна:
Он слез с коня, вступил в затон -
Достать луну тянулся он, -
А в этом месте глубь без дна.
Вот на холме она; застыв,
Глазами обегает дол.
Но среди рощ, средь ивняка -
Ни Джонни, ни его конька,
Весь лунный дол и пуст и гол.
"Отцы святые! Может, он,
Увлекшись чем, залез в дупло,
Задохся там? Забрел, блажной,
К цыганам, и его с собой
Бродяжье племя увело?
Иль этот пони, карла злой,
Его к кикиморам завел?
Иль в тот он замок нежилой
Попал, где вьется духов рой,
Погибель там свою нашел?"
Увы, в сердцах она упрек
Шлет и бедняжке Сьюзен Гей:
Не захворай она не в срок,
Он был бы с ней, ее сынок,
Утехой до скончанья дней.
Сама от горя не своя,
Она и доктора корит.
Потом конька настал черед -
Хоть нравом так уж кроток тот,
Что мухе зла не причинит.
Вот домик докторский; она
Бежит к дверям его в слезах.
А за спиною город лег,
Он так широк, в нем сто дорог -
И тишь, как в небесах.
Стучится в докторскую дверь,
Стучит, зовет и так и сяк.
Тот высунулся из окна,
Моргает, щурится со сна
И поправляет свой колпак.
"Где Джонни, доктор, мой сынок?" -
"Ты что шумишь в столь поздний час?" -
"Простите, сэр. Я Бетти Фой.
Пропал сыночек бедный мой,
Его видали вы не раз.
Он... слабоват чуток умом".
А тот сердито ей в ответ:
"Да что мне до его ума?
В своем ли ты уме сама?"
Хлоп ставней - и его уж нет.
"Ох, горе мне! Хоть помирай! -
Запричитала Бетти Фой. -
Где мне его теперь искать?
Несчастней есть ли в мире мать?
Пропал, пропал сыночек мой!"
Мутится ум - куда теперь,
В тот темный дол? Безжизнен он
И пуст, куда ни посмотри.
И бой часов - пробило три! -
Звучит, как похоронный звон.
И вот - назад, в обратный путь.
И диво ль, что в беде своей,
Тоскою смертной сражена,
Забыла доктора она
Послать к бедняжке Сьюзен Гей?
Вот снова поднялась на холм.
Лишь дали мглистые кругом.
Куда теперь? Да и невмочь
Уже бежать ей. Что за ночь!
И ни одной души кругом.
Не слышен в чуткой тишине
Ни конский шаг, ни глас людской.
Лишь можно слышать - но не ей! -
Как меж полей бежит ручей,
Как травы всходят над землей.
Перекликаясь в синей мгле,
Все стонут, ухают сычи.
Так души тех, что влюблены,
Но злой судьбой разлучены,
Друг другу знак дают в ночи.
Вот пруд. И Бетти перед ним
Остановилась, вся дрожит:
Так тянет вниз ее вода!
О смертный грех! И от пруда
Она в смятенье прочь бежит.
И села наземь наконец,
И плачет, плачет в три ручья.
Теперь уж молит и конька:
"Ты привези домой сынка,
Скотинка добрая моя!
Уж я ль не холила тебя?
Не лучший ли тебе овес
В кормушку клала? Верно, ты
Сам заплутал средь темноты
И в дальний лес его увез?"
И птицею взметнулась вновь -
Стенать и мешкать ей не след!
Коль пруд ее на смертный грех
Чуть не навел, то мыслей тех
Сейчас уж и в помине нет.
Теперь, читатель, не пора ль
Нам взор на Джонни обратить?
Я медлю - дар мне тот ли дан?
Какой волнующий роман
Я в рифмы должен перелить!
Быть может, он с конем - как знать? -
Скитается меж горных скал,
С небесной вровень синевой,
Чтоб, с тверди сняв, принесть домой
Звезду, которую искал?
Или, к хвосту конька лицом
Разворотясь, в себя ушел
И, думой чудною пленен,
Нем и недвижен едет он,
Как всадник-призрак, через дол?
Иль он охотник, дик и смел,
Гроза баранов, бич овец!
Вот тот лужок - неделек пять,
И вам его уж не узнать:
Дотла опустошен, вконец!
Иль демон он, исчадье зла,
Весь пламя с головы до пят;
Как вихрь он мчит, взметая прах,
Трусливым душам всем на страх,
Что перед дьяволом дрожат!
О Музы! Дале вас молю -
Ваш давний верный ученик:
Как, в меру дара моего,
Мне воссоздать хоть часть того,
Что испытал он, что постиг?
Но, Музы! Это ль мне ответ?
Ответ на всю мою любовь?
Вы отвернулись от меня,
Ни вдохновенья, ни огня
Дарить мне не хотите вновь!
Что ж... Кто вон там, в тени ветвей,
Где водопад взрывает тишь,
Застыл, как праздный пилигрим?
Беспечный всадник, а под ним
Пасется мирно конь-малыш.
На волю своего конька
Ездок, видать, отдался весь.
Что ночь ему и что луна?
Все как в романе - суть ясна:
Ведь это Джонни! Он и есть!
И пони с ним, приятель наш.
А что ж бедняжка Бетти Фой?
У ней на сердце все мрачней:
Шум водопада слышен ей,
Но Джонни - где же он, родной?
Глянь, кто у пони на спине!
Прочь все тревоги, Бетти Фой!
Смахни слезу, раздвинь кусты -
Кого вдали там видишь ты?
То он, сыночек твой родной!
Ну что ж к нему ты не спешишь?
Стоишь - застыла, Бетти Фой?
Не леший он, не призрак он,
Ведь это твой бедняжка Джон,
Сыночек неразумный твой!
И руки вскинула она -
Зашлась от радости - стрелой
Метнулась - чуть не сбила с ног
Лошадку: "Джонни, мой сынок,
Голубчик ненаглядный мой!"
А Джонни радостно мычит,
Потом залился смехом вдруг -
Лукавым, ласковым - как знать?
Но с жадностью впивает мать
Из уст родных малейший звук.
Вкруг пони мечется она,
То к морде, то к хвосту спешит;
Все в ней поет - а на глаза
Нет-нет и набежит слеза
И там печально так дрожит.
Но Джонни цел! Она его
Целует, гладит то и знай,
И вся сияет, и слегка
Сынка стыдится и конька -
Но радость бьет в ней через край!
И пони шлепает она,
И теребит, и шутит с ним.
А пони, может, тоже рад,
Но на восторги скуповат,
И вид его невозмутим.
"А доктор - Бог с ним, мой родной!
Бог с ним! Ты сделал все, что мог!" -
И за узду конька взяла
И прочь от места отвела,
Где пенился поток.
А звезды уж почти сошли
С небес, и над холмом луна
Бледнее полотна. В кустах
Уж слышно шевеленье птах,
Хоть песнь еще и не слышна.
Бредут они лесной тропой,
И каждый думой полн своей.
Но кто спешит навстречу им,
Заботой раннею гоним?
Она, старушка Сьюзен Гей!
Она о Джонни не могла
Забыть средь всех жестоких мук:
Куда, болезный, он пропал?
Все ближе страх к ней подступал,
И - отступал недуг.
В тревоге неотвязной ей
Чего-чего не мнилось вдруг!
И билась мысль, метался ум
В смятенном вихре этих дум -
И отступал недуг.
"Нет, муки этой мне не снесть!" -
И вот, не тратя лишних слов,
Она все силы напрягла,
С постели встала - и пошла,
Как бы на властный зов.
И вот бежит, все в ней дрожит -
Найти б их только удалось!
И вдруг вдали своих друзей
Завидела - и сердце в ней
От радости зашлось!
Бредут они домой сквозь лес,
И не перестает звучать
Сычей погудка под луной.
С нее рассказ я начал свой -
Уж ею и кончать.
Спросить решилась мать гонца:
"Так что ж ты не вернулся в срок?
Где ночкой темной ты плутал,
Что ты видал, что ты слыхал?
Скажи нам все как есть, сынок!"
А он, конечно, в эту ночь
Не раз слыхал сычиный зов,
И в небесах луну видал -
В подлунном мире он блуждал
Не зря аж целых семь часов.
И вот доподлинный ответ,
Что Бетти дал ее посол.
Он все сказал, как на духу:
"Петух - он пел: ку-гу-у! ку-гу-у!
От солнышка - ух, холод шел!"
Все рассказал наш молодец -
И тут истории конец.
LINES WRITTEN NEAR RICHMOND UPON THE THAMES, AT EVENING
How richly glows the water's breast
Before us, tinged with evening hues,
While, facing thus the crimson west,
The boat her silent course pursues!
And see how dark the backward stream!
A little moment past so smiling!
And still, perhaps, with faithless gleam,
Some other loiterers beguiling.
Such views the youthful Bard allure;
But, heedless of the following gloom,
He deems their colours shall endure
Till peace go with him to the tomb.
- And let him nurse his fond deceit,
And what if he must die in sorrow!
Who would not cherish dreams so sweet,
Though grief and pain may come to-morrow?
Glide gently, thus for ever glide,
О Thames! that other bards may see
As lovely visions by thy side
As now, fair river! come to me.
О glide, fair stream! for ever so,
Thy quiet soul on all bestowing,
Till all our minds for ever flow
As thy deep waters now are flowing.
Vain thought! - Yet be as now thou art,
That in thy waters may be seen
The image of a poet's heart,
How bright, how solemn, how serene!
Such as did once the Poet bless,
Who murmuring here a later ditty,
Could find no refuge from distress
But in the milder grief of pity.
Now let us, as we float along,
For _him_ suspend the dashing oar;
And pray that never child of song
May know that Poet's sorrows more.
How calm! how still! the only sound,
The dripping of the oar suspended!
- The evening darkness gathers round
By virtue's holiest Powers attended.
СТИХИ, НАПИСАННЫЕ ВЕЧЕРОМ У ТЕМЗЫ ВБЛИЗИ РИЧМОНДА
Как ярок отблеск встречных волн
В час летних сумерек, пока
На алый запад тихий челн
Стремит вечерняя река!
А позади растаял свет -
Улыбка краткого мгновенья!
И ловит движущийся вслед
Обманчивое отраженье.
Так юный думает певец,
Что красок этих вечен пир,
Пока в могиле, наконец,
С ним не исчезнет этот мир.
Хоть и умрет в печали он -
Пусть грезой тешится дотоле!
Кто ж не лелеял сладкий сон
В преддверье горечи и боли?
Струись же до скончанья лет,
О Темза, в блеске нежных волн,
Чтоб здесь мечтал другой поэт,
Как я, видений чудных полн!
Теки, прекрасная река,
Покуда тем же плавным ходом
И души наши на века
Не уплывут, подобно водам.
Нет, будь такою до конца,
Как ты сейчас явилась мне,
Затем что светлый дух певца
В твоей сияет глубине!
Сей дух благословил того,
Кто, сам нуждаясь в утешенье,
Оплакал брата своего
Последней песней сожаленья.
О Память, помолись со мной,
Челна остановивши бег,
Чтоб этой скорби ледяной
Другой поэт не знал вовек!
Какая тишь! Лишь капель звук,
С весла упавших! Мир в объятье
Вечерней тьмы, и все вокруг
Как в снизошедшей благодати.
EXPOSTULATION AND REPLY
"Why, William, on that old grey stone,
Thus for the length of half a day,
Why, William, sit you thus alone,
And dream your time away?
"Where are your books? - that light bequeathed
To Beings else forlorn and blind!
Up! up! and drink the spirit breathed
From dead men to their kind.
"You look round on your Mother Earth,
As if she for no purpose bore you;
As if you were her first-born birth,
And none had lived before you!"
One morning thus, by Esthwaite lake,
When life was sweet, I knew not why,
To me my good friend Matthew spake,
And thus I made reply:
"The eye - it cannot choose but see;
We cannot bid the ear be still;
Our bodies feel, where'er they be,
Against or with our will.
"Nor less I deem that there are Powers
Which of themselves our minds impress;
That we can feed this mind of ours
In a wise passiveness.
"Think you, 'mid all this mighty sum
Of things for ever speaking,
That nothing of itself will come,
But we must still be seeking?
"- Then ask not wherefore, here, alone,
Conversing as I may,
I sit upon this old grey stone,
And dream my time away."
УВЕЩЕВАНЬЕ И ОТВЕТ
"Скажи мне, Вильям, почему,
На сером камне сидя праздно,
Воображенью своему
Часы ты жертвуешь напрасно?
Читай! Нам в книгах явлен свет.
И чтоб не быть слепым и диким,
Учись у тех, кого уж нет,
Исполнись духом их великим.
Вокруг ты смотришь, как дитя,
Как будто, первенец творенья,
Природой создан ты шутя,
Без цели и предназначенья".
Так у озерных вод, в краю,
Где жизнь сладка и воздух светел,
Мне говорил мой друг Метью,
И вот что я ему ответил:
"Не выбирая, видит глаз.
Слух чуток не по приказанью.
Не спрашивают чувства нас,
Являясь вопреки желанью.
И, несомненно, силы есть,
Что дарят знанье нам благое
И сердцу посылают весть
В час созерцанья и покоя.
И если их несметный рой
Нас наполняет голосами,
И все дано само собой, -
Зачем должны искать мы сами?
Теперь, надеюсь, понял ты,
Мой милый друг, что не напрасно
Я время трачу на мечты,
На сером камне сидя праздно".
THE TABLES TURNED, AN EVENING SCENE ON THE SAME SUBJECT
Up! up! my Friend, and quit your books;
Or surely you'll grow double:
Up! up! my Friend, and clear your looks;
Why all this toil and trouble?
The sun, above the mountain's head,
A freshening lustre mellow
Through all the long green fields has spread,
His first sweet evening yellow.
Books! 'tis a dull and endless strife:
Come, hear the woodland linnet,
How sweet his music! on my life,
There's more of wisdom in it.
And hark! how blithe the throstle sings!
He, too, is no mean preacher
Come forth into the light of things,
Let Nature be your teacher.
She has a world of ready wealth,
Our minds and hearts to bless -
Spontaneous wisdom breathed by health,
Truth breathed by cheerfulness.
One impulse from a vernal wood
May teach you more of man,
Of moral evil and of good,
Than all the sages can.
Sweet is the lore which Nature brings;
Our meddling intellect
Mis-shapes the beauteous forms of things:-
We murder to dissect.
Enough of Science and of Art;
Close up those barren leaves;
Come forth, and bring with you a heart
That watches and receives.
ВСП НАОБОРОТ
Вечерняя сцена, посвященная той же теме
Встань! Оторвись от книг, мой друг!
К чему бесплодное томленье?
Взгляни внимательней вокруг,
Не то тебя состарит чтенье!
Вот солнце над громадой гор
Вослед полуденному зною
Зеленый залило простор
Вечерней нежной желтизною.
Как сладко иволга поет!
Спеши внимать ей! пенье птицы
Мне больше мудрости дает,
Чем эти скучные страницы.
Послушать проповедь дрозда
Ступай в зеленую обитель!
Там просветишься без труда:
Природа - лучший твой учитель.
Богатство чудное свое
Она дарует нам с любовью.
И в откровениях ее
Веселье дышит и здоровье.
Тебе о сущности добра
И человечьем назначенье
Расскажут вешние ветра,
А не мудреные ученья.
Ведь наш безжизненный язык,
Наш разум в суете напрасной
Природы искажают лик,
Разъяв на части мир прекрасный.
Искусств не надо и наук.
В стремленье к подлинному знанью
Ты сердце научи, мой друг,
Вниманию и пониманью.
OLD MAN TRAVELLING
ANIMAL TRANQUILLITY AND DECAY
A Sketch
The little hedgerow birds,
That peck along the roads, regard him not.
He travels on, and in his face, his step,
His gait, is one expression: every limb,
His look and bending figure, all bespeak
A man who does not move with pain, but moves
With thought. - He is insensibly subdued
To settled quiet: he is one by whom
All effort seems forgotten; one to whom
Long patience hath such mild composure given,
That patience now doth seem a thing of which
He hath no need. He is by nature led
To peace so perfect that the young behold
With envy, what the Old Man hardly feels.
I asked him whither he was bound, and what
The object of his journey; he replied
"Sir! I am going many miles to take
A last leave of my son, a mariner,
Who from a sea-fight has been brought to Falmouth,
And there is dying in a hospital."
СТРАНСТВУЮЩИЙ СТАРИК
ПОКОЙ И УМИРАНИЕ
зарисовка
Не возбуждая любопытства птиц,
Облюбовавших придорожный куст,
Он все идет - лицо его, шаги,
Походка выражают лишь одно:
И в сгорбленной фигуре, и в глазах
Таится не страдание, но мысль;
Он так упорно приучал себя
К бесстрастью, что при взгляде на него
Не помнишь об усильях; он из тех,
Кого долготерпенье привело
К столь кроткому смиренью, что ему
Терпеть уже не трудно. И покой
Его так совершенен, что юнец,
Завидуя, глядит ему вослед.
На мой вопрос, куда он держит путь,
С какою целью? - он ответил так:
"Иду я в Фелмут к сыну своему.
Он ранен был в сражении морском.
Сейчас в больнице умирает он,
И я хочу успеть проститься с ним".
THE COMPLAINT OF A FORSAKEN INDIAN WOMAN
When a Northern Indian, from sickness, is unable to continue his
journey with his companions, he is left behind, covered over with
deer-skins, and is supplied with water, food, and fuel, if the situation of
the place with afford it. He is informed of the track which his companions
intend to pursue, and if he be unable to follow, or overtake them, he
perishes alone in the desert; unless he should have the good fortune to fall
in with some other tribes of Indians. The females are equally, or still
more, exposed to the same fate. See that very interesting work Heame's
_Journey from Hudson's Bay to the Northern Ocean_. In the high northern
latitudes, as the same writer informs us, when the northern lights vary
their position in the air, they make a rustling and a crackling noise, as
alluded to in the following poem.
I
Before I see another day,
Oh let my body die away!
In sleep I heard the northern gleams;
The stars, they were among my dreams;
In rustling conflict through the skies,
I heard, I saw the flashes drive,
And yet they are upon my eyes,
And yet I am alive;
Before I see another day,
Oh let my body die away!
II
My fire is dead: it knew no pain;
Yet is it dead, and I remain:
All stiff with ice the ashes lie;
And they are dead, and I will die.
When I was well, I wished to live,
For clothes, for warmth, for food, and fire;
But they to me no joy can give,
No pleasure now, and no desire.
Then here contented will I lie!
Alone, I cannot fear to die.
III
Alas! ye might have dragged me on
Another day, a single one!
Too soon I yielded to despair;
Why did ye listen to my prayer?
When ye were gone my limbs were stronger;
And oh, how grievously I rue,
That, afterwards, a little longer,
My friends, I did not follow you!
For strong and without pain I lay,
Dear friends, when ye were gone away.
IV
My Child! they gave thee to another,
A woman who was not thy mother.
When from my arms my Babe they took,
On me how strangely did he look!
Through his whole body something ran,
A most strange working did I see;
- As if he strove to be a man,
That he might pull the sledge for me:
And then he stretched his arms, how wild!
Oh mercy! like a helpless child.
V
My little joy! my little pride!
In two days more I must have died.
Then do not weep and grieve for me;
I feel I must have died with thee.
O wind, that o'er my head art flying
The way my friends their course did bend,
I should not feel the pain of dying,
Could I with thee a message send;
Too soon, my friends, ye went away;
For I had many things to say.
VI
I'll follow you across the snow;
Ye travel heavily and slow;
In spite of all my weary pain
I'll look upon your tents again.
- My fire is dead, and snowy white
The water which beside it stood:
The wolf has come to me to-night,
And he has stolen away my food.
For ever left alone am I;
Then wherefore should I fear to die?
VII
Young as I am, my course is run,
I shall not see another sun;
I cannot lift my limbs to know
If they have any life or no.
My poor forsaken Child, if I
For once could have thee close to me.
With happy heart I then would die,
And my last thought would happy be;
But thou, dear Babe, art far away,
Nor shall I see another day.
ЖАЛОБА ПОКИНУТОЙ ИНДИАНКИ
На севере, если индеец, истощенный дорогой, не в силах следовать за
своим племенем, товарищи накрывают его оленьими шкурами и, снабдив водой,
пищей и, если возможно, топливом, оставляют одного. Ему говорят, каким путем
они намерены следовать, и если он слишком слаб, чтобы их догнать, - он
осужден на одинокую смерть в пустыне, разве что, по счастью, на него
набредет другое племя. Женщины наравне с мужчинами, если не чаще,
подвергаются этой участи. Смотри по этому поводу интереснейший труд Хирна
"Путешествие от Гудзонова залива к Ледовитому океану". В северных широтах,
сообщает тот же писатель, когда северное сияние меняет свое положение в
небе, оно издает сухой треск, о котором и упоминается в этой поэме.
I
Ужель мне видеть утро снова?
Я умереть давно готова,
Нет, я не сплю и не во сне
Я вижу вспышки в вышине,
Сиянью северному внемлю,
Я слышу треск его огней, -
Пришла пора покинуть землю,
Пришла пора расстаться с ней.
Ужель мне видеть утро снова?
Я умереть давно готова.
II
Костер погас. И я погасну.
К чему же плакать понапрасну?
Зола покрылась коркой льда,
Потух огонь мой навсегда.
Я вспоминаю, как, бывало,
О крове, пище и огне
И я просила, я мечтала, -
Теперь к чему все это мне?
С огнем погаснут все желанья, -
Я встречу смерть без содроганья.
III
Быть может, день-другой за вами,
Друзья, неверными шагами
Смогла б еще тащиться я...
К чему вы слушали меня!
Я так жалею, что молила
Меня оставить умирать,
Ко мне опять вернулись силы,
Могла б я в путь идти опять.
Но вы дорогою далекой
Уже ушли от одинокой.
IV
Мое дитя! Тебя, качая,
Несет отныне мать чужая,
Ты от родных оторван рук.
В твоих глазах сквозил испуг,
Быть может, гнев мужчины ранний,
Ты не хотел покинуть мать,
Рванулся ты запрячь ей сани,
Чтоб вместе путь с ней продолжать.
Но так беспомощно ручонки
Ты протянул на плач мой громкий.
V
Ты моя радость, мой малютка,
Здесь умирать одной так жутко,
Зато ты жив - и не жалей
О бедной матери твоей.
Слова когда бы улетали
С порывом ветра вам вослед -
Я умерла бы без печали,
Ждала б услышать ваш ответ.
Хочу сказать еще так много,
Но вы ушли своей дорогой.
VI
Тяжел ваш путь сквозь мрак морозный,
И вас нагнать еще не поздно
И на шатры взглянуть хоть раз,
Увидеть их в предсмертный час.
Погас костер во мгле холодной,
Вода замерзла, нет огня.
Сегодня ночью волк голодный
Унес всю пищу от меня.
Одна, одна в пустыне снежной,
Одна со смертью неизбежной.
VII
Кровь застывает в моих жилах,
Я шевельнуть рукой не в силах,
Жизнь прожита, и для меня
Навеки скрылся отблеск дня.
Дитя мое, когда б могла я
Прижать тебя к груди своей,
Я б умерла, благословляя
Конец своих недолгих дней.
Но ты не слышишь, ты далеко,
Я умираю одиноко.
LINES COMPOSED A FEW MILES ABOVE TINTERN ABBEY, ON REVISITING THE BANKS
OF THE WYE DURING A TOUR.
JULY 13, 1798
Five years have past; five summers, with the length
Of five long winters! and again I hear
These waters, rolling from their mountain-springs
With a soft inland murmur. - Once again
Do I behold these steep and lofty cliffs,
That on a wild secluded scene impress
Thoughts of more deep seclusion; and connect
The landscape with the quiet of the sky.
The day is come when I again repose
Here, under this dark sycamore, and view
These plots of cottage-ground, these orchard-tufts,
Which at this season, with their unripe fruits,
Are clad in one green hue, and lose themselves
'Mid groves and copses. Once again I see
These hedge-rows, hardly hedge-rows, little lines
Of sportive wood run wild: these pastoral farms,
Green to the very door; and wreaths of smoke
Sent up, in silence, from among the trees!
With some uncertain notice, as might seem
Of vagrant dwellers in the houseless woods,
Or of some Hermit's cave, where by his fire
The Hermit sits alone.
These beauteous forms,
Through a long absence, have not been to me
As is a landscape to a blind man's eye:
But oft, in lonely rooms, and 'mid the din
Of towns and cities, I have owed to them
In hours of weariness, sensations sweet,
Felt in the blood, and felt along the heart;
And passing even into my purer mind,
With tranquil restoration:-feelings too
Of unremembered pleasure: such, perhaps,
As have no slight or trivial influence
On that best portion of a good man's life,
His little, nameless, unremembered, acts
Of kindness and of love. Nor less, I trust,
To them I may have owed another gift,
Of aspect more sublime; that blessed mood,
In which the burthen of the mystery,
In which the heavy and the weary weight
Of all this unintelligible world,
Is lightened: - that serene and blessed mood,
In which the affections gently lead us on, -
Until, the breath of this corporeal frame
And even the motion of our human blood
Almost suspended, we are laid asleep
In body, and become a living soul:
While with an eye made quiet by the power
Of harmony, and the deep power of joy,
We see into the life of things.
If this
Be but a vain belief, yet, oh! how oft -
In darkness and amid the many shapes
Of joyless daylight; when the fretful stir
Unprofitable, and the fever of the world,
Have hung upon the beatings of my heart -
How oft, in spirit, have I turned to thee,
O sylvan Wye! thou wanderer thro' the woods,
How often has my spirit turned to thee!
And now, with gleams of half-extinguished thoughts
With many recognitions dim and faint,
And somewhat of a sad perplexity,
The picture of the mind revives again:
While here I stand, not only with the sense
Of present pleasure, but with pleasing thoughts
That in this moment there is life and food
For future years. And so I dare to hope,
Though changed, no doubt, from what I was when first
1 came among these hills; when like a roe
I bounded o'er the mountains, by the sides
Of the deep rivers, and the lonely streams,
Wherever nature led; more like a man
Flying from something that he dreads, than one
Who sought the thing he loved. For nature then
(The coarser pleasures of my boyish days,
And their glad animal movements all gone by)
To me was all in all. - I cannot paint
What then I was. The sounding cataract
Haunted me like a passion: the tall rock,
The mountain, and the deep and gloomy wood,
Their colours and their forms, were then to me
An appetite; a feeling and a love,
That had no need of a remoter charm,
By thought supplied, nor any interest
Unborrowed from the eye. - That time is past,
And all its aching joys are now no more,
And all its dizzy raptures. Not for this
Faint I, nor mourn nor murmur; other gifts
Have followed; for such loss, I would believe,
Abundant recompence. For I have learned
To look on nature, not as in the hour
Of thoughtless youth; but hearing often-times
The still, sad music of humanity,
Nor harsh nor grating, though of ample power
To chasten and subdue. And I have felt
A presence that disturbs me with the joy
Of elevated thoughts; a sense sublime
Of something far more deeply interfused,
Whose dwelling is the light of setting suns,
And the round ocean and the living air,
And the blue sky, and in the mind of man;
A motion and a spirit, that impels
All thinking things, all objects of all thought,
And rolls through all things. Therefore am I still
A lover of the meadows and the woods,
And mountains; and of all that we behold
From this green earth; of all the mighty world
Of eye, and ear, - both what they half create,
And what perceive; well pleased to recognise
In nature and the language of the sense,
The anchor of my purest thoughts, the nurse,
The guide, the guardian of my heart, and soul
Of all my moral being. Текст взят с http://www.lit-bit.narod.ru/
