Тут на кухне все девы - такие
рыбы - ma foi {ей-богу (фр.).}! И хоть бы один быль погоряшей, все холедный
и грюсный, как могила.
Его сиятельство мистер Лежебок:
- Да нет же, Сильвупле, это не рыба, не...
Сильвупле:
- Ни рыба ни мясо, сэр?
Его сиятельство мистер Лежебок:
- Нет, не то, это такое чудо-юдо...
Сильвупле:
- Чудо-юдо! А! Я поняль, сэр! Да мы только их и видим, с тех пор как
уехаль из города!
Его сиятельство мистер Лежебок:
- Однако, ты выпил больше, чем следовало.
Сильвупле:
- Нет, мосье. Меньше, чем следовало. Болетный воздух ошнь вреден? и я
попил с Вороном-дворецким для пользы здоровья.
Его сиятельство мистер Лежебок:
- Сильвупле! Я требую, чтоб ты был трезв.
Сильвупле:
- Oui, monsieur, я буду трезв, как преподобнейший брат Жан {48}.
Дворецкий чудо-юдо и так напилься, что сталь нем как рыба. Но я бы более
хотель деву-рыбу. Ах! Вспомнил песенку, как это... "Рыба хорош, когда
горяча, но горячая дева лучше леща!" (Уходит.)
Его сиятельство мистер Лежебок:
- Я потрясен. Никогда еще не видывал я каналью в таком состоянии. Но
позволите ли, мистер Астериас, задать вам вопрос о cui bono {для чего
(лат.).} трудов и средств ваших, затраченных на поиски русалки? Cui bono,
сэр, есть вопрос, какой я всегда беру на себя смелость задавать, когда вижу,
как кто-то очень о чем-то радеет. Сам я по природе синьор Пококуранте {49} и
желал бы знать, есть ли что на свете лучше и приятнее, нежели существовать и
ничего не делать.
Мистер Астериас:
- Я много путешествовал, мистер Лежебок, по берегам пустым и дальним, я
исколесил земли скудные и неприветливые. Я не бежал опасности, я претерпевал
труды, я изведал лишения. И притом испытал я радости, какие никогда б не
променял на то, чтоб существовать и ничего не делать. Я знал немало бед, но
не изведал худшей, под которой понимаю я все несчетные разновидности скуки:
хандру, досаду, ипохондрию, черную меланхолию, времяпрепровожденье,
разочарованье, мизантропию - и всю бесконечную чреду их следствий: капризы,
сварливость, подозрительность, ревность и страхи, которые равно заразили и
общество наше, и его словесность; и которые обратили бы человеческий разум в
Ледовитый океан, когда бы более человечные устремленья философии и науки не
сохраняли в нас чувств высших и побуждений ценнейших.
Его сиятельство мистер Лежебок:
- Вы, однако ж, изволите строго судить нашу модную литературу.
Мистер Астериас:
- Как же иначе, когда пираты, разбойники с большой дороги и прочие
разновидности обширного рода Душегубов - суть высший идеал деятельности
практической точно так как желчная и уничижающая мизантропия есть идеал
деятельности умственной. Насупленный лоб и загробный голос - необходимые
ныне признаки хороших манер. И зловещий, иссушающий, смертоносный сирокко,
дышащий нравственным и политическим отчаянием, несется теперь по всем
урочищам нашего Парнаса. Наука же спокойно следует своим путем, питая юность
восторгами чистыми и пылкими, зрелости доставляя труды спокойные и
благодатные, а старости даря воспоминания и несчетные темы для целительных и
ясных размышлений; и коль скоро жрец ее одаряем бескорыстным счастием
обогащать ум и множить благо общества, он стоит выше неверного людского
приговора, мирских волнений и превратностей судьбы. Природа - великое и
неистощимое его сокровище. Дни его не вмещают всех отпущенных ему радостей.
Скука бежит его дверей. В согласии с миром и собственным разумом, он сам
себе довлеет, радует всех вокруг и встречает свой закат как завершенье
долгого и благодатного дня {См. Дени Монфор, "Естественная история
моллюсков: общие соображения", с. 37, 38. (Примеч. автора).}. Его
сиятельство мистер Лежебок:
- Хотелось бы и мне так прожить, но, боюсь, я бы не вынес напряжения. К
тому же я закончил курс в колледже. Я ухитряюсь одолевать свой день, убивая
утро в постели, вечер в гостиных; переодеваясь и обедая в промежутках и
затыкая редкие дыры пустого времени с помощью легкого чтения. И в том милом
недружелюбии, за какое корите вы нынешнюю салонную литературу нашу, черпаю я
духовные силы для любимого моего занятия - ничегонеделания, ибо укрепляюсь в
мысли, что никто не достоин того, чтобы что-то для него делать.
Марионетта:
- Но не выдают ли себя невольно авторы подобных сочинений? Нет ли в них
противоречия? Ибо кто же, от души ненавидя и презирая свет, станет всякие
три месяца публиковать толстый том затем только, чтоб сообщить об этом?
Мистер Флоски:
- Тут есть тайна, которую я поясню туманным замечаньем. Согласно
Беркли, esse всех вещей есть percipi {50}. Они существуют постольку,
поскольку мы их ощущаем. Однако, оставя проблемы и частности, касаемые до
материального мира, материалистам, хилиастам {51} и антихилиастам, ибо
поистине этот вопрос нелегкий, обсуждаем теми, кто не в своем уме и чужд сей
теме {52} (поскольку лишь трансценденталисты не чужды ни этой, ни какой
другой теме), мы можем с полной уверенностью утверждать, что esse счастья
есть percipi. Они существуют постольку, поскольку мы его ощущаем. Элементы
радости и страданья нашего есть повсюду. Степень счастия, которым одаряет
нас любое обстоятельство или предмет, зависит от нашего настроения или
расположения. Вникните в смысл обычных оборотов - "дурное расположение
духа", "веселое настроение", и вы поймете, что истина, за которую я ратую,
общепринята.
(Мистер Флоски внезапно осекся; он понял, что невольно вторгся в
область здравого смысла.)
Мистер Пикник:
- В самом деле. Веселое настроение всюду находит повод для
удовольствия. В городе и в деревне, в обществе и наедине, в театре и в лесу,
средь шумной толпы и средь молчанья гор - всюду есть поводы для размышлений
и радости. Один вид радости - слушать музыку "Дон Жуана" в театре,
сверкающем огнями и блещущем нарядами красавиц; другой вид ее - плыть на
закате по лону мирных вод, в тиши, возмущаемой лишь всплесками весла.
Веселое настроение извлечет из того и другого радость, дурное расположение
духа и в том и другом сыщет лишь недостатки и сравненьями подкрепит свою
склонность к недовольству. Один собирает лишь розы, другой лишь крапиву на
своем пути. Одному дана способность наслаждаться всем, другой ничем не может
насладиться. Один живо ощущает все радости, какие ему даны; другой обращает
их в страданья, устремляясь к чему-то лучшему, которое оттого только лучше,
что ему не дано, а если было бы ему дано, не показалось бы лучшим. Эти
мрачные умы в жизни то же, что критики в литературе; они замечают лишь
изъяны, потому что глаза их закрыты для прекрасного. Критик из кожи лезет
вон, чтобы загубить нарождающийся гений; и ежели вопреки стараньям критика
он растет, тот его не замечает; а потом жалуется на упадок словесности.
Подобно ему, и враг общества хулит людские и общественные пороки, сам
ограждаясь от всего доброго и изо всех сил стараясь загубить счастие свое и
ближних. Мизантропия часто результат обманутого великодушия; но еще чаще
порождает ее заносчивая суетность, которая не в ладу с целым светом лишь за
то, что он ценит ее по заслугам.
Скютроп (Марионетте):
- Как, однако ж, строго! Человеческая природа прекрасна, но сейчас
переживает несчастливый период. Пылким умам остается только мучиться
недовольством. И в зависимости от того, верят они в улучшение человеческой
природы или нет, они либо впадают в отчаяние, либо обращаются к надежде.
Предел надежды - восторг, предел отчаяния - мизантропия; но источник их
один; так текут в разные стороны Северн и Ви, но обе берут начало в
Плинлимоне.
Марионетта:
- "И в обоих водятся лососи" {52а}, потому что сходство тут такое же
приблизительно, как между Македонией и Монмутом.
ГЛАВА VIII
На другой день Марионетта заметила в Скютропе волнение, которого
причины она не могла дознаться. Сначала хотелось ей верить, что оно вызвано
каким-то преходящим пустяком и через день-другой улетучится. Но вопреки ее
ожиданиям оно час от часу все возрастало. Она знала, что Скютроп весьма
склонен любить таинственность ради таинственности; точнее, он прибегал к
тайне для достижения своих целей, но избирал лишь те цели, какие требовали
тайны. Теперь же, казалось, на него обрушилось куда более таинственного, чем
допускала эта система, и покров тайны очень его стеснял. Все милые уловки
Марионетты утратили свою силу и не могли более ни взбесить его, ни утешить;
она поняла, что влияние ее уменьшилось, и это произвело в ней упадок духа и,
следственно, унылую сдержанность манер, каковая не могла укрыться от
внимания мистера Сплина; и этот последний, справедливо рассудив, что
исполнение его желаний, касаемых до мисс Гибель, есть вещь невозможная (и
день ото дня невозможней из-за отсутствия юной леди), постепенно начал
смиряться с мыслью о том, что дочерью его будет Марионетта.
Марионетта не раз тщетно пыталась вырвать у Скютропа его тайну; и,
наконец отчаявшись в этой затее, она решила узнать разгадку от мистера
Флоски, дражайшего друга Скютропа, чаще прочих допускаемого в неприступную
башню. Однако мистер Флоски более не показывался по утрам. Он углубился в
сочинение унылой баллады. И вот, когда тревога Марионетты победила чувство
благоприличия, она решилась сама пойти в покой, избранный им для занятий.
Она постучалась и, услышав "Войдите", переступила порог. Был полдень, и
солнце ярко сияло к великому неудовольствию мистера Флоски, который устранил
неудобство, затворив ставни и задернув занавеси. Он сидел у стола при свете
одинокой свечи и держал в одной руке перо, а в другой солонку, время от
времени посыпая фитиль солью, дабы свеча горела синим пламенем. Он поднял
"поэта взор в возвышенном безумье" {53} и устремил его на Марионетту, будто
она призрачная фея очарованных видений; затем с явственным страданьем
прикрыл глаза рукою, покачал головою, потер глаза, словно просыпаясь ото
сна, и с самой жалостной, самой достойной Джереми Тейлора печалью спросил:
- Чему обязан я сей нечаянной радостью, мисс О'Кэррол?
Марионетта:
- Простите, что помешала вам, мистер Флоски, но интерес, который я...
который вы выказываете моему кузену Скютропу...
Мистер Флоски:
- Прошу прощенья, мисс О'Кэррол. Я не выказываю интереса никому и
ничему на свете; каковая позиция, ежели вы вникнете в ее суть, есть высшее
проявление благороднейшего человеколюбия.
Марионетта:
- Совершенно верю вам, мистер Флоски; я не сильна в метафизических
тонкостях, однако ж...
Мистер Флоски:
- Тонкостях! Милая мисс Кэррол, с прискорбием вижу я, что вы разделяете
грубое заблуждение читающей публики, которую непривычное сочетание слов,
влекущее за собой сближение антиперистатических понятий, тотчас наводит на
мысль о сверхсофистической парадоксологии {54}.
Марионетта:
- Право же, мистер Флоски, меня оно на эту мысль не наводит. Я пришла к
вам с целью получить сведения...
Мистер Флоски (качая головой):
- Никто еще и никогда не приходил ко мне с подобной целью.
Марионетта:
- Я думаю, мистер Флоски... то есть я верю... то есть я полагаю, то
есть мне представляется...
Мистер Флоски:
- ... id est, cioe, c'est a dire {то есть (лат., ит., фр.).}, ваше "то
есть", если вы извините мою смелость, мисс О'Кэррол, к данному случаю
неприложимо. Думать - не то же, что верить, ибо вера во многих частностях
происходит от полного отсутствия, полного отрицания мысли и являет поэтому
самое здравое состояние разума; мысль и вера существенно отличны от
предположенья, а оно, в свою очередь, рознится от представленья. Различие
между предположеньем и представленьем - один из темнейших и важнейших
вопросов метафизики. Я написал семьсот страниц {55}, обещая разъяснить этот
вопрос, и слово мое так же верно, как банковский чек. Марионетта:
- Поверьте, мистер Флоски, метафизика интересует меня не более, чем
банковские чеки; и если бы вы могли снизойти до простой девушки и заговорить
понятным языком...
Мистер Флоски:
- Мне до вас снизойти! Не говорите так. Да знаете ли вы, что
разговариваете со скромнейшим из людей, который облекся в доспехи святости и
окутался, как простым плащом, одеждами смиренья?
Марионетта:
- У моего кузена Скютропа с недавних пор очень таинственный вид, и это
меня тревожит.
Мистер Флоски:
- Странно: ничто так не пристало человеку, как таинственный вид. На
таинственности зиждется все, что только есть прекрасного в поэзии, все, что
только есть священного в вере, все, что только есть невнятного в
трансцендентальной психологии. Я пишу балладу, где все тайна; она "из
вещества того же, что и сны сотворены" {56} и даже просто сотворена из сна;
ибо прошлой ночью я заснул, как всегда, над своею книгой, и мне приснился
чистый разум; во сне сочинил я пятьсот строк {57}; таким образом приснилась
мне моя баллада, и ныне я действую как сам себе Питер Пигва и сочиняю
балладу про свой сон, и она будет называться "Сон основы", потому что в ней
нет никакой основы {58}.
Марионетта:
- Я вижу, мистер Флоски, вы находите мое вторжение нелепым и в отместку
говорите вздор. (При слове "вздор" мистер Флоски так вздрогнул, что едва не
опрокинул стол.) Уверяю вас, я никогда б не посмела вас тревожить, если б
для меня не был так важен вопрос, какой я хочу вам задать. (Мистер Флоски
выслушал ее с мрачным достоинством.) Что-то тайно терзает душу Скютропа
(мистер Флоски промолчал). Он очень несчастлив... Мистер Флоски... Не знаете
ль вы причины... (Опять мистер Флоски промолчал.) Мне бы только узнать...
Мистер Флоски... нет ли кое-чего... чему можно помочь кое-чем... что
кое-кто... о ком я кое-что знаю... мог бы сделать.
Мистер Флоски (помолчав):
- Существует множество способов выведывать тайны. Самые испытанные,
теоретически рассмотренные и практически предложенные в философских романах
суть подслушивание под дверью, подглядывание в щелку, подбор ключей к
комодам и конторкам, чтение чужих писем, отпаривание облаток, поддевание
сургучной печати горячей проволокой - ни один из этих способов не
представляется мне приличным.
Марионетта:
- Неужто, мистер Флоски, вы могли заподозрить во мне склонность
заимствовать или поощрять подобные низости?
Мистер Флоски:
- Их, однако ж, рекомендуют, и со стройными доводами, сочинители
основательные и знаменитые в качестве простых и легких способов изучать
характеры и удовлетворять ту похвальную любознательность, которой цель -
постижение человеческой натуры.
Марионетта:
- Нравственные понятия, которые вы не одобряете, мне так же незнакомы,
как и метафизика, которую вы любите. Я лишь хотела с вашей помощью
дознаться, что стряслось с моим кузеном; мне тяжко видеть его в печали, и, я
думаю, для нее есть причина.
Мистер Флоски:
- А я так думаю, что для нее нет причины; печаль нынче в моде. Иметь
для нее причину было б куда как пошло; печалиться же без причин - есть
свойство гения; искусство тосковать из любви к тоске доведено в наши дни до
совершенства; и древнему Одиссею, показавшему блистательный пример мужества
в злоключениях действительных, пора уступить место герою современному,
являющему более поучительный образец унылого раздраженья от вымышленных бед.
Марионетта:
- Вы премного меня обяжете, мистер Флоски, если дадите мне простой
ответ на простой вопрос.
Мистер Флоски:
- Это невозможно, милейшая мисс О'Кэррол. Никогда еще в жизни не давал
я простого ответа на простой вопрос.
Марионетта:
- Знаете вы или нет, что случилось с моим кузеном?
Мистер Флоски:
- Сказать, что я не знаю, значило бы сказать, что я в чем-то несведущ;
но, избави бог, чтоб трансцендентальный метафизик, наделенный чистыми
дочувственными познаниями обо всем на свете и носящий в голове всю
геометрию, даже не заглянув в Эвклида {59}, впал в столь эмпирическое
заблуждение, как объявить себя в чем-то несведущим; сказать же, что я знаю,
значило б утверждать возможность несомненного и обстоятельного знания о
данной реальности, что, если вникнуть в природу факта и принять во внимание,
насколько по-разному одно и то же событие может быть освещено...
Марионетта:
- Воля ваша, мистер Флоски, вы либо ничего не знаете, либо решились
ничего мне не говорить; прошу прощенья за то, что без нужды вас потревожила.
Мистер Флоски:
- Милейшая мисс О'Кэррол, право же, я и сам от души бы рад вас
ободрить, но, если хоть одна живая душа сможет сообщить о том, что добилась
каких бы то ни было сведений о каком бы то ни было предмете от Фердинандо
Флоски, моя трансцендентальная репутация погибнет безвозвратно.
ГЛАВА IX
Скютроп час от часу делался более молчалив, таинствен и рассеян; и все
дольше пропадал у себя в башне. Марионетта в том усматривала явственные
признаки охлаждения нежной страсти.
Теперь они редко сходились по утрам наедине, а если это случалось, то,
когда она молчала в надежде, что он заговорит первым, он не произносил ни
звука; когда она пыталась завязать беседу, он едва ее поддерживал; когда же
она предлагала прямой вопрос, он отвечал коротко, уклончиво и принужденно.
Но даже при таком упадке духа веселость не совсем покинула Марионетту и
порой все еще ярко сияла в сумраке Кошмарского аббатства; и если вдруг она
замечала в Скютропе проблески неугасшей либо воротившейся страсти, страсть
ее терзать своего любовника тотчас брала верх над тоскою и склонностью, но
только не над любопытством, которого вовсе не желал он удовлетворять.
Веселость, однако ж, в большой мере была наигранна и обыкновенно исчезала,
как только исчезал обидчивый Стрефон {60}, которому назло она пускалась в
ход. Genius Loci, tutela {Гений места, покровитель (лат.).} Кошмарского
аббатства, дух черной меланхолии начал запечатлевать свою печать на
побледневших щеках ее. Скютроп заметил перемену, нежность вновь вспыхнула в
нем, и он уже изо всех сил старался утешить опечаленную деву, заверяя ее,
что мнимое безразличие вызвано было лишь тем, что он всецело погрузился в
мысли о весьма успешном плане преобразования человеческого общества.
Марионетта называла его неблагодарным, жестоким, бессердечным и упреки свои
сопровождала слезами и вздохами. Бедный Скютроп с каждой минутой делался
нежней и послушней и наконец бросился к ее ногам, восклицая, что никакое
соперничество красоты самой ослепительной, гения самого трансцендентального,
талантов самых утонченных и философии самой истинной не заставит его
отказаться от божественной Марионетты.
"Соперничество!" - подумала Марионетта и вдруг с видом самого ледяного
безразличия она сказала:
- Вы вольны, сэр, поступать как вам вздумается; прошу вас следовать
своим планам, меня не принимая в расчет.
Скютроп был потрясен. Куда девались любовь ее и отчаяние. Не поднимаясь
с колен, осыпая ее руку робкими поцелуями, он произнес с несказанной
печалью:
- Так вы не любите меня, Марионетта?
- Нет, - отвечала Марионетта с холодным самообладанием. - Нет.
Скютроп все еще недоверчиво смотрел на нее.
- Нет, - повторила она.
- О! Что ж, прекрасно! - сказал он, вставая. - Коли так, найдутся и
такие...
- Разумеется, найдутся, сэр. И неужели же вы думаете, что я не
разгадала ваших намерений, жестокое чудовище?
- Моих намерений? Марионетта!
- Да, ваших намерений, Скютроп. Вы явились сюда, чтоб со мной порвать,
но так, чтоб первое слово сказала я, а не вы, и тем хотели успокоить свою
жалкую совесть. Но не думайте, что вы уж очень много для меня значите. Вы
ничего для меня не значите. Ничего. И подите прочь. Я отвергаю вас. Слышите?
Подите прочь. Отчего же вы не уходите?
Скютроп пытался было возражать, но тщетно. Она настаивала на том, чтоб
он ее покинул, до тех пор, пока он в простоте своего сердца чуть было не
покорился. Когда он был уже у порога, Марионетта сказала:
- Прощайте. Скютроп оглянулся.
- Прощайте, Скютроп, - повторила она. - Вы меня более не увидите.
- Не увижу вас, Марионетта?
- Я уеду отсюда завтра, быть может, нынче же; и прежде чем мы снова
свидимся, один из нас будет уже обвенчан, а значит, все равно что умрет для
другого, Скютроп.
Внезапно изменившийся на последних словах голос и последовавшие за тем
рыданья словно электричеством пронзили чистосердечного юношу; и тотчас же
произошло полное примирение без всяких слов.
Иные ученые крючкотворы уверяют, будто у любви нет языка и что все
ссоры и несогласия любовников происходят от несчастливой привычки
употреблять слова там, где они невозможны; что любовь, будучи порождена
взглядами, то есть физиогномическим выражением сродства душ, через
постепенное нарастание знаков и символов нежности стремится к своему
вожделенному венцу; и следственно, для доказательства сродства душ не
понадобилось бы и единого слова, когда б неумолимое общество не громоздило
на пути любящих до того многочисленных препятствий в виде брачных контрактов
и церемоний, родителей и опекунов, адвокатов, ростовщиков-евреев и пасторов,
что не один отважный рыцарь (вынужденный для обладания плодом Гесперид
пробиваться сквозь толпу этих чудищ) либо тотчас отказался от всей затеи,
либо потерпел поражение, не достигнув счастья; и столько разговоров вдруг
ведется вокруг предмета, их не требующего и не терпящего, что робкий и
нежный дух любви часто упархивает вместе с крылатыми словами, против воли
навязанными ему в услугу.
В эту минуту дверь отворилась, и вошел мистер Сплин. Он сел рядом с
ними и сказал:
- Мне все понятно; и коль скоро все мы несчастливы делать то, что в
наших силах, то и не стоит труда усугублять несчастие друг друга; а потому с
божьим и моим благословением... - И, сказав это, он соединил их руки.
Скютроп не вполне приготовился к решительному шагу; он мог лишь
запинаясь промолвить:
- Право же, сэр, вы слишком добры...
И мистер Сплин удалился за мистером Пикником, дабы скрепить договор.
Уж не знаем, насколько справедлива теория о любви и языке, о которой
шла речь выше, верно одно, что, пока отсутствовал мистер Сплин, а длилось
это полчаса, Скютроп и Марионетта не обменялись ни единым словом.
Мистер Сплин воротился с мистером Пикником; того весьма обрадовали виды
такой блестящей партии для сироты-племянницы, которой он полагал себя в
некотором роде опекуном; и, как выразился мистер Сплин, осталось только
назначить день свадьбы.
Марионетта вспыхнула и промолчала. Скютроп тоже сперва помолчал, а
потом произнес неверным голосом:
- Сэр, ваша доброта подавляет меня; но, право же, к чему такая
поспешность?
Сделай это замечание девушка, от души или нет - ибо искренность не
важна в этих случаях, как, впрочем, и во всех других, согласно мистеру
Флоски, - сделай это замечание девушка, оно было бы совершенно comme il faut
{уместно, подобающе (фр.).}, но в устах молодого человека оно выходило уже
toute autre chose {совсем иначе (фр.).} и в глазах его возлюбленной,
конечно, выглядело самым возмутительным и неискупимым оскорблением.
Марионетта рассердилась, ужасно рассердилась, но скрыла свой гнев и сказала
спокойно и холодно:
- Разумеется, к чему такая поспешность, мистер Сплин? Поверьте, сэр,
мой выбор еще не сделан и даже, насколько я понимаю, склоняется в другую
сторону; да и время терпит, можно обо всем этом думать еще целых семь лет.
И, не дав никому опомниться, юная леди заперлась у себя в комнатах.
- Господи, Скютроп, - произнес мистер Сплин с совершенно вытянувшимся
лицом. - Поистине к нам сошел диавол, как замечает мистер Гибель. Я-то
думал, у вас с Марионеттой все слажено.
- Так оно и есть, сэр, - отвечал Скютроп и мрачно удалился к себе в
башню.
- Мистер Сплин, - сказал мистер Пикник, - я не вполне осознал, что тут
произошло.
- Причуды, брат мой Пикник, - сказал мистер Сплин. - Какая-то глупая
любовная размолвка, ничего более. Причуды, капризы, апрельские облачка.
Завтра же их разгонит ветер.
- Но если не так, - возразил мистер Пикник, - то эти апрельские облачка
сыграли с нами первоапрельскую шутку!
- Ах, - сказал мистер Сплин, - счастливый вы человек. Вы во всех
невзгодах готовы утешиться шуткой, сколь угодно скверной, лишь бы она была
ваша собственная. Я рад бы с вами посмеяться, чтоб доставить вам
удовольствие; но сейчас на сердце у меня такая печаль, что я, право, не могу
затруднять свои мышцы.
ГЛАВА X
В тот вечер, когда мистер Астериас заметил на берегу женскую фигуру,
которую он опознал как видимый знак его внутренних представлений 61 о
русалке, Скютроп, придя к себе в башню, нашел в своем кабинете незнакомца.
Окутанный плащом, тот сидел у его стола. Скютроп замер от неожиданности. При
его появлении незнакомец поднялся и несколько минут пристально смотрел на
него. Видны были лишь глаза незнакомца. Все остальное скрывали складки
черного плаща, придерживаемого на уровне глаз правой рукой. Как следует
разглядев Скютропа, незнакомец произнес:
- По лицу вашему я заключаю, что вам можно довериться, - сбросил плащ,
и изумленному взору Скютропа открылись женские формы и очертанья
ослепительной красоты и грации, длинные волосы цвета воронова крыла и
огромные карие глаза {62}, почти пугающей яркости, составлявшие разительный
контраст со снежной белизной. Платье на ней было чрезвычайно элегантно,
однако ж скроено на иностранный манер, так, словно и сама леди, и ее портной
происходили из стран чужих и дальних.
Конечно, страшно лицом к лицу
Было девушке встретить в ночном лесу
Такую страшную красу... {63}
Ибо, если одна молодая девушка непременно должна была испугаться, увидя
другую под деревом в полночь, то еще больше должен был испугаться молодой
человек, увидя в такой час девушку у себя в кабинете. Если логичность нашего
построения ускользает от читателя, нам остается лишь сожалеть о его тупости
и отослать его для более подробных разъяснений к трактату, который
намеревается писать мистер Флоски о категориях отношений, то есть о материи
и случайности, причине и следствии, действии и противодействии.
Скютроп, следственно, был - или должен был быть - испуган; во всяком
случае, он удивился; а удивление, хоть и не равносильно страху, тем не менее
шаг на пути к нему и как бы нечто промежуточное между уважением и ужасом,
согласно учению мистера Бэрка о степенях возвышенного {Это, видимо, не
совсем верно, ибо вся достопочтенная шайка господ-пенсионеров единодушно
признала, что мистер Бэрк {64} - лицо чрезвычайно возвышенное, в особенности
после того, как он запродал душу и предал отечество и весь род человеческий
за 1200 фунтов в год; однако ж, он вовсе не представляется нам страшным и
довольствуется весьма малой долей уважения сограждан, хоть и сумел вызвать
удивление во всех людях честных. Наш беспорочный лауреат (давший нам понять
что, если б не очищение священными узами брака, он так и помер бы
девственником) - второй возвышенный господин того же толка. Он очень многих
удивил, продавши свое первородство за испанскую похлебку {65}, но и сам его
Сосия {66} нимало его не уважает, хоть и считает, вероятно, имя его страшным
для врагов, когда, размахивая критико-поэтико-политическим томагавком, он
требует крови старых друзей. Но, в лучшем случае, он лишь политическое
пугало, соломенное чучело, смешное для всех, кто знает, из какого материала
оно сделано; а всего более для тех, кто его набивал и кто поставил его
Приапом стеречь золотые яблока продажности. (Примеч. автора).}.
- Вы удивлены, - сказала незнакомка. - Но отчего же? Если бы вы
встретили меня в гостиной и меня б вам представила какая-нибудь старуха, вы
бы ничуть не удивились. Так неужели же некоторая разница в обстановке и
отсутствие несущественного лица делают тот же предмет совершенно иным в
восприятии философа?
- Разумеется, нет, - отвечал Скютроп. - Но, когда определенный класс
предметов представляется нашему восприятию в неизменных связях и
определенных отношениях, то при внезапном появлении одного из предметов
класса вне привычного сопровожденья существенное различие отношений
неосознанно переносится на самый предмет и он, таким образом, представляется
нашему восприятию во всей странности новизны.
- Вы философ, - сказал леди. - И поборник свободы. Вы автор труда,
названного "Философическая гиль, или План всеобщего просветления
человеческого разума".
- Да, - отвечал Скютроп, согретый первым лучом славы.
- Я чужая в этой стране, - сказала она. - Я здесь всего лишь несколько
дней, но уже ищу прибежища. Меня жестоко преследуют. У меня нет друга,
которому могла бы я довериться; среди испытаний случай познакомил меня с
вашей статьей. Я поняла, что у меня есть хоть одна близкая душа в этой
стране, и решилась довериться вам.
- Но что должен я делать? - спросил Скютроп, все более поражаясь и
смущаясь.
- Я хочу, - отвечала она, - чтоб вы помогли мне отыскать место, где б я
могла укрыться от неустанных розысков. Раза два уже меня чуть не схватили, и
я не могу больше полагаться на собственную изобретательность.
"Без сомнения, - подумал Скютроп, - это один из моих золотых
светильников".
- Я построил, - сказал он, - в этой башне проход к галерее тайных
покоев в главном здании, и никому на свете его не обнаружить. Если вам
угодно остаться там на день и два, покуда я не сыщу для вас лучшего укрытия,
вы можете положиться на трансцендентального елевтерарха.
- Я полагаюсь только на себя. Я делаю, что мне вздумается, хожу, куда
мне вздумается, и пусть свет говорит, что хочет. Я достаточно богата, чтобы
бросить ему вызов. Он тиран бедных и слабых, но раб тех, кто недосягаем для
его оскорблений.
Скютроп осмелился спросить имя своей protegee.
- Что есть имя? - отвечала она. - Любое имя может служить для
распознаванья. Зовите меня Стеллой {67}. По лицу вашему я вижу, - прибавила
она, - что все происходящее представляется вам странным. Когда вы получше
меня узнаете, вы перестанете удивляться. Я не желаю быть сообщницей
закабаления моего пола. Я, как и вы, люблю свободу и провожу свои теории в
жизнь. Лишь тот раб слепой власти, кто не верит в собственные силы {68}.
Стелла поместилась в тайных покоях. Скютроп намеревался найти ей другое
прибежище, но ото дня ко дню откладывал свое намерение, а потом и вовсе о
нем позабыл. Юная леди ежедневно ему об этом напоминала, пока сама не
позабыла. Скютропу не терпелось узнать ее историю; но она ограничивалась
первоначальными сведениями о том, что спасается от жестокого преследования.
Скютропу вспомнился лорд К. и закон об иностранцах {69}, и он сказал:
- Раз вы не хотите называть своего имени, я полагаю, оно в портфеле у
адвоката.
Стелла, не понимая о чем речь, промолчала, а Скютроп, приняв молчание
за знак согласия, заключил, что укрывает мечтательницу, которую лорд
заподозрил в намерении захватить Тауэр и поджечь Государственный банк -
подвиги, столь же вероятные для юной красавицы, как и для пьяного сапожника
и знахаря, вооруженных лишь статейкой и парой дырявых чулок {70}.
Стелла в беседах со Скютропом обнаружила ум развитой и недюжинный,
полный нетерпеливых планов освобожденья и нетерпимости к мужскому засилью.
Она тонко ощущала всякие угнетенья, какие делаются под солнцем, и
воображенье живо рисовало ей картины несчетных несправедливостей, творимых
вечно во всех частях света, что придавало ее лицу столь глубокую
серьезность, словно улыбка ни разу не касалась ее уст. Она прекрасно знала
немецкий язык и литературу; и Скютроп с отрадой слушал, как читает она
наизусть из Шиллера и Гете, а также ее хвалы великому Спартаку Вейсхаупту,
бессмертному основателю секты иллюминатов {71} Скютроп обнаружил, то сердце
его обладает большею вместимостью, нежели он полагал, и не может быть
заполнено образом одной Марионетты. Образ Стеллы заполнил все пустоты и
начал уже теснить Марионетту со многих укреплений, оставляя, однако ж, за
нею главную цитадель. Судя по тому, что новая его знакомка назвалась чужим
именем Стеллы, он заключил, что она поклонница идей немецкой пьесы, носящей
это названье, и при случае завел с ней соответственный разговор; но, к
великому его удивлению, она принялась пламенно отстаивать единственность и
исключительность любви и объявила, что область чувств нераздельна и что
можно разлюбить и полюбить вновь, но сразу двоих любить отнюдь невозможно.
- Если уж я полюблю, - сказала она, - я буду любить безоглядно и
безмерно. Все превратности будут мне не страшны, все жертвы легки, все
препятствия нипочем. Но, любя так, я такой же любви пожелаю в ответ.
Соперницы я не потерплю, удачливой или нет - не важно. Я не буду ни первой,
ни второй - лишь единственной. Сердце, которое бьется для меня, должно
биться для меня одной, либо мне его вовсе ненадобно. Скютроп не смел
упомянуть имя Марионетты; боясь, как бы несчастливый случай не открыл ее
Стелле, он сам не знал, чего желать и чего пугаться, и жил в вечной горячке,
снедаемый противоречьем. Он уже не мог таить от себя самого, что влюблен
сразу в двух дев, являющих полную друг другу противоположность. Чаша весов
неизменно склонялась в пользу той прекраснейшей, что была у него перед
глазами, но и отсутствовавшую он никогда не мог забыть вполне, хотя степень
восхищенья и охлажденья всегда менялась соответственно вариациям внешних,
видимых проявлений внутренних, духовных прелестей его предметов. Меняя по
многу раз на дню общество одной на общество другой, он был как волан меж
двух ракеток и, получая меткие удары по нежному сердцу и порхая на крылышках
сверхвозвышенного разума, менял направление с частотой колебаний маятника.
Это становилось несносно. Тайны тут хватило бы на любого трансцендентального
романтика и на любого романтического трансценденталиста. Была тут и любовь,
доступная непосвященному и лишь посвященному уму. Возможность лишиться одной
из них казалось ему ужасна, но он трепетал от страха, что роковая
случайность может отнять у него обеих. Надежда убить сразу двух зайцев,
закрепленная старинной мудростью, приносила ему минуты утешения, однако ж
мысль о том, что бывает, когда за двумя зайцами погонишься, а также идея о
двух стульях куда чаще приходили ему на ум, и лоб его покрывался холодной
испариной. Со Стеллой он свободно предавался романтическим и философским
грезам. Он строил воздушные замки, и она снабжала башенками и зубцами
воображаемые строенья. С Марионеттой все было иначе: она ничего не знала о
мире и обществе помимо собственного опыта. Жизнь ее вся была музыка и
солнце, и она не понимала, зачем надобно тужить, когда все так чудесно. Она
любила Скютропа, сама не зная почему; она не всегда была уверена, что его
любит; нежность ее то убывала, то нарастала в обратном соотношении к его
чувствам. Умело доводя его до страстного порыва, она часто делалась и всегда
притворялась равнодушной; обнаружа, что холодность ее заразительна и что он
стал или притворился столь же безразличным, как она сама, она тотчас
удваивала свою нежность и поднимала его к вершинам страсти, откуда только
что его низвергла. И так, когда в его любви был прилив, в ее чувствах был
отлив, и наоборот. Случались и минуты тихих вод, когда взаимная склонность
сулила нерушимую гармонию, но лишь только успевал Скютроп довериться сладкой
мечте, а уж любовный челнок его возлюбленной затягивало водоворотом
какого-нибудь ее каприза и Скютропа несло от берега надежд в океан бурь и
туманов. Бедный Скютроп не успевал опомниться. Не имея возможности проверить
меру ее понимания беседами о темах общих и о любимых своих планах и всецело
предоставленный догадкам, он, как и всякий бы любовник на его месте, решил,
что она от природы наделена талантами, которые беспечно растрачиваются по
пустякам и что с замужеством пустое кокетство ее кончится и философия сможет
беспрепятственно влиять на нее. Стелла не кокетничала, не лукавила; общие
интересы живо ее занимали; поведение ее со Скютропом всегда бывало ровно,
вернее сказать, обнаруживало растущую внимательность, все более обещавшую
любовь.
ГЛАВА XI
Однажды, призванный к обеду, Скютроп нашел в гостиной друга своего
мистера Траура, поэта, знакомого ему по колледжу и пользовавшегося особой
благосклонностью мистера Сплина. Мистер Траур объявил, что готовится
покинуть Англию, но не может этого сделать, не бросив прощального взора на
Кошмарское аббатство и на глубоко чтимых друзей своих - скорбного мистера
Сплина, таинственного Скютропа, возвышенного мистера Флоски и страждущего
мистера Лежебока; и что всех их, а также мрачное гостеприимство
меланхолического прибежища будет он вспоминать с самым глубоким чувством, на
какое только способен его истерзанный дух. Каждый отвечал ему нежным
сочувствием, но излияния эти прервало сообщение Ворона о том, что кушать
подано.
Беседу, происходившую за бокалами вина, когда дамы удалились, мы
воспроизведем далее со всегдашней нашей тщательностью.
Мистер Сплин:
- Вы покидаете Англию, мистер Траур. Сколь сладостна тоска, с какою
говорим мы "прощай" старому приятелю, если вероятность свидеться вновь -
один против двадцати. Так поднимем же пенные бокалы за печальную дорогу и
грустью скрасим час разлуки.
Мистер Траур (наливая себе вина):
- Это единственный светский обычай, какого не забывает истомленный дух.
Его преподобие мистер Горло (наливая):
- Это единственная часть познаний, какую удерживает счастливо
преодолевший экзамены ум.
Мистер Флоски (наливая):
- Это единственный пластырь для раненого сердца.
Его сиятельство мистер Лежебок (наливая):
- Это единственный труд, какой стоит предпринимать.
Мистер Гибель (наливая):
- Это единственное противоядие против сильной ярости дьявола.
Мистер Пикник (наливая):
- Это единственный символ полной жизни. Надпись "Hic non bibitur"
{"Здесь не пьют" (лат.) {72}.} прилична лишь гробам.
Мистер Сплин:
- Вы увидите множество прекрасных развалин, мистер Траур; обветшалых
колонн, замшелых стен; множество безногих Венер и безголовых Минерв;
Нептунов, застрявших в песке; Юпитеров, перевернутых вверх тормашками;
множество дырявых Вакхов, исполняющих работу фонтанов; множество напоминаний
о древнем мире, в котором, чаю я, жилось куда лучше, чем в нынешнем; хотя,
что до меня лично, так мне не нужен ни тот ни другой, и я и за двадцать миль
никуда не двинусь, кто бы и что бы ни собирался мне показывать. Мистер
Траур:
- Я ищу, мистер Сплин. Мятущийся ум жаждет поисков, хотя найти - всегда
значит разочароваться. Неужто не манит вас к себе родина Сократа и Цицерона?
Неужто не стремитесь вы побродить средь славных развалин навеки ушедшего
величия?
Мистер Сплин:
- Нимало.
Скютроп:
- Право же, это все равно, как если бы влюбленный откопал погребенную
возлюбленную и упивался бы зрелищем останков, ничего общего с нею не
имеющих. Что толку бродить средь заплесневелых развалин, видя лишь
неразборчивый указатель к утерянным томам славы и встречая на каждом шагу
еще более горестные развалины человеческой природы - выродившийся народ
тупых и жалких рабов {73}, являющий губительный позор униженья и невежества?
Его сиятельство мистер Лежебок:
- Нынче модно за границу ездить. Я и сам было собрался, да вот, боюсь,
не вынесу напряжения. Разумеется, немного оригинальности и чудачества в иных
случаях не лишнее; но самый большой чудак и оригинал - англичанин, который
никуда не ездит.
Скютроп:
- Мне б вовсе не хотелось видеть страны, где не осталось никакой
надежды на обновление; в нас эти надежды не угасли; и полагаю, что тот
англичанин, который, благодаря своему дару, или рождению, или (как в вашем
случае, мистер Траур) и тому и другому вместе, имеет счастливую возможность
служить отечеству, пламенно борясь против его врагов, но бросает, однако ж,
отечество {74}, столь богатое надеждами, и устремляется в дальнюю страну,
изобильную лишь развалинами, полагаю, что тот англичанин поступает так, как
ни один из древних, чьи обветшалые памятники вы чтите, никогда б не поступил
на вашем месте.
Мистер Траур:
- Сэр, я поссорился с женой; а тот, кто поссорился с женой, свободен от
всякого долга перед отечеством. Я написал об этом оду {75}, и пусть читатель
толкует ее, как ему вздумается.
Скютроп:
- Уж не хотите ли вы сказать, что, поссорься с женою Брут, и он это мог
бы выставить причиной, когда б не захотел поддержать Кассия в его начинании?
И что Кассию довольно было б подобной отговорки?
Мистер Флоски:
- Брут был сенатор; сенатор и наш дорогой друг {76}. Но случаи
различны. У Брута оставалась надежда на благо политическое, у мистера Траура
ее нет. Да и как бы мог он питать ее после того, что увидел во Франции?
Скютроп:
- Француз рожден в сбруе, взнуздан и оседлан для тирана. Он то гордится
седоком, то сбрасывает его наземь и до смерти забивает копытами; но вот уже
новый смельчак вскакивает в седло и вновь понукает его бичом и шпорами.
Право же, не обольщаясь, мы можем уповать на лучшее.
Мистер Траур:
- О нет, я пережил свои упованья; что наша жизнь - она во всемирном
хоре - фальшивый звук, она анчар гигантский, чей корень земля, а крона -
небосвод, струящий ливни бед неисчислимых на человечество. Мы с юных лет
изнываем от жажды; до последнего вздоха нас манят призраки. Но поздно! Что
власть, любовь, коль мы не знаем счастья! Промчится все как метеор, и черный
дым потушит все огни {"Чайльд Гарольд", песнь 4, 74, 76 {77}. (Примеч.
автора).}.
Мистер Флоски:
- Бесподобные слова, мистер Траур. Блистательная, поучительнейшая
философия. Достаточно вам впечатлить ею всех людей, и жизнь поистине станет
пустыней. И, должен отдать должное вам, мне лично и нашим общим друзьям,
стоит только обществу оценить по заслугам (а я льщу себя надеждой, что к
этому оно идет) ваши понятия о нравственности, мои понятия о метафизике,
Скютроповы понятия о политике, понятия мистера Лежебока об образе жизни и
понятия мистера Гибеля о религии, - и результатом явится столь превосходный
умственный хаос, о каком сам бессмертный Кант мог только мечтать; и я
радуюсь от предвкушения.
Мистер Пикник:
- "Ей-богу, прапорщик, тут нечему радоваться" {78}. Я не из тех, кто
думает, будто наше общество идет ко благу через всю эту хандру и метафизику.
Контраст, какой являет оно с радостной и чистой мудростью древних, поражает
всякого, кто хоть несколько знаком с классической словесностью. Стремление
представить муки и порок как непременные свойства гения столь же вредно,
сколь оно ложно, и столь же мало имеет общего с классическими образцами, как
язык, каким обычно бывает оно выражено.
Мистер Гибель:
- Это беда наша. К нам сошел дьявол и одного за другим отнимает у нас
умнейших людей. Таков, видите ли, просвещенный век. Господи, Да в чем же тут
свет, просвещение? Неужто предки наши едва разбирали дорогу в свете тусклых
фонарей, а мы разгуливаем в ярких лучах солнца? В чем признаки света? Как их
заметить? Как, где, когда увидеть его, почувствовать, познать? Что видим мы
при этом свете такого, чего не видели бы наши предки и на что стоит
посмотреть? Мы видим сотню повешенных там, где они видели одного. Мы видим
пятьсот высланных там, где они видели одного. Мы видим пять тысяч колодников
там, где они видели одного. Мы видим десятки обществ распространения Библии
там, где они ни одного не видели. Мы видим бумагу там, где они видели
золото. Мы видим корсеты там, где они видели латы. Мы видим раскрашенные
лица там, где они видели здоровые. Мы видим, как дети мучатся на фабриках, а
они видели их за резвыми играми. Мы видим остроги там, где они видели замки.
Мы видим господ там, где они видели старейшин. Одним словом, они видели
честных мужей там, где мы видим лживых мерзавцев. Они видели Мильтона, а мы
видим мистера Винобери.
Мистер Флоски:
- Этот лживый мерзавец мой близкий друг {79}; сделайте одолжение,
оправдайте его. Конечно, он мошенник, ваша милость, потому я и прошу за
него.
Мистер Гибель:
- "Честные люди добрые" - было столь же принятое выражение, как ?????
??????? {добрый и хороший (греч.).} у афинян. Но давным-давно уже и людей
таких не видно, да и выражения не слышно.
Мистер Траур:
- Красота и достоинство - лишь плод воображения. Любовь сеет ветер и
бурю жнет {"Чайльд Гарольд", песнь 4, 123. (Примеч. автора).}. Отчаянно
обречен тот, кто хоть на мгновенье доверится самой зыбкой тростинке - любви
человеческой. Удел общества нашего - мучить и терпеть {Там же, песнь 3, 71.
(Примеч. автора).}.
Мистер Пикник:
- Скорее сносить и снисходить, мистер Траур, какой бы презренной ни
показалась вам эта формула. Идеальная красота не есть плод нашего
воображенья, это подлинная красота, переработанная воображеньем, очищенная
им от примесей, какими наделяет ее всегда наше несовершенное естество. Но
драгоценное всегда было драгоценно; тот, кто ждет и требует слишком многого,
сам виноват и напрасно винит природу человеческую. И во имя всего
человечества я протестую против этих вздорных и злых бредней. Ополчаться
против человечества за то, что оно не являет отвлеченного идеала, а против
любви за то, что в ней не воплощены все высокие грезы рыцарской поэзии, все
равно что ругать лето за то, что выпадают дождливые дни, или розу за то, что
она цветет не вечно.
Мистер Траур:
- Любовь рождена не для земли. Мы чтим ее, как чтили афиняне своего
неведомого Бога; но мучеников веры имена - сердец разбитых - рать
неисчислима, и взору вовеки не обнять форм, по которым томится измученный
усталый скорбный дух и за которыми устремляется страсть по тропам прелестей
обманных, где душистый аромат трав вреден и где из деревьев брызжет трупный
яд {Там же, песнь 4, 121, 136. (Примеч. автора) {80}.}.
Мистер Пикник:
- Вы говорите точно как розенкрейцер, готовый полюбить лишь сильфиду
{81}, не верящий в существование сильфид и, однако, враждующий с белым
светом за то, что в нем не сыскалось места сильфиде.
Мистер Траур:
- Ум отравлен собственною красотою, он пленник лжи. Того, что создано
мечтою художника, нет нигде, кроме как в нем самом {Там же, песнь 4, 122.
{Примеч. автора) {82}.}.
Мистер Флоски:
- Позвольте не согласиться. Творения художника суть средства воплощения
общепринятых форм в соответствии с общепринятыми образцами. Идеальная
красота Елены Зевксиса {83} есть средство воплощения подлинной красоты
кротонских дев.
Мистер Пикник:
- Но считать идеальную красоту тенью на воде и, подобно собаке из
басни, отбрасывая настоящее, гоняться за тенью - едва ли мудро и
позволительно гению. Примирять человека, каков бы он ни был, с миром, какой
бы он ни был, охранять и множить все, что есть в мире доброго, и разрушать
или смягчать зло, будь то зло нравственное или телесное, - всегда было целью
и надеждой величайших учителей наших, и это стремление украшает род
человеческий. И еще скажу, что высшая мудрость и высочайший талант неизменно
сочетались с весельем. Есть неоспоримые свидетельства тому, что Шекспир и
Сократ, как никто, умели веселиться. А те жалкие остатки мудрости и гения,
какие наблюдаем мы ныне, словно сговорились убивать всякое веселье.
Мистер Гибель:
- Как веселиться, когда к нам сошел дьявол?
Его сиятельство мистер Лежебок:
- Как веселиться, когда у нас расстроены нервы?
Мистер Флоски:
- Как веселиться, когда мы окружены читающей публикой, не желающей
понимать тех, кто выше нее?
Скютроп:
- Как веселиться, когда великие наши общие намерения поминутно
нарушаются мелкими личными страстями?
Мистер Траур:
- Как веселиться среди мрака и разочарованья?
Мистер Сплин:
- Скрасим же грустью час разлуки.
Мистер Пикник:
- Споемте что-нибудь шуточное.
Мистер Сплин:
- Нет. Лучше милую грустную балладу. Норфольскую трагедию {84} на мотив
сотого псалма.
Мистер Пикник:
- Шутку лучше.
Мистер Сплин:
- Нет и нет. Лучше песню мистера Траура.
Все:
- Песню мистера Траура.
Мистер Траур (поет):
Се огневица, Каина печать,
Болезнь души, что в глубине сокрыта.
Но вдруг она способна просиять
И в склепе Туллии {85}, среди гранита.
Ни с чем не схож незримый этот свет,
Сродни пыланью страшного недуга -
Сжигает радость, мир, сводя на нет
И тень покоя и участья друга.
Когда надежда, вера и любовь
Становятся лишь утреннею дымкой
И горстью праха - холодеет кровь,
Ты одинок пред светом-невидимкой.
Мерцаньем мысль и сердце вспоены,
Бредут за светляками до могилы.
Во мрак ночной всегда погружены
И попусту растрачивают силы.
Мистер Сплин:
- Восхитительно. Скрасим грустью час разлуки.
Мистер Пикник:
- А все же шутку бы лучше.
Его преподобие мистер Горло:
- Совершенно с вами согласен.
Мистер Пикник:
- "Три моряка".
Его преподобие мистер Горло:
- Решено. Я буду Гарри Гилл и спою на три голоса {86}.
Начинаем. Мистер Пикник и мистер Горло:
Кто же вы? Мы три моряка!
Посудина ваша чудна.
Полный вперед. Три мудреца.
Нам с моря виднее луна.
Льет свет она, и звезд полно.
Балласт наш - старое вино.
Балласт наш - доброе вино!
Эй, кто плывет там? Хмурый вид.
То старина Забота. К нам!
Мне путь Юпитером закрыт.
Я пролетаю по волнам.
Сказал Юпитер - тот, кто пьет,
Не знает никогда забот,
Не знает никаких забот.
Встречали бури мы не раз.
Поверь, нам не страшна вода.
Заговорен наш старый таз.
А влаге рады мы всегда.
Светит луна, и звезд полно.
Балласт наш - старое вино.
Балласт наш - доброе вино!
Песенка была столь мило исполнена, благодаря уменью мистера Пикника и
низкому триединому голосу его преподобия, что все против воли поддались
обаянию ее и хором подхватили заключительные строки, поднося к губам бокалы:
Светит луна, и звезд полно,
Балласт наш - доброе вино!
Мистер Траур, соответственно нагруженный, в тот же вечер ступил в свой
таз, вернее в бричку, и отправился бороздить моря и реки, озера и кандлы по
лунным дорожкам идеальной красоты {87}.
ГЛАВА XII
Покинув бутылку ради общества дам, мистер Лежебок, как обыкновенно, на
несколько минут удалился для второго туалета, дабы явиться пред прекрасными
в надлежащем виде. Сильвупле, как всегда помогавший ему в этом труде, в
чрезвычайной тревоге сообщил своему господину, что по аббатству ходят
привидения и больше уже нельзя в том сомневаться. Горничная миссис Пикник, к
которой Сильвупле с недавних пор питал tendresse {нежность (фр.).}, прошлой
ночью, как она сама сказала, до скончины напугалась по дороге в свою спальню
потому, что наткнулась на зловещую фигуру, вышагивающую по галереям в белом
саване и кровавом тюрбане. От страха она лишилась чувств, а когда пришла в
себя, вокруг было темно, а фигура исчезла.
- Sacre - cochon - bleu! {Черт возьми! (фр. искаж.).} - выкрикивал
Сильвупле страшные проклятья. - Я не хочу встречаться с revenant, с
призраком, ни за какое вино в мире!
- Сильвупле, - спросил его сиятельство мистер Лежебок, - видел я
когда-нибудь призраков?
- Jamais, мосье, никогда.
- Ну, так надеюсь, и впредь не приведется. Нервы у меня совсем
расстроены, и, боюсь, я не вынес бы напряжения. Ты расправь-ка мне шнурки на
корсете... ох уж эта плебейская привычка наедаться - да не так, талию мне
оставь. Ну, вот, хорошо. И я не желаю больше выслушивать историй о
призраках; я хоть во все это, положим, не верю, но слушать про это вредно, и
если ночью про такое вспомнишь, то может бросить в дрожь, особенно если
лунный свет упадет на твой собственный халат.
Его сиятельство мистер Лежебок, впредь запретив Сильвупле рассказывать
о призраках, однако ж все думал о том, что уже было ему рассказано; и коль
скоро мысль о призраках не шла у него из головы, когда он явился к чаю и
кофею и к обществу в библиотеке, он почти против воли спросил у мистера
Флоски, которого почитал он истинным оракулом, можно ли хоть в какой-то
степени доверять хоть какой-то истории о привидениях, хоть когда-нибудь
кому-нибудь являвшихся?
Мистер Флоски:
- Очень многим и в очень большой степени {88}.
Мистер Лежебок:
- Ах, право же, это пугает меня.
Мистер Флоски:
- Sunt geminae somni portae {Двое ворот открыты для снов (лат.) {89}.}.
Призраки проходят к нам двойными вратами - путем обмана и самообольщения. В
последнем случае призрак есть deceptio visus {обман зрения (лат.).}, зримый
дух, идея с силой ощущенья. Сам я видел много призраков. Полагаю, немногие
среди нас никогда не видели призраков.
Его сиятельство мистер Лежебок:
- Счастлив сообщить, что я, к примеру, никогда их не видывал.
Его преподобие мистер Горло:
- О призраках есть такие авторитетные свидетельства, что разве
отъявленный афей может в них не верить. Иов видел призрака, явившегося
только для того, чтобы задать ему вопрос, но не дождался ответа.
Его сиятельство мистер Лежебок:
- Потому что Иов слишком перепугался, чтобы ему отвечать.
Его преподобие мистер Горло:
- Духи являлись египтянам, когда Моисей наслал на Египет тьму {90}.
Эндорская волшебница вызвала дух Самуила {91}. Моисей и Илия явились на горе
Фаворе {92}. Злой дух был послан на войска Сеннахирима {93}, разбил их за
одну ночь.
Мистер Гибель:
- Говоря: "К вам сошел диавол в сильной ярости".
Мистер Флоски:
- Святой Макарий {94} расспросил череп, найденный в пустыне, и тот
поведал ему при многих свидетелях о событиях в преисподней. Святой Мартин
Турский, ревнуя успехам мнимого мученика, своего соперника {95}, соседнего
святого, вызвал его дух, и тот признался, что обитает в аду. Святой Жермен
{96}, путешествуя, выгнал из одного кабака большую компанию призраков,
которые каждую ночь располагались за табльдотом и отменно ужинали.
Мистер Пикник:
- Веселые призраки! И уж верно, все до одного монахи. В Париже такая же
точно компания забралась в погреб к мосье Свебаху {97}, живописцу; они
выпили у него все вино, а потом еще швыряли в голову ему пустые бутылки.
Его преподобие мистер Горло:
- Какая, однако, жестокость.
Мистер Флоски:
- Павсаний рассказывает {98}, что всякую ночь с поля Марафона неслось
конское ржанье и шум битвы; и тот, кто шел туда, чтоб послушать эти звуки,
жестоко платился за любопытство; тот же, кто ловил их случайно, оставался
невредим.
Его преподобие мистер Горло:
- Я и сам однажды видел привидение; у себя в кабинете, где никому,
кроме привидения, не пришло бы в голову меня искать. Три месяца я туда не
заходил и вот решил было заглянуть в Тилотсона {99}; открываю дверь и вижу:
почтенная фигура во фланелевом халате сидит у меня в кресле и читает моего
Джереми Тейлора. Фигура тотчас исчезла, и я тоже; и что это такое было и
чего оно хотело - до сих пор ума не приложу.
Мистер Флоски:
- То была идея с силой ощущения. Призраки редко воздействуют на два
чувства сразу; но в бытность мою в Девоншире мне достоверно подтвердили
следующую историю. Молодая женщина, чей жених был в море, возвращаясь
однажды вечером домой по пустынным полям, вдруг увидела своего любезного. Он
сидел у забора, мимо которого лежал ее путь. Первые чувства ее были
удивление и радость, но они исчезли при виде бледности и печали его лица и
уступили место тревоге. Она приблизилась к нему, и он сказал важным голосом:
"Око, видевшее меня, более меня не увидит. Глаза твои покоятся на мне, но я
не существую". И с этими словами он исчез, а потом оказалось, что в тот
самый день и час он погиб при кораблекрушении.
Все уселись в кружок и по очереди принялись рассказывать случаи с
призраками, не замечая, как летит время, покуда полночь языком своим
железным двенадцать не отсчитала {100}.
Мистер Пикник:
- Все эти анекдоты можно объяснить причинами психологическими. Легче
солдату, философу и даже святому испугаться собственной тени, нежели выйти
из гроба мертвецу. Авторы сочинений врачебных приводят тысячи доказательств
силы воображения. К особам нервического, слабого либо меланхолического
склада, истомленным горячкой, трудами или скудной пищей, легко являются
подстрекаемые собственной их фантазией духи, химеры, чудища, а также
предметы ненависти их и любви. Все мы почти, подобно Дон Кихоту, принимаем
ветряные мельницы за гигантов, а Дульцинею считаем сказочной принцессой,
всех нас морочит собственная наша фантазия, хоть и не все доходят до того,
что видят призраков или воображают себя чайниками {101}.
Мистер Флоски:
- Я лично с уверенностью могу сказать {102}, что видел слишком много
призраков, чтоб верить в их подлинное существование. Каких только не видывал
я призраков - то в образе почтенных старцев, встречавшихся мне в моих
полуденных блужданьях, то в образе прекрасных юных жен {103}, засматривавших
в полночь сквозь занавеси ко мне в спальню.
Его сиятельство мистер Лежебок:
- И оказывавшихся, без сомненья, "доступными и зренью и касанью" {104}.
Мистер Флоски:
- Напротив, сэр. Вспомните о чистоте моей. Я и друзья мои, в
особенности мой друг мистер Винобери, славны своей добродетелью {105}. Нет,
сэр, то были истинно неосязаемые духи. Я живу в мире призраков. Я и сейчас
вижу привиденье.
Мистер Флоски устремил взор на дверь. Все заглянули туда же. Дверь тихо
отворилась, и призрачная фигура, вся облаченная белым и в каком-то кровавом
тюрбане, вошла и медленно прошествовала по библиотеке. Как ни был мистер
Флоски привычен к призракам, это видение застало его врасплох, и он поспешил
к противуположной двери. Миссис Пикник и Марионетта с криком бросились за
ним следом. Его сиятельство мистер Лежебок, дважды повернувшись, сперва
свалился с софы, а затем под нее. Его преподобие мистер Горло вскочил и
кинулся бежать с такой живостью, что опрокинул стол на ногу мистеру Сплину.
Мистер Сплин взвыл от боли над самым ухом мистера Гибеля. Мистер Гибель
пришел в такое смятение, что вместо двери кинулся к окну, выпрыгнул из него
и по уши ушел в ров. Мистер Астериас и Водолей, подстерегавшие русалку,
услышав всплески, набросили на мистера Гибеля сеть и вытащили его на сушу.
Скютроп и мистер Пикник тем временем бросились к нему на выручку;
сопровождаемые слугами с веревками и факелами, прибежали они ко рву и
увидели, что мистер Астериас и Водолей пытаются высвободить из сети отчаянно
барахтающегося в ней мистера Гибеля. Скютроп застыл в изумленье, а мистер
Пикник, с одного взгляда поняв, что произошло и отчего, разразился
неудержимым хохотом; придя в себя, он сказал мистеру Астериасу:
- Да вы поймали рыбку в мутной воде!
Мистера Гибеля ужасно огорчила неуместная веселость; но мистер Пикник
умерил его гнев, доставши нож и разрубив сей гордиев узел рыболовной снасти.
- Вы видите, - сказал мистер Гибель, - вы видите, джентльмены, на моем
горестном примере неисчислимые доказательства нынешнего превосходства
дьявола в делах мира сего; и у меня нет сомнений в том, что сегодня нас
посетил сам Аполлион {106}, явившийся под чужой личиной только для того,
чтобы запугать меня нагромождением незадач. К вам сошел дьявол в сильной
ярости, зная, что немного ему остается времени.
ГЛАВА XIII
Мистера Сплина немало озадачивало, что, наведываясь в башню Скютропа,
он находил дверь всегда запертою и по нескольку минут ему приходилось
дожидаться, покуда его впустят; а тем временем он слышал за дверью тяжелый
раскатистый звук, будто ввозят телегу на мостовые весы, либо колотят катком,
либо изображают гром за сценой.
Сперва он не придал этому значенья, потом любопытство заговорило в нем,
и, наконец, однажды, вместо того чтоб постучаться, он, подойдя к двери,
тотчас приник ухом к замочной скважине и, подобно Основе из "Сна в летнюю
ночь", "усмотрел голос" {107}, который, как догадался он, принадлежал
женщине и, как он понял, не принадлежал Скютропу, ибо голос последнего, куда
более низкий, звучал в промежутках. Тщетно попытался он было различить в
разговоре хоть единое слово и, наконец отчаявшись, заколотил в дверь,
требуя, чтобы его немедля впустили. Голоса смолкли, послышались обычные
раскаты, дверь отворилась, и Скютроп оказался один. Мистер Сплин заглянул во
все углы, а затем спросил:
- А где же дама?
- Дама, сэр? - возразил Скютроп.
- Именно, сэр.
- Сэр, я вас не понимаю.
- Не понимаете, сэр?
- Право же, сэр, здесь нет никакой дамы.
- Но эта комната, сэр, не единственная у вас в башне, и я совершенно
убежден, что дама наверху.
- Прошу вас, обыщите все углы, сэр.
- А пока я буду их обыскивать, она как раз и удерет.
- Заприте эту дверь, сэр, и возьмите себе ключ.
- А выход на террасу? Она уже сбежала через террасу.
- С террасы нет выхода, сэр. А стены слишком высокие, и вряд ли дама
станет через них прыгать.
- Хорошо. Давай сюда ключ.
Мистер Сплин забрал ключ, обыскал все закоулки башни и воротился.
- Ты хитрая лиса, Скютроп, хитрая, ловкая лиса. А еще скромника
корчишь. Что это за грохот слыхал я перед тем, как ты отпер дверь?
- Грохот, сэр?
- Да, сэр, грохот.
- Сэр, и вообразить не могу, что бы это такое было. Вот разве стол я
отодвинул, когда вставал вам открыть.
- Стол! Дай-ка погляжу. Нет уж. Он и десятой доли того шума не наделал
бы. И десятой доли.
- Но, сэр, вы не принимаете в расчет законов акустики; шепот обращается
в громовые раскаты в фокусе отражения звука. Позвольте вам объяснить: звуки,
ударяясь о вогнутые поверхности, отражаются от них, а после отражения
сводятся воедино в точках, являющих фокусы этих поверхностей. Отсюда
следует, что ухо, соответственно расположенное, может слышать звук с большей
отчетливостью, нежели находясь у самого его источника; далее, в случае
вогнутых поверхностей, помещенных одна против другой...
- Глупости, сэр. Что ты мне толкуешь о фокусах? Ну, скажи на милость,
могут ли вогнутые поверхности произвести два голоса, когда никто не
разговаривает? Я слышал два голоса, и один был женский. Женский, сэр. Ну,
что ты на это скажешь?
- О, сэр, наконец-то я понял, что ввело вас в заблуждение: я пишу
сейчас трагедию и разыгрывал сам с собою одну сцену. Могу вам ее показать.
Но сперва надобно познакомить вас с планом. Это трагедия в германском духе.
Великий Могол в изгнании и живет в Кенсингтоне с единственной дочерью своей,
принцессой Рантрориной, которая зарабатывает шитьем и держит школу без
пансиона. Принцесса застигнута на том, что метит рубашки для приходского
священника: на всех будет большое Р. Великий Могол к ней входит. Пауза, в
продолжение которой оба многозначительно смотрят друг на друга. Принцесса
несколько раз меняется в лице. Могол в безумном волнении нюхает табак.
Слышно, как несколько крупиц падает на сцену. Видно, как под пальто его
колотится сердце. Могол (мрачно взглянув на свой левый башмак): "У меня
шнурок порвался". Принцесса (скорбно помолчав): "Я знаю". Могол: "Второй
шнурок! Первый порвался, когда я потерял свою державу, второй разорвался
сегодня. Когда же разорвется мое бедное сердце?" Принцесса: "Шнурки, державы
и сердца! Непостижимое согласие!"
- Глупости, сэр, - перебил его мистер Сплин. - Те голоса были вовсе не
такие.
- Но, сэр, - отвечал Скютроп, - замочная скважина, верно, так устроена,
что послужила акустической трубой, а труба акустическая, сэр, удивительно
как меняет звуки. К тому же примите во внимание устройство уха и природу и
источник звука. Внешняя часть уха представляет собою хрящевую раковину.
- Перестань-ка, Скютроп. Ты прячешь тут девушку, ну, а я ее отыщу.
Бывают раздвижные стены и потайные ходы. - Мистер Сплин постучал по стенам
тростью, однако ж ничего не обнаружил. - Мне говорили, сэр, - продолжал он,
- что во время отсутствия моего, тому два года, ты часами запирался с немым
столяром. Вот уж не гадал я, что ты тогда уже затевал тайные связи. В
молодости кто не повесничает? Я и то в молодости повесничал, но теперь,
когда кузина твоя Марионетта...
Скютроп понял, что дела его плохи. Заткнуть отцу рот, умолять, чтобы он
замолчал, во-первых, ни к чему бы не привело, а во-вторых, тотчас бы
возбудило подозрения, что он боится, как бы их не услышали. Единственной
возможностью, следственно, было заглушить голос мистера Сплина; и, не имея
другой темы, он углубился в устройство уха, повышая голос по мере того, как
повышал его мистер Сплин.
- Когда кузина твоя Марионетта, - сказал мистер Сплин, - которую ты
якобы любишь, которую вы якобы любите, сэр...
- Среднее ухо, - отвечал Скютроп, - частью костисто, частью хрящевидно,
- его...
- ...в настоящее время в нашем доме, сэр; и вы в ближайшем будущем, я
полагаю...
- ...прикрывает membrana tympani...
- ...соединитесь священными узами...
- ...под которой проходит пятая пара нервов...
- Я говорю, раз вы с Марионеттой скоро поженитесь...
- ...cavitas tympani...
Шум послышался за книжными полками, которые, к немалому удивлению
мистера Сплина, разделились посредине и разъехались надвое вместе со всеми
книгами, подобно театральной сцене, с тяжелым рокочущим звуком (мистер Сплин
тотчас признал в нем тот самый звук, что возбудил его любопытство) и открыли
вход в потайное помещение, а прекрасная Стелла, выйдя оттуда, воскликнула:
- Как? Он собирается жениться? Распутник!
- Право же, сударыня, - сказал мистер Сплин, - я не знаю, ни что он
собирается делать, ни что я собираюсь делать, да и кто бы то ни было; ибо
все это непостижимо. Текст взят с http://www.lit-bit.narod.ru/
