----------------------------------------------------------------------------
Перевод Е. Суриц, перевод стихотворений С. Бычкова
Thomas Love Peacock. Nightmare Abbey. Gryll Grange
Томас Лав Пикок. Аббатство Кошмаров. Усадьба Грилла
Серия "Литературные памятники"
Издание подготовили: Е. Ю. Гениева, А. Я. Ливергант, Е. А. Суриц
М., "Наука", 1988
OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------
Волшебный, злой фонарь души
Неведомый допрежь. В тиши
Он мигом развернет виденья -
И пляски ведьм и привиденья.
Не похваляйтесь дыбой этой,
Страданьями пред целым светом {1}.
С. Батлер
Мэтью:
Ох, это истинно ваше благородное настроение, сэр. Подлинная меланхолия
ваша, сэр, подсказывает вам самые тонкие шутки. Я и сам, сэр, бывает,
страдаю меланхолией, и тогда я беру перо, им мараю бумагу и, бывает,
десять-двенадцать сонетов сочиняю за один присест.
Стивен:
Истинно, сэр, я все это без меры люблю.
Мэтью:
Ах, прошу вас, пользуйтесь моим кабинетом: он к вашим услугам.
Стивен:
Благодарствую, сэр, уж я не постесняюсь, поверьте. А есть у вас там
стул, на котором можно предаться меланхолии?
Бен Джонсон.
Всяк по-своему, акт 3, сц. 1 {2}
Ay esleu gazouiller et siffler oye, comme
dit le commun proverbe, entre les cygnes,
plutoust que d'estre entre tant de gentils
poetes et faconds orateurs mut du tout estime.
Rabelais, Prol. L. 5 {*}
{* "Предпочитают, согласно пословице,
среди лебедей гоготать и шипеть по-гусиному,
нежели среди стольких изрядных поэтов и
красноречивых ораторов сойти за немых" (Рабле.
Гаргантюа и Пантагрюэль: Пролог к кн. 5 / Пер.
Н. Любимова. М.: Худож. лит., 1973. С. 604).}
ГЛАВА I
Кошмарское аббатство, почтенное родовое поместье, обветшалое и оттого
весьма живописное, уютно расположенное на полоске сухой земли между морем и
болотами у границы Линкольнского графства, имело честь быть обиталищем
Кристофера Сплина, эсквайра. Сей джентльмен, от природы склонный к
ипохондрии, страдал к тому же несварением желудка, обыкновенно именуемым
черной меланхолией. Друг юности обманул его; любовные его надежды были
попраны; с досады он предложил свою руку особе, которая приняла ее из
корысти, тем самым безжалостно разорвав узы старой и верной привязанности.
Она потешила свою суетность, став госпожой обширных, хоть и несколько
запустелых, владений; но все чувства в ней остыли. Она сделалась богатая, но
ценой того, что придает богатству цену, - взаимной, склонности. Все, что
можно купить за деньги, ей постыло, ибо тем, что нельзя за них купить и что
куда дороже их самих, она пренебрегла их ради. Слишком поздно она поняла,
что принимала средства за цель и что состояние, с умом употребленное, лишь
служит счастию, но самое счастие не в нем. Своенравно загубив свои чувства,
она убедилась в тщете богатства как средства; ибо она все принесла ему в
жертву, и оно осталось, таким образом, ее единственной целью. Она себе не
признавалась в том, что руководствуется этим соображением, но посредством
неосознанного самообмана оно все более в ней укоренялось, и, короче говоря,
кончилось это немыслимой скупостью. Во внутреннем своем разладе она винила
причины внешние и постепенно сделалась совершенною брюзгой. Когда по утрам
она производила ежедневный смотр своих покоев, все скрывались, заслышав
скрип ее башмаков, а тем более звук ее голоса, которому не найти уподобленья
в природе; ибо точно так, как голос женщины, звенящий любовью и нежностью,
все звуки обращает в гармонию, он же превосходит их все мерзким
неблагозвучием, поднимаясь в злобе до неестественной пронзительности.
Мистер Сплин говаривал, что дом его не лучше большой конуры, потому что
у всех там собачья жизнь. Разуверясь в любви и дружбе, ни во что не ставя
познанья и ученость, он пришел к заключенью, что ничего нет в мире доброго,
кроме доброго обеда; однако бережливая супруга нечасто его и этим баловала.
Но вот однажды утром, подобно сэру Леолайну из "Кристабели", "он мертвою ее
нашел" {3} и остался весьма утешным вдовцом с ребенком на руках.
Своему единственному сыну и наследнику мистер Сплин дал имя Скютроп в
память о предке с, материнской стороны, который повесился, наскуча жизнью, в
один ужасный день, что при дознании было означено как felo de se
{самоубийстве (англ.-лат.).}. Мистер Сплин потому высоко чтил его память и
сделал пуншевую чашу из его черепа.
Когда Скютроп подрос, его, как водится, послали в школу, где в него
вбивали кое-какие познанья, потом отправили в университет, где его заботливо
от них освобождали; и оттуда был он выпущен, как хорошо обмолоченный колос,
- с полной пустотой в голове и к великому удовлетворению ректора и его
ученых собратий, которые на радостях одарили его серебряной лопаткой для
рыбы с лестной надписью на некоем полудиком диалекте англосаксонской латыни.
Напротив, однокашники его, в совершенстве постигшие науку кутить и
повесничать и тонкие знатоки злачных мест, его учили славно напиваться {4}.
Большую часть времени он проводил средь этих избранных умов, следя, как луч
полночной лампы озаряет растущий строй пустых бутылей. Каникулы проводил он
то в Кошмарском аббатстве, то в Лондоне, в доме у дядюшки по имени мистер
Пикник, весьма живого и бодрого господина, женатого на сестре меланхоличного
мистера Сплина. В том доме съезжалось общество самое веселое. Скютроп
танцевал с дамами, пил с мужчинами, и те и другие хором признали его
образованнейшим и приятнейшим юношей, какие делают честь университету.
В доме мистера Пикника Скютроп впервые увидел мисс Эмили Джируетт,
прекрасную собой. Он влюбился; что не ново. Чувства его были приняты
благосклонно; что не странно. Мистер Сплин и мистер Джируетт встретились по
этому случаю и не сошлись в условиях сделки; что не ново и не странно.
Бедные любовники были разлучены и в слезах поклялись Друг другу в вечной
верности; а спустя три недели после этого трагического события она,
улыбаясь, шла к венцу с сиятельным мистером Глуппом; что не странно и не
ново.
Известие о свадьбе Скютроп получил в Кошмарском аббатстве и едва не
лишился рассудка. Первое разочарование больно отозвалось в его нежной душе.
Отец, желая его утешить, читал ему толкование к Екклезиасту, составленное им
самим и неоспоримо доказывающее, что все суета сует. Особенно подчеркивал он
место: "Мужчину одного из тысячи я нашел, а женщины между всеми ими не
нашел".
- На что же он рассчитывал, - возразил Скютроп, - когда вся тысяча была
заперта в его серале? Опыт его чужд свободному состоянию общества, такого,
как наше.
- Заперты они или на воле, - отвечал мистер Сплин, - все одно. Ум и
сердце у женщины всегда заперты, и ключ к ним - только деньги. Уж поверь
мне, Скютроп.
- О, я понимаю вас, сэр, - ответил Скютроп. - Но отчего же так глубоко
запрятан их ум? Всему виной неестественное воспитание, прилежно обращающее
женщину в заводную куклу на потребу обществу.
- Разумеется, - отвечал мистер Сплин. - Они не получают того
прекрасного образования, какое получил ты. И что касается заводных кукол, ты
прав, конечно. Я сам купил было такую, но совершенно испорченную; но уж не
важно по какой причине, Скютроп, все они одна другой стоят, когда судишь о
них до женитьбы. Лишь потом узнаем мы истинную их природу, как я убедился по
горькому опыту. Брак, стало быть, лотерея, и чем меньше ты печешься о том,
какой выбрать билет, тем лучше; ибо чем больше стараний ушло на обретенье
счастливого нумера, тем больше разочарованье, когда он окажется пустым; ибо
тогда приходится сожалеть еще о потере трудов и денег; для того же, кто
выбирал свой билет наобум, разочарованье куда более сносно.
Скютроп не оценил блистательного сужденья и удалился к себе в башню,
по-прежнему мрачный и безутешный.
Башня, которую занимал Скютроп, помещалась на юго-восточном углу
аббатства; и с южной стороны ее была дверь, выходившая на террасу, именуемую
садом, хотя ничего там не росло, кроме плюща да кое-каких сорняков. С точно
тем же правом могла б называться птичником юго-западная башня, разрушенная и
кишащая совами. С этой террасы, или сада, или садовой террасы, или
террасного сада (предоставим избрать наименованье самому читателю),
открывался вид на длинную ревную прибрежную полосу, прелестное унынье
ветряков и болот, а сбоку виднелось море.
Из всего сказанного читатель уж верно заключит, что аббатство строили
как замок; и спросит у нас, не было ль оно в старину оплотом воинствующей
церкви. Так ли это и насколько обязано оно вкусу предков мистера Сплина
преобразованием первоначального своего плана, нам, к несчастью, не пришлось
разузнать.
В северо-западной башне располагались покои мистера Сплина. Ров и
болота за ним составляли всю панораму. Ров этот окружал все аббатство,
близко подходя ко всем стенам, кроме южной.
Северо-восточную башню отвели для челяди, каковую мистер Сплин выбирал
всегда по одному из двух признаков: вытянутая физиономия,либо зловещее имя.
Дворецкий у него звался Ворон; его управитель был Филин; камердинер Скеллет.
Мистер Сплин утверждал, что камердинер его родом из Франции и что пишется
его фамилия Squelette. Конюхи у него были Стон и Рок.
Однажды, подыскивая себе лакея, он получил письмо от лица,
подписавшегося Вопль Черреп, и поспешил совершить это приобретение; по
прибытии же Вопля мистера Сплина ужаснул вид круглых красных щек и
развеселых глаз. Черреп всегда улыбался - но не мрачной ухмылкой, а веселой
улыбкой игрушечного паяса; и то и дело он вспугивал дремавшее эхо таким
недостойным хохотом, что мистеру Сплину пришлось его рассчитать. И все же
Черреп прослужил ему достаточный срок, чтобы покорить всех горничных старого
джентльмена и оставить ему прелестное племя юных Черрепов, присоединившихся
к хору ночных сов, дотоле единственных хористок Кошмарского аббатства.
Главное здание разделялось на парадные покои, пиршественные залы и
несчетные комнаты для гостей, которые, однако, нечасто наведывались.
Семейные интересы побуждали мистера Сплина время от времени наносить
визиты миссис Пикник с супругом, которые отдавали их из тех же побуждений; и
коль скоро бодрый джентльмен при этом почти не находил выхода кипучей своей
жизнерадостности, он делался подобен лейденской банке, которая часто
взрывалась неудержимой веселостью, несказанно расстраивая мистера Сплина.
Другой гость, куда более во вкусе мистера Сплина, был мистер Флоски
{Мистер Флоски - испорченное "филоски", quasi [как бы (лат.)], ?????????,
любитель или sectator [приверженец (лаг.)] теней. (Примеч. автора).},
господин весьма унылый и мрачный, довольно известный литературной публике,
но, по собственному его мнению, заслуживавший куда большей славы. Мистера
Сплина расположило в нем тонкое чувство ужасного. Никто другой не мог
рассказать страшную историю, с таким тщанием остановясь на каждой зловещей
подробности. Никто не умел пугать слушателей таким обилием кошмаров.
Таинственное было его стихией. И жизнь была пред ним заслонена плодом
воображенья, небылицей {5}. Он грезил наяву и средь бела дня видел вокруг
толпы танцующих привидений. В юности был он поклонником свободы и
приветствовал зарю Французской революции, как обетованье нового солнца,
которое спалит с лица земли пороки и нищету, войну и рабство. А раз этого не
случилось, следственно, ничего не случилось; а уж отсюда сообразно своей
логической системе вывел он, что дело обстоит еще хуже; что ниспровержение
феодальных основ тирании и мракобесия сделалось величайшим из всех бедствий,
постигавших человечество; и теперь надежда лишь на то, чтоб сгрести обломки
и заново возвести разрушенные стены, но уже без бойниц, куда издревле
проникал свет. Дабы споспешествовать этой похвальной задаче, он погрузился в
туманность Кантовой метафизики и много лет блуждал в трансцендентальном
мраке, так что простой свет простого здравого смысла сделался непереносим
для его глаз. Солнце он называл ignis fatuus {глупым светилом (лат.).} и
увещевал всех, кто соглашался его слушать (а было их столько же
приблизительно, сколько голосов выкрикнуло "Боже, храни короля Ричарда!"
{6}), укрыться от его обманного сиянья в темном прибежище Старой философии.
Слово "Старый" содержало для него неизъяснимую прелесть. Он то и дело
поминал "доброе старое время", разумея пору, когда в богословии царила
свобода мнений и соперничающие прелаты били в церковные барабаны {7} с
геркулесовой мощью, заключая свои построения весьма естественным выводом о
том, что противника надобно поджарить.
Но дражайшим другом и самым желанным гостем мистера Сплина был мистер
Гибель, манихейский проповедник тысячелетнего царства {8}. Двенадцатый стих
двенадцатой главы Апокалипсиса вечно был у него на устах: "Горе живущим на
земле и на море! Потому что к вам сошел диавол в сильной ярости, зная, что
немного ему остается времени". Он уверял, что господство над миром отдано до
поры в высших целях Закону Зла; и что тот именно период, который обыкновенно
именуют просвещенным веком, есть время нераздельной его власти. Обычно он
прибавлял, что вскоре с этим будет покончено и воссияет добро; но никогда не
забывал уточнить: "Только мы не доживем". И на последние слова эхом
отзывался горестный мистер Сплин.
Часто наезжал и еще один гость, его преподобие мистер Горло, викарий из
Гнилистока, деревушки милях в десяти от аббатства, благожелательный и
услужливый джентльмен, всегда любезно готовый украсить своим присутствием
стол и дом всякого томящегося одиночеством землевладельца. Ничем не
пренебрегал он, ни игрой на бильярде, ни шахматами, ни шашками, на
трик-траком, ни пикетом при условии tete-a-tete {один на один (фр.).}, ни
любым увеселением, развлечением или игрой при любом числе участников более
двух. Он пускался даже танцевать в кругу друзей, лишь бы дама, пусть ей и
перевалило за тридцать, не подпирала стену из-за отсутствия кавалера.
Прогулки верхом, пешком и на воде, пенье после обеда, страшный рассказ после
ужина, бутылка доброго вина с хозяином, чашка чая с хозяйкой - на все это и
еще на многое, приятное ближним, всегда готов был его преподобие мистер
Горло сообразно своему призванью. Гост_я_ в Кошмарском аббатстве, он скорбел
с мистером Сплином, пил мадеру со Скютропом, хохотал с мистером Пикником,
сопровождал миссис Пикник к фортепьянам, держал ей веер и перчатки и с
удивительной ловкостью листал ноты, читал Апокалипсис с мистером Гибелем и
вздыхал о добром старом времени феодальной тьмы с трансцендентным мистером
Флоски.
ГЛАВА II
Вскоре после столь несчастливой развязки любви Скютропа к мисс Эмили
Джируетт мистер Сплин помимо воли был впутан в тяжбу, которая требовала его
нижайшего присутствия в высочайших судебных инстанциях. Скютроп остался один
в Кошмарском аббатстве. Однажды обжегшись, он боялся огня женских глаз. Он
бродил по просторным покоям и по садовой террасе, "устремя свои мыслительные
способности на мыслимость мышления" {9}. Терраса упиралась в юго-западную
башню, как уже знает читатель, разрушенную и населенную совами. Здесь
Скютроп сиживал по вечерам на замшелом камне, облокотясь о ветхую стену. Над
головой у него густо вился плющ и гнездились совы, а в руках держал он
"Страдания юного Вертера". Страсть к романам развилась в нем еще до
университета, где, должны мы признать к чести сего заведения, его излечили
от охоты к чтению всякого рода; излечение было бы полным, когда б разбитые
любовные надежды и полное одиночество не привели сообща к новой вспышке
болезни. Он жадно накинулся на немецкие трагедии и, по совету мистера
Флоски, углубился в толстые томы трансцендентальной философии, находя
награду трудов в сложных туманных: периодах и загробных фигурах. В
соответственном уединении Кошмарского аббатства унылые идеи метафизического
романтизма и романтической метафизики тотчас пустили ростки и дали пышные
всходы химер.
_Страсть к переустройству мира_ {Cм. Форсайт "Принципы моральной
философии". (Примеч. автора).} овладела его умом. Он строил воздушные замки,
назначая их для тайных судилищ и встреч иллюминатов {11}, с помощью которых
надеялся он обновить природу человеческую. Замышляя совершенную республику,
себя самого уже видел он самодержавным владыкой этих ревнителей свободы. Он
спал, спрятав под подушкой "Ужасные тайны" {12}, ему снились почтенные
элевтерархи {13} и мрачные конфедераты, по ночам сходящиеся в катакомбах
{14}. По утрам он бродил по своему кабинету, погрузясь в зловещие мечты,
надвинув на лоб, как камилавку, ночной колпак и, словно тогой заговорщика,
окутавшись полосатым ситцевым халатиком.
- Действие, - так говорил он сам с собой, - есть итог убеждений {15}, и
новые убеждения ведут к новому обществу. Знание есть власть: она в руках
немногих, и они пользуются ею, угнетая большинство, ради увеличения
собственного богатства и могущества. Но если была б она в руках немногих,
которые бы ею пользовались в интересах большинства? Быть может, власть
станет общим достоянием и толпа сделается просвещенной? Нет. Народам надобно
ярмо. Но дайте же им мудрых вожатых. Пусть немногие думают, а многие
действуют. Лишь на том может стоять разумное общество. Так мыслили еще
древние: у старых философов были ученья для посвященных и для непосвященных.
Таков великий Кант; свои прорицанья он излагает языком, понятным лишь для
избранных. Так думали иллюминаты, чьи тайные союзы были грозой тирании и
мракобесия, и, заботливо отыскивая мудрость и гений в скучной пустыне
общества, подобно тому как пчела собирает мед с терний и крапивы, они
связали все человеческие совершенства узами, из которых, не будь они
безвременно разорваны, выковались бы новые убеждения, и мир бы обновился.
Скютроп далее размышлял о том, стоит ли возрождать союз обновителей. И,
дабы лучше уяснить себе собственные свои идеи и живее ощутить мудрость и
гений эпохи, он написал и тиснул в печати трактат {16}, где взгляды его были
старательно прикрыты монашеским клобуком трансцендентального стиля, сквозь
который проглядывали, однако, весьма опасные намеки, призванные начать
всеобщее брожение в умах. С трепетом ожидал он последствий, как минер,
взорвав поезд, ждет, когда взлетит на воздух скала. Но сколько ни
вслушивался, он ничего не слышал, ибо взрыв если и произошел, то не столь
громкий, чтоб шелохнуть хоть единый листик плюща на башнях Кошмарского
аббатства; а несколько месяцев спустя получил он письмо от своего
книгопродавца, который извещал, что семь экземпляров проданы, и заключал
вежливой просьбой о возмещении издержек.
Скютроп не отчаивался. "Семь экземпляров, - думал он. - Семь
экземпляров проданы. Семь - число мистическое и предвещает удачу. Найти бы
мне тех семерых, что купили мои книжки, и это будут семь золотых
светильников {17}, которыми я озарю мир".
Скютроп от природы имел наклонность к механике, и благодаря
романтическим помыслам она все более в нем развивалась. Он вычертил планы
келий, потайных дверей, ниш, альковов и подземных переходов, пред которыми
оказалась бы тщетна вся опытность парижской полиции. Пользуясь отсутствием
мистера Сплина, он потихоньку провел в аббатство немого столяра и с его
помощью воплотил один из этих прожектов у себя в башне. Скютроп понимал, что
судьбе великого вождя всеобщего обновленья грозят ужасные перипетии, и
решился ради счастья человечества принять все мыслимые предосторожности для
сохранения своей особы.
Слуги, и даже женщины, научились молчать. Глубокая тишина воцарилась в
стенах аббатства и вокруг; лишь звук неосторожно захлопнутой двери вдруг
отзовется далеко по галереям да ненароком вспугнет сонное эхо тяжкий шаг
задумчивого дворецкого. Скютроп ступал как великий инквизитор, и слуги
шарахались от него, как привидения. Когда по вечерам он предавался
размышлениям у себя на террасе под увитой плющом развалиной башни, слуха его
достигали лишь жалобные голоса пернатых хористок - сов, шорох ветра в плюще,
редкий бой часов да мерный плеск волн о низкий ровный берег. Он меж тем
попивал мадеру и готовил полный ремонт здания человеческой природы.
ГЛАВА III
Мистер Сплин воротился из Лондона, проиграв тяжбу. Правота была на его
стороне, закон же напротив. Скютропа нашел он в самом соответственном -
мрачном - расположении духа; и каждый старался усладить горькую свою чашу,
понося порочный нынешний век и то и дело сдабривая свои сетования зловещими
шутками о гробе, о червях, о надписях надгробных {18}. Друзья мистера
Сплина, которых мы представили читателю в первой главе, воспользовавшись его
возвращением, все сразу нанесли ему визит. Тогда же явился друг и однокашник
Скютропа сиятельный мистер Лежебок. Мистер Сплин встретил блестящего юного
джентльмена в Лондоне "на дыбе кресел слишком мягких" {19} погруженным в
мизантропию и уныние и стал так истово убеждать его в преимуществах
целебного сельского воздуха и зазывать в Кошмарское аббатство, что мистер
Лежебок, смекнув, что проще покориться, нежели отказываться, призвал своего
француза-лакея Сильвупле и объявил ему, что едет в Линкольншир. Сильвупле
понял его, тотчас принялся за работу, и мистеру Лежебоку не пришлось более и
слова произнесть, ни даже подумать, как сундуки уже были уложены и коляска
подана.
Мистер и миссис Пикник привезли с собой сироту-племянницу, дочь младшей
сестры мистера Сплина, бежавшей из дома под венец с ирландским офицером.
Состояние юной леди исчезло в первый же год; любовь, в естественной
последовательности, исчезла во второй, а в еще более естественной
последовательности на третий год исчез и сам ирландец. Мистер Сплин назначил
сестре пенсион, и она жила в тиши с единственной дочерью, которую после
своей смерти оставила заботам миссис Пикник.
Мисс Марионетта Селестина О'Кэррол была цветущая юная особа,
исполненная всяческих совершенств. Сочетая allegro vivace, унаследованное от
О'Кэрролов, и andante doloroso {весело быстро... умеренно грустно (ит.
муз.).}, присущее роду Сплинов, характер ее таил все превратности
апрельского неба. Волосы у нее были каштановые; глаза карие, и в них то и
дело загорались озорные искорки; губки были пухлые; она была прелестна. Она
прекрасно музицировала. Разговор ее был жив и приятен, но всегда касался
предметов легких и незначительных; родство душ и общность взглядов вовсе ее
не занимали. Кокетка, ветреница, она сама не знала, чего хотела, не жалея
трудов, устремлялась к цели, покуда та казалась ей недоступной, но тотчас
теряла интерес к тому, что удавалось ей заполучить.
Почувствовала ли она склонность к своему кузену Скютропу или просто ей
любопытно было взглянуть, какое действие окажет любовь на личность столь
необыкновенную, но и трех дней не проведя в аббатстве, "на пустила в ход все
обольщенья своей красоты и все свои искусства, чтоб завладеть его сердцем.
Скютроп оказался легкой добычей. Нежный образ мисс Эмили Джируетт уже
достаточно стерся из его памяти под влиянием философии и умственных
упражнений: ибо этим средствам, как и всяким другим, кроме истинных,
приписывают обычно душевные исцеления, которые производит в нас великий
лекарь - время. Романтические мечты Скютропа породили в его голове много
чистых дочувственных познаний {20} о сочетании ума и красоты, не вполне, как
он опасался, представленном кузиной его Марионеттой; несмотря на свои
опасения, он, однако, влюбился без памяти; и как только юная леди это
заметила, она стала обращаться с ним иначе, сменив холодной сдержанностью
прежний чистосердечный интерес к его особе. Скютропа поразила внезапная
перемена; но, вместо того чтоб, упав к ее ногам, молить объяснения, он
удалился к себе в башню и там, спрятав лицо под ночным колпаком, сидел в
кресле председателя воображаемого тайного судилища, призывал Марионетту,
пугал ее до смерти, а затем открывался ей и прижимал к груди раскаявшуюся
красавицу.
И вот в ту самую минуту, когда ужасный председатель тайного судилища
уже откидывал мантию и открывался милой преступнице как ее пылкий и
великодушный любовник, дверь кабинета распахнулась и на пороге появилась
истинная Марионетта.
Причины, побудившие ее прийти в башню, были отчасти раскаяние, отчасти
забота, отчасти сердечная тревога, отчасти же опасение того, что могло
означать внезапное удаление Скютропа. Несколько раз она постучалась, но он
не услышал и соответственно не ответил; и, наконец осторожно и робко отворив
дверь, она застигла его на старом дубовом столе перед взгроможденным на этот
стол бархатным креслом; он распахивал полосатый ситцевый халатик и сдергивал
с головы ночной колпак - весьма внушительная поза, как сказали бы французы.
Каждый на несколько секунд застыл на своем месте: леди в изумленье,
джентльмен - совершенно потерянный. Марионетта первой нарушила молчание.
- Бога ради, - вскричала она, - милый Скютроп, что все это значит?
- О да, бога ради, - отвечал Скютроп, спрыгивая со стола, - верней,
ради вас, Марионетта, ибо вы и есть мой бог, я скажу вам: помрачение
рассудка - вот что все это значит. Я обожаю вас, Марионетта, и ваша
жестокость сводит меня с ума.
Он бросился к ее ногам, осыпал руку ее поцелуями, и с уст его полетели
тысячи заверений самого пылкого и романтического свойства.
Марионетта долго слушала молча, покуда любовник ее не истощил своего
красноречия и не смолк в ожидании ответа. А потом она сказала, бросив на
него лукавый взор:
- Умоляю тебя, выражайся по-человечески {21}.
Неуместность реплики и тона, каким была она произнесена, так не
вязались с восторженным вдохновением романтического влюбленного, что он
тотчас вскочил на ноги и стал бить себя кулаками по лбу. Юная леди
перепугалась не на шутку. И, сочтя за благо его утешить, она взяла его за
руку, свободную свою руку положила ему на плечо, заглянула ему в глаза с
неотразимой серьезностью и сказала нежнейшим голосом:
- Чего же вы хотите, Скютроп?
Скютроп уже снова был на седьмом небе.
- Чего я хочу? Мне нужна только ты, Марионетта! Как подруга моих
трудов, соучастница моих мыслей, как помощница в великом моем замысле
освобождения рода человеческого!
- Боюсь, что смогу стать лишь скромной помощницей, Скютроп. Что должна
я для этого делать?
- Давайте поступим, как Розалия с Карлосом, о божественная Марионетта.
Пусть каждый из нас вскроет другому вену, а потом смешаем нашу кровь в чаше
и выпьем в залог любви {22}. И нас озарит трансцендентальный свет, и мы
воспарим на крылах идей в сферы чистого разума.
Марионетта промолчала; ей недостало отваги Розалии, и мысль не
показалась ей заманчивой. Вдруг она бросилась прочь от Скютропа за порог и
бегом побежала по коридору.
Скютроп кинулся ей вслед с криком:
- Остановитесь, Марионетта, любовь моя, жизнь моя!
И он непременно настиг бы ее, когда б на злополучном углу, где
сходились два коридора и спускалась вниз лестница, не случилось весьма
неудачного и бурного столкновения его с мистером Гибелем, в результате
которого оба покатились вниз, как два бильярдных шара в одну лузу. Юная леди
тем временем ускользнула и заперлась у себя в комнате; а мистер Гибель,
поднявшись и потирая ушибленные коленки, сказал:
- Этот пустячный случай, милый Скютроп, одно из несчетных доказательств
временного превосходства дьявола; ибо что же еще, кроме его упорных
происков, могло заставить углы времени и пространства так несчастливо
совпасть наверху проклятой лестницы?
- Разумеется, - ответил Скютроп, - что же еще? Ваша правда, мистер
Гибель. Зло, и коварство, и муки, и разброд, и суета, и томление духа {23},
и смерть, и болезни, и убийство, и война, и нищета, и мор, и голод, и
алчность, и себялюбие, и ненависть, и хандра, и зависть, и разочарования
благотворительности, и обманутая дружба, и попранная любовь - все доказывает
истинность ваших суждений и справедливость ваших выводов; и возможно, что
подстроенное адом паденье с лестницы сделает отныне несчастливой мою участь.
- Милый юноша, - сказал мистер Гибель, - ты понимаешь толк в
последовательности вещей.
С этими словами он обнял Скютропа, и тот безутешно удалился:
переодеваться к обеду; а мистер Гибель долго еще ходил по просторной зале,
повторяя:
- Горе живущим на земле и на море, потому что к вам сошел диавол в
сильной ярости.
ГЛАВА IV
Бегство Марионетты и преследование Скютропа не укрылось от взора
мистера Сплина, и потому вечером он пристально наблюдал своего сына и
племянницу; и, по поведению их заключив, что меж ними куда больше согласия,
чем ему бы того хотелось, наутро решился он потребовать от Скютропа полного
и удовлетворительного объяснения. Поэтому тотчас после завтрака он вошел к
Скютропу в башню со строгим лицом и начал без обиняков и предисловий:
- Так, значит, сэр, вы влюблены в свою кузину. Скютроп после минутного
замешательства ответил:
- Да, сэр.
- Ну вот, хоть это честно; а она влюблена в тебя.
- О, если бы, сэр.
- Ты прекрасно знаешь, что влюблена.
- Да нет же, не знаю, сэр.
- Ну так надеешься.
- От всей души.
- И это весьма досадно, Скютроп; не ожидал, никогда б не подумал, что
ты, Скютроп Сплин из Кошмарского аббатства, можешь потерять голову из-за
такой вертушки, хохотушки, певуньи, из-за такой беспечной и веселой особы,
как Марионетта, - во всех отношениях она полная противоположность тебе и
мне. Не ожидал, Скютроп. Да и знаете ли вы, сэр, что у Марионетты нет
состояния?
- Тем более желательно, сэр, чтоб оно было у ее мужа.
- Желательно для нее; но не для тебя. У моей жены не было состояния, и
у меня не было утешенья в моем бедствии. Да и подумал ли ты о том, во что
обошлась мне эта тяжба? Какую львиную долю нашего именья я на ней потерял? А
ведь мы были самыми крупными землевладельцами во всем Линкольншире...
- Разумеется, сэр, у нас было больше акров болот, чем у кого-нибудь еще
на побережье; но что такое болота рядом с любовью? Что такое дамбы и
ветряные мельницы рядом с Марионеттой?
- А что такое любовь рядом с ветряной мельницей, сэр? Уж она-то не льет
на нее воду. К тому же я присмотрел для тебя партию. Я присмотрел для тебя
партию, Скютроп. Красота, ум, воспитанье и огромное состояние в придачу.
Такая милая, серьезная девушка и так благородно и тонко разочарована в целом
свете и во всех его частностях. Я готовил тебе такой приятный сюрприз! Сэр,
я уже дал слово, я поручился своей честью, честью Сплина из Кошмарского
аббатства. Так что же, сэр, прикажешь теперь делать?
- Право, не знаю, сэр. В этом случае я ратую, сэр, за свободу воли,
каковая от рожденья дается всякому мыслящему существу.
- Свобода воли, сэр? Нет никакой свободы воли. Все мы рабы и игрушки в
руках слепой и безжалостной необходимости.
- Совершенно верно, сэр; но свобода воли применительно к индивиду
заключается в том, что на разных индивидов по-разному воздействует
одинаковый для всех закон всеобщей необходимости, что приводит к
несовпадающим следствиям, и вызванные необходимостью волеизъявления
отдельных индивидов отталкиваются весьма неожиданным образом.
- В логике ты силен. Но тебе также должно быть известно, что один
индивид может быть медиумом, с помощью которого та или иная форма
необходимости сообщается другому индивиду, и тем самым способствовать
совпадению волеизъявлений, а потому, сэр, если вы не покоритесь моему
желанию в этом случае (во всем прочем ты вечно делал, что хотел), я покорюсь
необходимости лишить вас наследства, хоть видит бог, как мне это трудно. - С
этими словами он вдруг исчез, убоявшись логики Скютропа.
Мистер Сплин тотчас отыскал миссис Пикник и сообщил ей свои
соображения. Миссис Сплин - как обычно говорят - любила Марионетту, словно
родное дитя, но - а тут всегда следует "но" - что до состояния, она ничего
не могла для нее поделать, ибо имела двоих многообещающих сыновей, которые
заканчивали курс в Нахалле и вовсе бы не обрадовались, когда бы что-то
помешало их видам выйти из места томления ума - иначе из университета - на
землю, текущую молоком и медом, иначе - лондонский вестэнд.
Миссис Пикник дала понять Марионетте, что благоразумие, правила,
достоинство et cetera, et cetera {Наш язык слишком беден. Отсылаем читателя
к любому роману любой литературной дамы. (Примеч. автора).} требуют, чтоб
они тотчас оставили аббатство. Марионетта слушала в молчаливом смирении,
зная, что все наследство ее - покорность; однако, когда Скютроп,
воспользовавшись уходом миссис Пикник, вошел к ней и, ни слова не сказав, в
несказанной тоске бросился к ее ногам, Марионетта, тоже молча и в такой же
печали, обвила руками его шею и залилась слезами. Последовала нежнейшая
сцена, которую верней вообразит отзывчивое сердце читателя, нежели передаст
наше скромное перо. Когда же Марионетта обмолвилась, что должна тотчас
покинуть аббатство, Скютроп вынул из хранилища череп предка, наполнил его
мадерой {24} и предстал пред мистером Сплином, грозя выпить все до дна, если
мистер Сплин тотчас не пообещает, что Марионетту не увезут из аббатства без
собственного ее согласия. Мистер Сплин, сочтя мадеру смертоносным питьем, ни
жив ни мертв от ужаса, тотчас покорился. Скютроп вернулся к Марионетте с
легким сердцем, по дороге осушив череп предка.
Во время пребывания в Лондоне мистер Сплин пришел к общему выводу с
другом своим мистером Гибелем, что брак между Скютропом и дочерью мистера
Гибеля был бы весьма желательным событием. Она воспитывалась в немецком
монастыре и должна была скоро оттуда выйти, но мистер Гибель утверждал, что
она достаточно прониклась истиной его аримановой философии {Ариман в
персидской мифологии властитель зла, князь тьмы. Он соперник Оромаза, князя
света. Они равны могуществом. Иногда один из них берет верх. Согласно мнению
мистера Мрака, нынешний век - век господства Аримана. Того же мнения,
очевидно, и лорд Байрон судя по тому, как использовал он Аримана в
"Панфреде", где находим мы и греческих Немезид, и скандинавских Валькирий,
они же Парки; и астрологических духов средневековых алхимиков; где простая
весьма переселена из Дании в Альпы; и хор ведьм из "Фауста" является в конце
по душу героя. Непостижимо, где могла познакомиться такая разношерстная
публика? Разве за табльдотом, как шестеро королей в "Кандиде" {25}. (Примеч.
автора).} и в точности такая унылая и антиталийная {26} юная леди, какую
только мог пожелать сам мистер Сплин в роли госпожи Кошмарского аббатства. В
распоряжении ее было и большое состояние, не ускользнувшее от внимания
мистера Сплина, когда он предпочел ее в качестве будущей своей невестки;
потому его весьма опечалила своевольная страсть Скютропа к Марионетте. Он
посетовал на нежелательное происшествие мистеру Гибелю. Тот отвечал, что
слишком уже привык к вмешательству дьявола во все его дела и ничуть не
удивлен, видя и на этот раз след его раздвоенного копыта; но наконец-то он
надеется его перехитрить; ибо уверен, что между дочерью его и Марионеттой и
сравненья быть не может в глазах всякого, кому дано понять, что мир - арена
зла, а потому серьезность и степенность суть признаки ума, тогда как хохот и
веселье лишь уподобляют человеческую особь мартышке. Мистер Сплин утешился
этим взглядом на вещи и просил мистера Гибеля ускорить возврат дочери из
Германии. Мистер Гибель отвечал, что ожидает ее со дня на день в Лондон и
тотчас же поедет за нею, дабы немедля привезти в аббатство.
- А там увидим, - прибавил он, - Талия или Мельпомена, Аллегра или
Пенсероза {27} украсится венком победы.
- У меня нет сомнений в том, - сказал мистер Сплин, - как склонится
чаша весов, или Скютроп не подлинный отпрыск славного древа Сплинов.
ГЛАВА V
Марионетта уже не сомневалась в нежных чувствах Скютропа; и несмотря на
препятствия, ее подстерегавшие, она не могла отказать себе в удовольствии
терзать верного обожателя и ни на минуту не давала ему успокоиться. То
выказывала она ему самую неожиданную нежность; то самое замораживающее
безразличие; выводила его из себя притворной холодностью; смягчала его
любящее сердце ласковым обхожденьем; а то воспламеняла его ревность,
кокетничая с сиятельным мистером Лежебоком, в котором под влиянием ее чар,
словно бутон ночной фиалки, раскрылась жизненная сила. Она могла, сидя у
фортепьян, слушать горькие упреки Скютропа; но неожиданно прерывала самые
пламенные его излияния и совершенно сбивала его с мысли, вдруг проходясь по
клавишам в рондо аллегро и замечая:
- Не правда ли, как мило?
Скютроп негодовал; а она отвечала ему пением:
- Zitti, zitti, piano, piano,
Non facciamo confusione {*} -
{* Тише, тише, не шумите, чтобы он не догадался (ит.) {28}.}
или другой, столь же легкомысленной выходкой; Скютроп, сам не свой от гнева,
бросался от нее прочь, запирался у себя в башне и отрекался от нее и от
всего ее пола - навсегда; и возвращался к ней, непреложно призываемый
запиской, полной раскаяния и обещаний исправиться. Замысел Скютропа обновить
мир и отыскать семь своих золотых светильников развивался очень медленно
из-за этих треволнений.
Так проходил день за днем; и мистер Сплин начинал уже тревожиться, не
получая известий от мистера Гибеля, когда этот последний однажды вечером
ворвался в библиотеку, где собрались хозяева и гости, с криком:
- К вам сошел дьявол в сильной ярости! - Затем он увлек мистера Сплина
в соседний покой и, переговорив наедине, оба вернулись к гостям в полном
смятении, никому, однако же, не объясняя его причины.
На другое утро, чуть свет, мистер Гибель отбыл. Мистер Сплин весь день
тяжко вздыхал и никому не говорил ни слова. Скютроп, как всегда, повздорил с
Марионеттой и, смертельно уязвленный, заперся у себя в башне. Марионетта
утешалась игрой на фортепьянах и пением арий из "Nina pazza per amore"
{"Нина, или Безумная от любви" (ит.) {29}.}, а его сиятельство мистер
Лежебок вслушивался в сладостные звуки, распростершись на софе и держа в
руке книжку, в которую то и дело заглядывал. Его преподобие мистер Горло
приблизился к софе и предложил партию на бильярде.
Его сиятельство мистер Лежебок:
- Бильярд! Право же, я бы с радостью. Но я так изнурен, я не вынесу
напряженья. Не помню, когда я мог себе это позволить. (Звонит в колокольчик,
входит Сильвупле.) Сильвупле! Когда я в последний раз играл на бильярде?
Сильвупле:
- Шетырнасатого декабра прошлого года, мосье.
(Кланяется и уходит.)
Его сиятельство мистер Лежебок:
- Ну вот. Тому уже семь месяцев. Вы сами понимаете, мистер Горло; вы
понимаете, сэр. У меня расстроены нервы, мисс О'Кэррол. Врачи шлют меня в
Бат, иные рекомендуют Челтнем. Надо бы попробовать то и другое, если
позволит сезон. Сезон, понимаете ли, мистер Горло, сезон, мисс О'Кэррол,
сезон - это все.
Марионетта:
- А здоровье - это кое-что. N'est-ce pas {Не так ли (фр.).}, мистер
Горло?
Его преподобие мистер Горло:
- Положительно, мисс О'Кэррол. Ибо, сколько б ни спорили мыслители
относительно summum bonum {высшего Блага, т. е. Бога (лат.).}, никто из них
не станет отрицать, что прекраснейший обед есть вещь прекраснейшая. Но что
такое прекрасный обед без прекрасного аппетита? И отчего же происходит
хороший аппетит, как не от хорошего здоровья? Ну, а в Челтнеме, мистер
Лежебок, у всех прекраснейший аппетит.
Его сиятельство мистер Лежебок:
- Логичнейшее рассуждение, мистер Горло; какая стройность. Я и так уж
всерьез подумывал о Челтнеме; идея глубоко меня захватила. Я думал о нем...
погодите-ка - когда же это я о нем думал? (Звонит в колокольчик, появляется
Сильвупле.) Сильвупле! Когда я думал ехать в Челтнем и не поехал?
Сильвупле:
- Двасать перво юля, прошлым летом, мосье.
(Сильвупле уходит.)
Его сиятельство мистер Лежебок:
- Ну вот. Бесценный малый, мисс О'Кэррол, просто бесценный, мистер
Горло.
Марионетта:
- В самом деле. Он служит вам ходячей памятью и как живая летопись не
только действий ваших, но и мыслей.
Его сиятельство мистер Лежебок:
- Превосходное определение, мисс О'Кэррол, превосходное, честное слово!
Ха! Ха! Ха! Смех - приятное занятие, только мне вредно напрягаться.
Принесли пакет для мистера Лежебока; он был доставлен с нарочным. Был
призван Сильвупле и распечатал пакет. Там оказались новый роман и новая
поэма, давно и с трепетом ожидаемые всей светскою читающею публикой; а еще
свежий нумер популярного журнала, коего издатели снискали милости двора и
крупный пенсион {Пенсион - плата, получаемая государственным рабом за измену
своему отечеству (словарь Джонсона) {30}. (Примеч. автора).} беспорочной
службой Церкви и государству. Когда Сильвупле ушел, явился мистер Флоски и с
интересом стал осматривать литературные новинки.
Мистер Флоски (листая страницы):
- "Тумандагиль" {31}, роман. Гм. Ненависть, мстительность, мизантропия
и цитаты из Библии. Гм. Патологическая анатомия черной желчи. Так... "Пол
Джонс", поэма. Гм. Понимаю. Пол Джонс, прелестный и восторженный юноша...
разочарованный в лучших чувствах... становится пиратом с тоски и от величия
души... режет глотки многим мужчинам, покоряет сердца многих женщин... и,
наконец, вздернут на нок-рее! Развязка весьма искусственна и непоэтична
{32}. "Даунингстритское обозрение" {33}. Гм. Первая статья. "Ода к "Красной
книге"", Родерик Винобери {34}, эсквайр. Гм. Разбор собственного сочинения.
Гм-м.
(Мистер Флоски молча просматривает остальные статьи в журнале;
Марионетта листает роман, а мистер Лежебок поэму.) Его преподобие мистер
Горло:
- Вы такой светский молодой человек и такого высокого рода, мистер
Лежебок, а тем не менее весьма прилежны.
Его сиятельство мистер Лежебок:
- Прилежен! Вы изволите шутить, мистер Горло. Какое же может быть у
меня прилежание? Образование мое уже закончено. Но есть модные книги,
которые нельзя не прочесть, потому что все о них говорят; а в остальном я не
больший охотник до чтения, чем, извините мою смелость, вы сами, мистер
Горло.
Его преподобие мистер Горло:
- Отчего же, сэр? Не могу сказать, чтобы я уж очень любил книги; однако
ж я и не то чтобы вовсе никогда ничего не читал. Прочитать иной раз вслух
занимательный рассказец или поэмку в кругу дам, занятых рукоделием, не
значит еретически употребить свои голосовые данные, сэр. И мне кажется, сэр,
мало кто с таким достойным Иова долготерпеньем сносит вечные вопросы и
ответы, которые так и сыпятся вперемежку в самых интересных местах и
нагнетают напряженье. Его сиятельство мистер Лежебок:
- А часто и создают напряжение там, где у автора его незаметно.
Марионетта:
- Надо мне как-нибудь в плохую погоду испытать ваше долготерпенье,
мистер Горло; а мистер Лежебок назовет нам новейшую из новинок, которую все
читают.
Его сиятельство мистер Лежебок:
- Вы получите ее, мисс О'Кэррол, во всем блеске новизны; свеженькую,
как спелая слива, только с ветки, вся в пушку; вы получите ее почтой из
Эдинбурга с нарочным из Лондона.
Мистер Флоски:
- Эта жажда новизны губит литературу. Кроме моих произведений да еще
кое-кого из моих друзей, все, что появилось после старика Джереми Тэйлора
{36}, никуда не годится; и, entre nous, лучшее в книгах моих друзей написано
либо придумано мною {37}.
Его сиятельство мистер Лежебок:
- Я глубоко чту вас, сэр. Но, признаюсь, книги нынешние созвучны моим
чувствам. Будто восхитительный северо-восточный ветер, отравляющий мысль и
душу, прошелся по их страницам; чарующая мизантропия и мрачность доказывают,
сколь ничтожны деятельность и добродетель, и окончательно примиряют меня с
самим собою и моим диваном.
Мистер Флоски:
- Совершенно верно, сэр. Нынешняя литература - северо-восточный ветер,
губящий души. И должен признать, в том немалая моя заслуга. Чтобы получить
прекрасный плод, надобно погубить цветок. Парадокс, скажете вы? Вот и
прекрасно. Подумайте над ним.
Беседа была прервана появлением мистера Гибеля. Он показался в дверях,
весь покрытый грязью, проговорил:
- К вам сошел диавол, - и тотчас исчез.
Дорога, соединявшая Кошмарское аббатство с цивилизованным миром, была
искусственно поднята над уровнем болот и шла сквозь них прямой чертой,
насколько хватал глаз; а по обеим сторонам ее тянулись канавы, причем воду в
них совершенно скрывала водная растительность. И в одну из этих канав, из-за
странного поступка лошади, прянувшей от ветряной мельницы, опрокинулась
бричка мистера Гибеля, которому пришлось в глубокой тоске выпрыгнуть в окно.
Одно колесо сломалось; и мистер Гибель, предоставя форейтору доставить
экипаж до Гнилистока, чтоб там починить его и почистить, пешком отправился
назад к аббатству, сопровождаемый слугою с сундуком, и всю дорогу повторял
свое любимое место из Апокалипсиса.
ГЛАВА VI
Мистер Гибель нашел дочь свою Селинду в Лондоне и, как только улеглась
первая радость встречи, сообщил ей, что присмотрел для нее мужа. Юная леди с
большой твердостью отвечала, что берет на себя смелость выбирать мужа сама.
Мистер Гибель сказал, что дьявол всегда вмешивается во все его дела, но что
он, со своей стороны, уже решился не брать на душу греха и не потакать
проискам Люцифера, и, следственно, она должна пойти замуж за того, кого
выбрал для нее отец. Мисс Гибель возразила, что решительно не согласна.
- Селинда, Селинда, - сказал мистер Гибель, - ты решительно должна.
- Разве мое состояние не принадлежит мне, сэр? - спросила Селинда.
- Тем досадней, - отвечал мистер Гибель. - Но я управу на тебя найду,
мать моя. Уж я сумею укротить строптивую девчонку.
Они простились на ночь каждый при своем мнении, а утром комната юной
леди оказалась пуста, и мистер Гибель мог только теряться в догадках о том,
что с нею сталось. Он искал ее повсюду, то и дело наезжая в Кошмарское
аббатство посоветоваться с другом своим мистером Сплином. Мистер Сплин
соглашался с мистером Гибелем, что тут ужасающий пример своенравия и
непослушания воле родительской, а мистер Гибель обещал, что, когда он
настигнет беглянку, он покажет-таки ей, что "к ней сошел диавол в сильной
ярости".
Вечером, как всегда, все сошлись в библиотеке; Марионетта сидела за
арфой, его сиятельство мистер Лежебок сидел рядом и перелистывал ноты,
рискуя перенапрячь свои силы. Его преподобие мистер Горло время от времени
сменял его, беря на себя сей сладостный труд. Скютроп, терзаемый демоном
ревности, сидел в углу и кусал губы и ногти. Марионетта поглядывала на него,
совершенно выводя его из себя добродушнейшей улыбкой, которой старался он не
замечать, отчего приходил в еще большее смятение. Он положил на колени том
Данта и делал вид, будто углублен в чтение "Чистилища", хоть не понимал ни
слова, о чем вполне догадывалась Марионетта; перейдя комнату, она заглянула
в книгу и сказала:
- Я вижу, вы посреди "Чистилища".
- Я посреди ада, - отвечал Скютроп, сам не свой от бешенства.
- О? - сказала она. - Тогда перейдемте в тот угол, и я спою вам финал
из "Дон-Жуана" {38}.
- Оставьте меня, - сказал Скютроп.
Марионетта взглянула на него с улыбкой и укором и сказала:
- Несправедливый, упрямый злюка, вот вы кто!
- Оставьте меня, - отвечал Скютроп, но уже куда с меньшей пылкостью и
вовсе не желая, чтобы его поймали на слове. Марионетта тотчас его оставила
и, снова садясь к арфе, сказала погромче, чтобы Скютроп услышал:
- Читали вы когда-нибудь Данта, мистер Лежебок? Скютроп читает Данта, и
сейчас он в чистилище.
- Ну а я, - отвечал его сиятельство мистер Лежебок, - я не читаю сейчас
Данта, и я в раю. - И он поклонился Марионетте.
Марионетта:
- Вы очень любезны, мистер Лежебок; и, полагаю, очень любите Данта.
Его сиятельство мистер Лежебок:
- До последнего времени Дант мне как-то не попадался. В библиотеке моей
его не было, а если б и был, я б не собрался его прочесть. Но нынче, я вижу,
он входит в моду {39}, и боюсь, как-нибудь утром мне придется его прочитать.
Марионетта:
- Нет, непременно читайте его вечером, слышите! Любили ль вы
когда-нибудь, мистер Лежебок?
Его сиятельство мистер Лежебок:
- Уверяю вас, мисс О'Кэррол, - никогда. Пока не приехал в Кошмарское
аббатство. И любить, скажу я вам, так приятно; но от этого столько тревог,
что, боюсь, я не выдержу напряжения.
Марионетта:
- Преподать вам краткий способ ухаживать вовсе без тревог? Его
сиятельство мистер Лежебок:
- Вы безмерно меня обяжете. Я горю нетерпеньем выучиться вашему
способу.
Марионетта:
- Садитесь к даме спиною и читайте Данта; только непременно начните с
середины и листайте сразу по три страницы - вперед и назад, - и она тотчас
догадается, что вы от нее без ума.
(Его сиятельство мистер Лежебок, сидя между Марионеттой и Скютропом и
все свое внимание обрати к чаровнице, не видит Скютропа, поступающего в
точности согласно ее описанью.)
Его сиятельство мистер Лежебок:
- Вы изволите шутить, мисс О'Кэррол. Леди, конечно, подумает, что я
ужаснейший невежа.
Марионетта:
- Нисколько. Разве что удивится тому, как странно иные выказывают свои
чувства.
Его сиятельство мистер Лежебок:
- Однако ж, покоряясь вам...
Мистер Флоски (подходя к ним с дальнего конца комнаты):
- Мистер Лежебок считает, кажется, что Дант входит в моду, так ли я
расслышал?
Его сиятельство мистер Лежебок:
- Я осмелился это заметить, хоть говорю о подобных предметах с
сознанием собственного ничтожества в присутствии такого великого человека,
как вы, мистер Флоски. Я не знаю Дантовых форм и фигур, не знаю даже цвета
его чертей, но, коль скоро он входит в моду, заключаю, что они у него
черные; ибо черный цвет, я полагаю, мистер Флоски, и особенно черная
меланхолия в моде у нынешних сочинителей.
Мистер Флоски:
- В самом деле на черную меланхолию большой спрос, но, когда - чем черт
не шутит - ее нет под рукой, ее заменяет зеленая тоска, серая скука, а также
хандра, уныние, ночные кошмары и прочая чертовщина. Из-за чая, поздних
обедов и Французской революции все пошло к дьяволу и в игру вступил сам
дьявол.
Мистер Гибель (встрепенувшись):
- В сильной ярости.
Мистер Флоски:
- Здесь не игра слов, но суровая и горестная истина.
Мистер Лежебок:
- Чай, поздние обеды, Французская революция. Я не вполне улавливаю
связь идей.
Мистер Флоски:
- Я бы весьма огорчился, если б вы ее улавливали; мне жаль того, кто
улавливает связь собственных идей. Еще более жаль мне того, в чьих идеях
любой другой улавливает связь. Сэр, величайшее зло в том, что моральная и
политическая литература наша чересчур доступна; доступность, вообще ясность,
свет - величайший враг таинственного, а таинственное - друг вдохновенья,
восторга и поисков. А поиски отвлеченной истины - занятие исключительно
благородное, если только истина - цель поисков - настолько отвлеченна, что
недоступна человеческому пониманию. И в этом смысле меня вдохновляют поиски
истины. Но только в этом, и ни в каком другом, ибо радость метафизических
изысканий не в цели, но в средствах; и, как скоро цель достигнута, нет уже
радости от средств. Для здоровья уму нужны упражнения. Лучшее упражнение ума
- неустанное рассужденье. Аналитическое рассужденье - занятье низкое и
ремесленное, ибо ставит своей целью разобрать на составные части грубое
необработанное вещество познания и извлечь оттуда несколько упрямых вещей,
именуемых фактами, которые, как и все даже отдаленно ни них похожее, я от
всего сердца ненавижу. Синтетическое же рассужденье стремится к некоей
недостижимой отвлеченности, подобной мнимой величине в алгебре, начинается с
принятия на веру двух положений, которых нельзя доказать, объединяет эти две
посылки для создания третьей, и так далее до бесконечности, несказанно
обогащая человеческий разум. Прелесть процесса состоит в том, что каждый шаг
ставит вас перед новым разветвленьем пути, и так в геометрической
прогрессии; так что вы непременно заблудитесь и сохраните здоровье ума,
постоянно упражняя его бесконечными поисками выхода; потому-то я и окрестил
старшего сына Иммануил Кант Флоски {40}.
Его преподобие мистер Горло:
- Как нельзя более понятно. Его сиятельство мистер Лежебок:
- Но каким образом ведет все это к Данту, к черной меланхолии, хандре и
ночным кошмарам?
Мистер Пикник:
- К Данту, пожалуй, не совсем, но к ночным кошмарам ведет.
Мистер Флоски:
- Нашу литературу мучат кошмары - это несомненно и весьма отрадно. Чай
расшатал наши нервы; поздние обеды делают из нас рабов несварения желудка;
Французская революция сделала для нас пугалом самое слово "философия" и
отбила у лучших, избранных членов общества (к числу коих и я принадлежу)
всякий вкус к политической свободе. Та часть читающей публики, которая
грубой пище разума предпочла легкую диету вымысла, требует все новых острых
соусов, ублажая свое развращенное воображенье. Довольно долго питалась она
духами, домовыми и скелетами (мне и другу моему мистеру Винобери обязана она
изысканнейшим угощеньем), пока и сам дьявол, даже увеличенный до размеров
горы Афон, не сделался слишком "простым, обыкновенным, из низкого народа"
{41}, для ее неумеренного аппетита. Духи, следственно, были изгнаны, а
дьявол брошен во тьму внешнюю, и нам осталось одно духовное наслажденье -
разбирать пороки и самые низкие страсти, свойственные человеческой природе,
спрятанные под маскарадными костюмами героизма и обманутого великодушия;
весь секрет в том, чтоб создать сочетания, совершенно не вяжущиеся с нашим
опытом, и пришить пурпурную заплату какой-нибудь редкостной добродетели к
тому именно персонажу, которому никак не может она быть присуща в
действительности; и не только этой единственной добродетелью искупить все
явные и подлинные пороки персонажа, но представить самые эти пороки как
непременное дополненье и необходимые свойства и черты указанной добродетели.
Мистер Гибель:
- Потому что к нам сошел дьявол и ему нравится разрушать и путать все
наши представленья о добре и зле.
Марионетта:
- Я не вполне поняла вашу мысль, мистер Флоски, и рада бы, чтоб вы мне
ее немного разъяснили.
Мистер Флоски:
- Достаточно одного-двух примеров, мисс О'Кэррол. Стоит мне собрать все
самые подлые и омерзительные черты ростовщика-еврея и к ним, как гвоздем,
прибить одно качество - безмерное человеколюбие - и вот уже готов прекрасный
герой романа в новейшем вкусе, а я внес свою лепту в модный способ
потреблять пороки в тонкой и ненатуральной обертке добродетели, как если бы
паука в золотой облатке потребляли в качестве целительного порошка. Точно
так, если некто набросится на меня в темноте, собьет с ног и силой отберет
часы и деньги, я могу не остаться внакладе, выведя его в трагедии пылким
юношей, лишенным наследства по причине его романтического великодушия и
щедрости, снедаемым упоительной ненавистью к миру вообще и к отечеству в
частности и самой возвышенной и чистой любовью к собственной особе. Затем,
добавив сумасбродную девицу, с которой вместе нарушит он подряд все десять
заповедей (всякий раз, как вы убедитесь, из благороднейших побуждений,
каковые надобно прилежно разобрать), я получу парочку трагических героев,
как нельзя более подходящих для того вида словесности нынешней, которую я
называю Патологической анатомией черной желчи и которая достойна всяческого
восхищенья, ибо открывает широчайший простор для проявления умственных
способностей.
Мистер Пикник:
- И почти столь же удачного их употребления, как если бы тепло
оранжереи использовалось для выведения колючек и шипов размерами с дерево.
Если мы этак и дальше будем продолжать, мы выведем новый сорт поэзии,
которой главною заботой будет - забыть о том, что есть на свете музыка и
сиянье солнца.
Его сиятельство мистер Лежебок:
- Боюсь, что именно это случилось сейчас с нами, иначе мы бы, уж верно,
не предпочли музыке мисс О'Кэррол разговора о столь скучных материях.
Мистер Флоски:
- Я буду счастлив, если мисс О'Кэррол напомнит нам, что есть еще музыка
и солнце...
Его сиятельство мистер Лежебок:
В прелестном голосе и улыбке. Могу ли я молить о чести? (Переворачивает
ноты.)
Все умолкли, и Марионетта спела:
Скажи, в чем грустишь, монах?
И почему уныл?
Ты побледнел, всегда в слезах,
Иль молодость забыл?
Где смелость? Юный пыл?
Был ты, монах, розовощек,
Огнем твой взор сверкал.
Любого б радостью зажег,
А ныне худ и вял,
Смеяться перестал.
Послушай, что скажу, монах!
Ты мной разоблачен!
То не болезнь, поверь, монах,
Ведь ты в меня влюблен!
Да, да, в меня влюблен!
Но ты не мне давал обет -
Принадлежишь Творцу.
Должна сказать я твердо "нет!".
Ведь страсти не к лицу
Монаху-чернецу.
Ты думаешь, твой вялый взгляд
Во мне огонь зажжет?
Любви любой идет наряд -
Кто любит, тот поет,
Не сыч, а жаворонок тот!
Скютроп тотчас поставил Данта на полку и присоединился к кружку подле
прелестной певицы. Марионетта подарила его ободряющей улыбкой, совершенно
вернув ему самообладание, и весь остаток вечера прошел в безмятежном
согласии. Его сиятельство мистер Лежебок переворачивал ноты с удвоенной
живостью, приговаривая:
- Вы не знаете снисхождения к немощным, мисс О'Кэррол. Спасаясь от
насмешек ваших, я бодрюсь изо всех сил, а мне ведь вредно напрягаться.
ГЛАВА VII
Новый гость явился в аббатстве в лице мистера Астериаса, ихтиолога.
Этот джентльмен провел свою жизнь в поисках живых чудес на морских глубинах
всех стран света; и составил собранье сушеных рыб, рыбьих чучел, раковин,
водорослей, кораллов и мадрепор - предмет зависти и восхищения Королевского
общества. Он проник в водное убежище спрута, нарушил супружеское счастье
сего океанского голубочка и с победой вышел из кровавой схватки. Застигнутый
штилем в тропических широтах, не раз следил он в страстном нетерпенье, - к
несчастию, всегда вотще, - когда же вынырнет из бездны гигантский полип и
обовьется огромными щупальцами вокруг снастей и мачт. Он утверждал, что все
на свете водного происхожденья, что первые одушевленные существа были
многоногие и что от них и взяли индусы своих богов, самых древних из всех
божеств человечества. Но главным его устремленьем, целью его исследований,
их венцом и наградой были тритон и русалка, в коих существованье он свято и
нерушимо верил и готов был его доказывать a priori, a posteriori, a fortiori
{на основании ранее известного; из последующего; исходя из более весомого
(лат.).} синтетически и аналитически, с помощью силлогизмов и индукции, с
помощью признанных фактов и вероятных гипотез. Известие о том, что на
морском берегу в Линкольншире промелькнула русалка, "расчесывающая смоль
свох кудрей" {42}, заставило его тотчас покинуть Лондон и нанести давно
обещанный визит старому своему знакомому мистеру Сплину.
Мистер Астериас явился сопровождаемый сыном, которому дал он имя
Водолей, льстя себя надеждой, что тому суждено ярко просиять на небосклоне
ихтиологической науки. Кто была та отзывчивая особа, в чьей форме был отлит
Водолей, никто не имел понятия; и, поскольку о матери Водолея никогда не
упоминалось, лондонские острословы уверяли, что мистер Астериас некогда
пользовался милостями русалки и что научная любознательность, заставляющая
его обрыскивать морские берега, имеет основой не вполне философские поиски
утраченного счастья.
Мистер Астериас осматривал берег несколько дней, стяжав разочарованье,
но не безнадежность. Однажды вечером, вскоре по приезде, он сидел у одного
из окон библиотеки и смотрел на море, как вдруг внимание его привлекло
смутно различимое в безлунной тьме существо, двигавшееся близ самой полосы
прибоя. Движения его были неверны и как будто нерешительны. Длинные волосы
существа развевались по ветру. Кто бы это ни был, это был, конечно, не
рыбак. Это могла быть леди; но ни миссис Пикник, ни мисс О'Кэррол это быть
не могли, так как обе дамы сидели в библиотеке. Это могла быть одна из
служанок; но нет, существо казалось слишком грациозным и непринужденным. Да
и зачем было служанке в такой час бродить по берегу безо всякой видимой
цели? Вряд ли это была незнакомка; ибо Гнилисток, ближайшая деревушка,
находился в десяти милях, и какая женщина стала бы одолевать десять миль
болот для того только, чтоб слоняться по берегу у стен аббатства? Быть
может, это русалка? Возможно, это русалка. Вероятно, это русалка. Весьма
вероятно, что это русалка. Более того, кому же это быть, как не русалке?
Разумеется, это русалка. Мистер Астериас на цыпочках вышел из библиотеки,
сделав Водолею знак следовать за ним и хранить молчание.
Всех поразило поведение мистера Астериаса, кое-кто стал смотреть в
окна, ожидая там решения загадки. Вот они увидели, как мистер Астериас с
Водолеем осторожно крадутся по ту сторону рва; но больше ничего не увидели;
и, воротясь, мистер Астериас в глубокой тоске им поведал, что заметил было
русалку, но она скрылась во мраке и ушла, как он полагал, ужинать с
влюбленным тритоном в подземном гроте.
- Нет, без шуток, мистер Астериас, - сказал его сиятельство мистер
Лежебок, - вы всерьез верите, что существуют русалки?
Мистер Астериас:
- Совершенно убежден. И тритоны.
Его сиятельство мистер Лежебок:
- Но как же это возможно? Полулюди-полурыбы?
Мистер Астериас:
- Совершенно верно. Морские орангутанги. Однако же я убежден, что
имеются и совершенно морские люди, ничем от нас не отличные, кроме того, что
они глупы и покрыты чешуею; ибо, хотя устройство наше, казалось бы, со всей
определенностью исключает нас из класса земноводных, тем не менее анатомам
известны случаи, когда foramen ovale {продолговатое отверстие (лат.).}
остается открытым и в зрелом возрасте, и особь в таком случае может жить, не
дыша; да и как бы иначе возможно было объяснить, что индийские ныряльщики за
жемчугом целые часы проводят под водою? Или что известный шведский садовник
из Тронингхольма более суток прожил под водою, не утонув? Нереида, русалка,
была в 1403 году обнаружена на Немецком озере {43}, и отличалась она от
обычной француженки тем лишь, что не разговаривала. В конце семнадцатого
столетия английское судно в гренландских водах в ста пятидесяти лигах от
берега заметило флотилию из шестидесяти или семидесяти корабликов, и каждым
корабликом управлял тритон, иначе - сын моря; завидя английское судно, все
они, охваченные страхом, вместе с корабликами исчезли под водою, как некая
человеческая разновидность Нотилиуса {44}. Славный Дон Фейхоо передает
подлинное и достоверное преданье о юном испанце по имени Франсиско де ла
Вега {45}, каковой, купаясь с друзьями в июне 1674 года, вдруг нырнул и не
появлялся более. Друзья почли его утонувшим; они были простолюдины и
благочестивые католики; но и философ не пришел бы здесь к иному
умозаключению.
Его преподобие мистер Горло:
- В самом деле, весьма логично.
Мистер Астериас:
- Пять лет спустя рыбаки близ Кадиса поймали в сети тритона, сына моря;
они обращались к нему на многих языках...
Его преподобие мистер Горло:
- Образованные, однако, рыбаки.
Мистер Пикник:
- Способности к языкам даровал им особой милостью их собрат - рыбак,
святой Петр.
Его преподобие мистер Горло:
- Разве же святой Петр святой заступник Кадиса?
(На этот вопрос никто не умел ответить, и мистер Астериас продолжал
свой рассказ).
- Они обращались к нему на многих языках, но он оставался нем как рыба.
Призвали святых братьев, те изгнали из него беса; но и бес оставался нем.
Несколько дней спустя он произнес слово "Лиерган". Монах повез его в ту
деревню. Мать и домашние узнали его и раскрыли ему объятья; но он был столь
же бесчувствен к их ласкам, как была бы любая рыба на его месте. Тело его
покрывала чешуя; она постепенно спадала; однако под ней проступала кожа
грубая и твердая, как шагрень. Он провел в родном доме девять лет, не
научившись ни говорить, ни мыслить; потом он снова исчез; а еще через
несколько лет один старый его знакомец увидел, как он высунул голову из воды
неподалеку от берегов Астурии. Все эти факты подтверждены его братьями, а
также Доном Гаспардо де ла Риба Агуеро, членом ордена святого Иакова {46},
жившим близ Лиергано и нередко имевшим удовольствие ужинать в обществе
означенного тритона. Плиний упоминает о посольстве {47} к Тиберию
Олиссипоньян с известием, что они слышали, как тритон играл на арфе в некоей
пещере; и сообщает еще многие достоверные факты о тритонах и нереидах.
Его сиятельство мистер Лежебок:
- Я, право, удивлен. Сколько раз бывал я на море, и в самый разгар
сезона, а русалок, кажется, не видел. (Он позвонил, и явился Сильвупле, по
виду которого тотчас стало ясно, что ему море по колено.) Сильвупле! Видел я
когда-нибудь русалку?
Сильвупле:
- Русалку, сэр?
Его сиятельство мистер Аежебок:
- Ну, полудеву-полурыбу?
Сильвупле:
- А! Полу рыбу! Да, и очень часто, сэр. Текст взят с http://www.lit-bit.narod.ru/
